Говори со мной поцелуями

Sokolow, Daria Dubovik — Группа крови

      Здравствуй, моя непоколебимая драгоценность.       Это письмо никогда не будет написано и никогда не будет отправлено, но каждое новое я буду продолжать писать в своей голове. Когда вновь буду видеть тебя. Веснушчатого и задумчивого.       Немного пьяного и совсем смущенного. А еще зацелованного мной.       Правда, зацелованного — недостаточно.       Мое положение безвыходное/безысходное — я принимаю это. Я принимаю это настолько глубоко и полностью, что после происходящего не надираюсь в хлам и даже не пытаюсь обсудить это. Мои глаза не цепляются за глаза Кьеки; руки правда цепляются за ее юбку.       Пальцы впечатываются в ее нежные бока.       Это все уже дома. Не на людях. Не в том дурацком ресторане. Уже после, дома, я не разговариваю с ней, но целую ее, как тебя — словно не закончилось. Словно ты все еще рядом и словно я все еще чувствую, как от тебя пахнет немного алкоголем, совсем чуть-чуть на моих губах помешательством, еще пряной ванилью, наверное, от геля для душа, и твоим собственным запахом. Словно ты не сбежал от меня… Но ты сбежал.       И я не разговариваю об этом ни с кем, надеясь, что и тебе хватит мозгов не трепаться об этом Очако. Тебе ведь хватит, маленький. И знаешь… То, как сильно ты ее любишь — совсем не больно.       Ведь наши с тобой чувства одинаковы по силе.       И к разным людям. Конечно же.       Со временем и пространством ничего не происходит после устроенного мной балагана — было бы странно на самом деле, если бы что-нибудь действительно произошло. Ничего и не происходит. Кроме того, что мои мысли не могут остановиться ни на минуту. Они мечутся, трепещут и в полном нескрываемом ужасе вопят мне о чем-то.       Ни о чем.       Внутри моей головы просто становится в несколько раз больше воспоминаний/идей/знаний о тебе. Это неизлечимо, знаешь, глупый. Я не могу перестать думать о том, как двигались твои продрогшие губы, и о том, насколько горячим был твой рот там, внутри — куда я так и не добрался.       Собирался ли? Нет.       Жалел ли теперь? Глупый мальчишка. Я не чаял в тебе души молча и без единой капли благородства, но еще с десяток лет назад я понял: если когда-нибудь поцелую, этот, первый, поцелуй будет самым осторожным и самым тихим.       Таким он и стал. И я гордился собой, ведь выполнил ту цель, что поставил себе давным-давно да тут же пихнул поглубже в самый нижний ящик стола — надеюсь, где-то там ты не тревожишься, не переживаешь и не проклинаешь меня. Я не хотел надругаться.       Мог ли я показаться тебе перепившим или сумасшедшим? Пожалуй, но это не волновало меня совсем. Меня волновал лишь ты и твое состояние, но не твои обо мне мысли. Я не хотел, чтобы твои руки стали жить тремором, а глаза перепугано потухли.       Могло ли показаться, что я вынашивал этот план долгие годы? Что хотел поиздеваться над тобой вновь? Не хотел. И ты никогда не услышишь этих слов вслух, но я рад, что мы все-таки смогли подружиться после всего. Детство, юношество… Ты — моя драгоценность. Я не надеялся, маленький, и никогда не ждал этого. У меня не было этих сумбурных и бешеных мыслей, собирающихся в долгоидущие планы, никогда-никогда их не было.       Если бы у меня была возможность только прошептать тебе это все, я не стал бы этого делать. Я не сказал бы ни слова и, если бы ты решил уйти, я бы просто смотрел тебе вслед. Никогда-никогда из моей головы наружу не вырвались бы слова извинений, слова о том, что я хотел беречь тебя, а от себя, пьяного, все равно не сберег, и… Не проходит и недели, как мы сталкиваемся на каком-то сумбурном, странном вызове — выход из-под контроля очередного эксперимента какого-то сумасшедшего — и когда все заканчивается, ты направляешься ко мне.       Ты смотришь мне в глаза.       Ты упрямо сжимаешь руки в кулаки.       У меня успевает остановиться сердце и почти подгибаются колени — я столь слаб перед тобой, маленький. Слабее всех перед этой твоей упертостью и этим твоим счастливым напором. Но знаешь, что хуже всего? Уже пол десятка лет кряду мне за это даже не стыдно. Я просто живу с этим чувством.       А ты — улыбаешься, подойдя ко мне впритык, и протягиваешь руку, чтобы поздороваться. Ты зовешь меня кличкой и хвалишь, ведь я хорошо справился. Ты смотришь только в глаза, я — не смотрю на твои губы.       Ухмыляюсь, курю и не подаю руки в ответ. Все мои сомнения — или может волнения, но я тебе о них не скажу, никогда-никогда не скажу — растворяются и исчезают. Ничто в тебе не выглядит странным или неправильным.       И это почти не больно.       Вся та огромная надежда, которую ты высыпаешь мне на голову, своей улыбкой и своими блестящими глазами, словно коробку с игрушками. Я из них уже вырос, уверенный мой, и они мне, что кость поперек горла. Задыхаюсь, плююсь и кашляю — все никак не поверю в то, что она там и правда застряла.       Засела.       Увязла навечно.       Ею я не воспользуюсь — или буду убеждать себя в этом до смерти. Да-да, я буду убеждать себя в этом до смерти, потому что соблазн велик, как и вероятность провала. Ты точно решил, что я был крайне пьян или что пошутил — у тебя ко мне слишком много лояльности. Слишком много благодушия. И слишком много верности.       Если бы я захотел большего, ты бы и это мне позволил? Ты бы позволил мне всего, чего бы я только захотел, да?! Потому что я твой «Каччан»?! Потому что я твой «Каччан», но при этом никогда не буду твоим в достаточной степени?! Сука!       Пустое. Временами оно начинает накатывать после того, что случается пьяно и медленно, и после того, как я понимаю, что ты на меня, ублюдка, не сердишься. Эта бессильная злость смотрителя маяка, который уже двенадцать лет сидит и ждет один-единственный корабль — никогда не дождется. Если бы я сказал тебе это вслух, ты бы засмеялся, ты бы сказал, что я глупый, или не сказал бы ничего.       Это не имеет значения. Я тут уже двенадцать лет — мне было шестнадцать, когда я перестал отрекаться, но вскоре стукнет двадцать девять. И число сменится. Станет тринадцать.       Тринадцать лет рядом с тобой. Но недостаточно рядом.       Все, что меня окружает, не имеет никакого весомого значения. По многим причинам, но главная из них — ты. Потому что я знаю тебя. Потому что я слышу тебя. Потому что я вижу тебя.       И потому что я пытаюсь простить себя за все, что тебе сделал — получается плохо. Кроме ожидания, геройства и вообще всей моей жизни, это пожалуй единственная вещь, которая получается плохо.       Стараюсь ли я? Неразумный. Тебе мои извинения не нужны, а я — не нужен тебе. Так и к чему это, скажи мне, маленький? К чему эти бесполезные старания, ничего не меняющие, маленький?       Тихий. Хороший. Нежный. Заботливый. Добрый. Радушный. И осторожный — совсем немного. Настолько, чтобы все еще быть живым, но не настолько, чтобы оттолкнуть меня, отскочить от меня, убраться от меня как можно дальше еще в самом начале.       Я с легкостью солгу тебе, что моя жизнь никак не меняется после поцелуя. И никогда не скажу, что думаю о твоих губах так, словно дальше них смотреть разучился, и что думаю о твоем смущенном побеге без остановки. Все это останется внутри моей головы. Как и маленький-маленький ты останешься у меня в груди — каждую ночь я чувствую, как ты берешь свое маленькое одеяло, трешь слипающиеся глаза и перебираешься поближе к моему сердцу.       Оно горячее, яростное и жестокое. Для тебя же оно просто теплое. Для тебя оно — единственное теплое, что во мне есть.       А для меня — мысли о том твоем побеге. Постоянные, бесконечные и такие сладкие.       Ты ведь сбежал тогда так быстро, что я даже сказать тебе не успел ничего. А ведь именно это сказать я и собирался — ничего. Ни единого слова. И ни единого звука. Ты унесся вместе со своей невестой прочь от нашего радостного сборища, спрятался от меня в салоне вызванного такси… Я не смотрел тебе вслед, но я чувствовал, как все еще жгло губы.       Твой рот был со вкусом алкоголя и девственности — не спрашивай меня почему. Я не смогу тебе сказать, но не потому что это все внутри моей головы.       Потому что я не знаю и сам. Просто не знаю и сам.       Вначале ты был тороплив, ты сорвался/помчался, голодный и дикий, а после ослеп — потому что я приказал тебе это. Приказал замереть. Приказал остановиться. Приказал перестать дышать.       Ты послушался меня. А мне до сих пор отчего-то кажется, что ты послушался бы меня и раньше. Намного-намного раньше — если бы я только мог собраться с мыслями/силами/храбростью.       Но не мог. Злоба заливала глаза упрямым, неразделимым потоком, словно с небес лил чертов кровавый дождь. Ты поверишь мне, если я скажу, что не видел тебя тогда? Ты поверишь мне, если я скажу, что в тот злополучный день, на последнем году младшей школы, я видел лишь упертого шута, решившего, что смеет преследовать меня по пятам?       Это не оправдания, глупый. И в моем шепоте никогда не будет попытки извиниться — как не будет и шепота. Но я знаю, что ты поверишь мне, если только услышишь… Ты не услышишь. И никогда не прочтешь. Ни одно из моих тебе писем.       Маленький.       Моя жизнь никак не меняется. Казалось бы, такое событие — мои губы, бестолковые, забывают все уже через полчаса, ты простишь им это, я верю — но я продолжаю спать все также крепко и продолжаю ходить на работу. Каждый раз собираясь, замираю перед зеркалом в прихожей, осматриваю свой зимний костюм, столь любимый тобой.       И вспоминаю те твои слова, слишком давние и затертые.       Ты, наверное, не знаешь — да и откуда бы тебе знать, я ведь не говорил с тобой об этом ни разу — но внутри моей головы граммофон. Я временами ставлю на нем пластинки с твоим, переливчатым, записанным голосом. С твоими словами/воскликами радостными.       Я с наслаждением заслушиваю их до дыр.       Это сегодняшнее слово дня у нас с Кьекой — нас-лаж-де-ни-е. Каждое утро, которое она спит у меня под боком, я просыпаюсь от звука пришедшего уведомления. Я просыпаюсь вместе с рождением нового слова дня, а затем бужу ее.       И требую выключать звук.       Она, правда, никогда не слушается.       Никогда — сегодня. И сегодня я вновь замираю, только уже не перед зеркалом. Над сумкой. Геройский костюм беру с собой, в большой спортивной сумке, и это уже давно стало привычкой. Я просто не умею предугадывать, когда вызовут и когда он понадобится.       Поэтому лишь вожу его с собой везде и всюду.       Как возил бы с собой тебя, если бы ты только был моим. Чтобы был в безопасности.       «Твой зимний костюм такой классный, Каччан! Просто ва-а-ау!» — так ты сказал тогда, с десяток лет назад, наверное, а я до сих пор помню это. Еще я помню, как выглядела та, старая версия и какими были твои восхищенные глаза.       Они были большими. И они светились. Если бы я мог целовать тебя каждый раз, когда мне хотелось тебя пнуть или ударить, я никогда не оказался бы в такой вот ситуации — ты не избегаешь меня, но я борюсь с собственным желанием тебя избегать. Да-да, ты не избегаешь меня ничуть с самой встречи выпускников и сегодня не будешь избегать тоже.       На церемонии награждения в честь Дня основания государства.       Ты не будешь избегать меня, ты забудешь о произошедшем, наверное, быстро. А я вновь и вновь буду замирать перед зеркалом, буду смотреть на свой зимний костюм… Хочешь шепну тебе на ухо, почему его стиль, так тебе приглянувшийся, не меняется? Хочешь я расскажу тебе, как глубоко ты засел у меня под кожей? Не дождешься, маленький.       Если бы ты еще этого, конечно же, ждал. Конечно же.       Мы с Кьекой приезжаем туда заранее, помогаем полиции проверить территорию перед приездом императора, я успеваю покурить трижды — до твоего приезда. Затем вместо дыма передо мной повисает мое собственное густое молчание. Ты смотришь мне в глаза, пытаешься выспросить у девчонок — у нас у троих, потому что больше никто приехать на церемонию так и не смог — где же запропастился этот двумордый, а я не смотрю на твои губы. Ты спрашиваешь у них/у нас, но я сам — ничего тебе не говорю.       Хотя многое-многое знаю. Про него. Про то, что у него перегорело. Про то, что он пошел дальше. Перешагнул, кивнул, сплюнул — пошел дальше тебя. Нашел себе что-то сподручнее.       Он тебе этого никогда не скажет, как и я не скажу, что застрял. Не выкарабкался. Не выбрался.       Живым.       Мне бы хотелось им быть… Это ты хотел бы от меня услышать? Что я несчастен? Что я страдаю? Вряд ли, но что-то внутри меня лжет мне же, что да. Что ты хочешь услышать именно это и хочешь, наконец, поглумиться надо мной вновь. Еще раз. Снова и снова и так до бесконечности.       Хочешь шепну тебе, что борюсь с самим собой за тебя каждый день? Хочешь шепну, что все мое по тебе нас-лаж-де-ни-е выросло из ненависти? А хочешь скажу тебе правду? Не шепну, но скажу с удовольствием. У меня все отлично. Я живой, здоровый и я полон сил. Моя работа меня устраивает, то и дело на вечер выбираюсь куда-нибудь с Эйджем или Кьекой, и я не лью по тебе слезы.       Даже не потому, что тебе бы это не понравилось.       Еще и потому, что плакать не очень умею. Не по-геройски это. Да и не слишком по-мужски…       У меня нет для тебя слезливой истории, глупенький, где я плачусь ночами в подушку, а днями несу свой одинокий, безмолвный крест. Но хочешь шепну тебе, как берегу тебя внутри своей груди? Хочешь поведаю, как лелею все связанные с тобою воспоминания? Или как жажду набрать себе еще с сотню новых? Это желание неутомимое. В моих руках тебя нет, не было и никогда не будет, но я хочу видеть тебя, слышать тебя и смотреть тебе в глаза.       Всегда, слышишь меня, глупый. Все-гда.       Ты редко смотришь в ответ, в упор. «Это же неприлично, Каччан!» — так ты постоянно отнекиваешься, но я вижу, как краснеют кончики твоих ушей. Ты все еще боишься меня? Стыдишься меня? Или тоже шепчешь мне что-то внутри своей головы? Уморительно. Ты же застенчивый. Ты же пай-мальчик, нежный и милый.       Но только внутри моей головы. К сожалению. И моему счастливому спасению.       Церемония проходит скучно и серо — даже двумордый не опаздывает. Мы втроем перекидываемся парой слов, пока ждем своего выхода на сцену, но еще вначале, когда здороваетесь, я вижу как он кривится — он не любит тебя обнимать. Он не любит касаться тебя. Еще он не любит с тобой видеться.       А ты все продолжаешь жалеть его — из-за того, что выслали в другой конец Токио, в Оме. Глупый, ты.       Возможно, его преследуют призраки прошлого чувства, и он боится их возвращения. Возможно, он просто не хочет вспоминать то самое прошлое, в котором его чувства заставляли его гореть изнутри.       У меня можешь не спрашивать, глупый, я его тоже совсем не знаю. Могу шепнуть тебе по секрету, что знаю, как он может стонать и как изгибается под умелыми, моими, руками, но тебе такое вряд ли понравится. У тебя же невеста, свадьба, семья, целомудрие…       Наверное. Я никогда не думал о том, как ты целуешь или обнимаешь Очако за талию, и, впрочем, не собираюсь. Ваши отношения на людях всегда такие сдержанные и профессиональные, но не мне туда лезть.       И не тебе лезть в мои отношения с ним. С этим двумордым засранцем — у нас с ним было перемирие. Оно случилось само собой незадолго до двадцатилетия, с десяток раз кряду, после того, как я увидел твое отражение в его глазах, а затем увидел эту тоскливую гримасу.       Мое лицо тоже умело такую строить, когда я вновь возвращался мыслями к твоему существованию. В то время как двумордый умел прогибаться, подставлять зад и полностью отдаваться моменту — в те, когда имея одного врага, мы объединялись ради одномоментной победы. Короткой передышки.       Бесчувственной.       Ты был слишком красив и просто слишком для нас обоих, для каждого по отдельности. Что тогда, что сейчас. Единственным, во что я верил, все еще оставалась такая малость — Очако говорила тебе об этом? Говорила тебе о твоих достоинствах? Говорила тебе о твоих сильных сторонах?       Потому что будь я впритык, будь я твоим… Я бы сказал. Правда, только внутри своей головы. Прости за это, маленький.       После нашего выхода на сцену, пары речей — твоих и не только — всех отпускают. Конечно, с пометкой «желательно явиться на званный ужин», но будто бы меня, да и вас тоже, это волнует. У Кьеки блестят глаза, когда мы, переодевшиеся, направляемся к выходу, и она, наверное, думает, что я придумал нечто особенное.       Наивная.       В какой момент ситуация выходит из-под контроля, заметить мне не удается, но уже полтора часа спустя мы подъезжаем на моем Jeep Wrangler4 к дому твоей матери и у девчонки на коленях целая коробка с вкусной, нежно-розовой суамой — ходить с пустыми руками в гости ни она, ни я не привыкли. Ты встречаешь нас у входа, подаешь тапочки в прихожей и широко-широко улыбаешься. Ты все-таки затащил меня на эту стариковскую вечеринку, несносный.       А мне даже не хочется злиться. Хочется только коснуться — я протягиваю руку вперед, хочу положить ее тебе на плечо. И мое сердце останавливается.       Потому что ты отшатываешься. Ты отскакиваешь от меня, везучий негодник — ни одна из наших подруг не смотрит назад, а все родители в другой комнате. Да-да, ты отказываешься от меня.       И смотришь так загнанно.       Если бы я мог затащить тебя в сторону лестницы, за угол, и сказать тебе все, что думаю — я могу. Но я не стану. Не стану тем, кто, став героем, разрушит твою жизнь окончательно. Не стану тем, кто по-детски обвинит во всем тебя или может быть разорется.       Эту пулю я всадил себе сам, маленький, и даже почти добровольно. Уж точно не тебе за нее теперь отдуваться. Не теперь. Ни-ког-да.       Ты часто говоришь мне, что я изменился, потому что перестал так много срываться и драться, но ты ошибаешься. Во мне все еще слишком много ярости, злости и гнева — просто уровень понимания вырос. Продолжает расти и дальше.       У тебя загораются кончики твоих милых, аккуратных ушек, потому что для такой ситуации у тебя нет конспекта. У тебя нет для нее записи в тетради или воспоминания. Тебе неловко, ты, может быть, чувствуешь себя виноватым и ты перепуган.       Но твои глаза не смотрят на Очако, твоя голова к ней не оборачивается. Могу ли я сделать вывод, что ты не боишься, что ей все откроется? Могу ли я сделать вывод, что ты боишься лишь моей реакции? Могу ли я схватить тебя за плечи и потребовать твое себе согласие на все и всегда?! Не могу, трепетный. И никогда не сделаю.       Я склонил бы голову и кивнул, показывая тебе свое уважение. Я шепнул бы тебе о своем уважении, задевая губами кончик твоего уха. Но я не стану: ни объясняться, ни действовать так безрассудно-странно. Прости и за это тоже, маленький.       Ведь вместо всего возможного я ухмыляюсь широко, фыркаю и поднимаю руку выше, в итоге почесывая затылок. Край рубашки, заправленной в брюки, тянется следом, но это не проблема. Вылезшая рубашка — это не проблема, потому что ее я могу поправить.       Но не твой заполненный будто бы настоящим страхом взгляд. Не его. И никогда.       Пару секунд посмотрев насмешливо в твои глаза, я дожидаюсь, пока ты отвернешься, встряхнешься — чтобы дальше улыбаться и дальше лгать, я совсем не злюсь на тебя, глупый, я всего лишь тебя — а затем достаю телефон из кармана. Я меняю свой личный, закрытый от других фанатов-пользователей рабочий статус в приложении агентства, в котором работаю.       Вызов не заставляет себя ждать — проходит от силы час. Мы к тому моменту успеваем обсудить политику, нововведения в геройские лицензии и возможность отпуска, а еще успеваем перекусить. К тому моменту моя мать успевает косо глянуть на меня шесть раз — она слишком далеко сидит, чтобы раздавать подзатыльники. Да-да, она сидит слишком далеко, хотя я и вовсе не знаю зачем ты пригласил и моих родителей тоже, негодный мальчишка. Но ее положение за столом не мешает ей в какой-то момент спросить:       — Так, когда ты собираешься делать своей юной леди предложение, сын?       Она смотрит мне в глаза, но не знает, что мы с Кьекой хорошо уживаемся, потому что хороши в постели. Зачастую она ночует у меня в последнее время, а я просыпаюсь от каждого нового слова дня. Я просыпаюсь от каждого нового желания придушить ее подушкой.       И вот она смотрит мне в глаза, а я — свои не отвожу. Говорить правды не стану, ведь уже взрослый достаточно. Еще: ведь правда тут никому не нужна. Кьека рядом со мной держится хорошо и спокойно, но я знаю, что у нее внутри все перекручивается, словно в бетономешалке.       Она не хочет связывать со мной свою жизнь. Она хочет быть счастлива. А я не хочу ничего так сильно, как перевести свой взгляд на тебя, вытащить тебя из-за стола и объяснить поцелуем, что никогда с ней не буду. И что никогда не буду винить тебя за Очако.       Но я не сделаю этого. Я буду смотреть матери в глаза, вокруг все притихнут, и я буду видеть, как твои глаза смотрят на твои исписанные шрамами руки.       Ты всегда смотришь на них, когда тебе неловко или когда ты очень и очень нервничаешь. Я знаю, что ты боишься услышать дату, глупый. Я никогда не позволю себе причинить тебе эту боль.       Еще никогда не скажу вслух: я — ее перевалочный пункт, мама, и ни о какой свадьбе не может быть и речи. Не скажу: она ищет свое счастье и временами возвращается ко мне, ради нашего общего спасения и спокойствия. Не скажу: я не люблю ее, мама, а вот того, кто сидит по твою правую руку, через трех человек, я… Я никогда не скажу того, что гуляет вольным ветром внутри моей головы.       Но и что-то еще мне отвечать не приходится. В заднем кармане звонит телефон, заставляя меня извиниться, подняться, откланяться. Никто не смотрит осуждающе да и никогда не станет — когда-то давно я отдал свое второе место двумордому, и ты еще долго убеждал меня, что третье тоже почетное. Ты думал тогда, что я зол/опечален/разбит.       А я не мог надышаться твоим присутствием, твоим голосом и твоими руками. Очень редко тебе удавалось взять меня за руку, но в тот раз ты схватил обе, обнял своими ладонями. Маленький, они были совсем немного теплыми и очень шершавыми. Они были искусством.       Я никогда не видел всех тех шрамов, на которые ты привык утайкой смотреть с грустью. Я никогда не видел их, но не только потому что всегда смотрел тебе в глаза.       Потому что всегда смотрел на тебя. Только лишь на тебя.       Вначале я покидаю столовую, после быстро переобуваюсь и покидаю сам дом — все вещи в машине, прежде, чем выехать, мне нужно переодеться. Под толстой подошвой ботинок хрустит снег. Холод пытается пробраться мне в дыхательные пути — я впускаю его сам. Возможно, нужно было накинуть куртку, но я не сделал этого.       Перед глазами все еще стоял тот миг: ты отшатнулся. За столом было притворяться намного легче, но оставшись наедине с собой я морщусь, словно от боли. Сплевываю куда-то в снег. Дергаю головой, пытаясь избавиться от этого воспоминания.       Брелок оказывается меж пальцев, авто перемигивается приветственно — я не жалею, что сваливаю на вызов. Еще не виню тебя и совсем не злюсь. Ты мог бы гордиться мной, если бы только знал: я научился наслаждаться своими чувствами. Это заняло очень много времени, но я научился довольствоваться тем тобой, который живет в моей груди. Я научился ценить и я научился нежно улыбаться — глубоко внутри своей головы.       Ты — моя драгоценность. И если бы ты только знал — не узнаешь. Я подхватываю ручки спортивной сумки, возвращаюсь в дом и все же сворачиваю в сторону лестницы, ведущей на второй этаж. Кинув вещи на четвертую ступеньку, я стягиваю рубашку, брюки, а затем расстегиваю сумку. Только успеваю натянуть штаны, как тут же чувствую.       Ты стоишь позади. Ты смотришь на меня. Ты скажешь мне, насколько хорош мой зимний костюм вновь, маленький? Я бы хотел услышать это. Я бы хотел никогда-никогда не видеть, как ты отшатываешься.       Но это совсем не больно, глупый. Почти не больно. Я хотел бы остаться с тобой. Да, просто остаться с тобой. Но я справлюсь.       Это совсем не больно.       — Я думал, ты сменишь статус, праздник как-никак, в кругу семьи… Когда в последний раз у тебя был выходной, Каччан?       Твой голос задумчивый, сомнительный, но это твой голос. У меня от него по коже разбегаются мурашки, и только бы спрятать их, защитить их, я натягиваю верх быстро. Руки совсем не дрожат, нижний край кофты примагничивается к верхнему краю брюк, а я оборачиваюсь.       Пожимаю плечами, кривя губы в усмешке.       — У героев нет выходных, придурок.       В моих словах нет попытки присвоить тебе вину за этот день с семьей. И ты ее там не ищешь. Ты смотришь на меня, разглядываешь, а затем улыбаешься — у тебя красивая улыбка, маленький. У тебя их целый запас, этих чертовых улыбок, и каждая из них чрезвычайно красивая.       Хочешь шепну, что у меня подкашиваются колени, пока я закрепляю пояс? Хочешь шепну, что в животе все скручивается, пока я поправляю ворот непослушными пальцами? Ты не хочешь этого. Еще ты не хочешь меня и моего рядом с тобою присутствия. Закончив одеваться, я кидаю вещи в сумку — наручные, громоздкие гранаты в машине, в них не слишком удобно держать руль, поэтому надену их уже на месте — застегиваю ее.       Когда направляюсь к выходу, ты отскакиваешь. И все-таки говоришь:       — Обожаю твой зимний костюм, Каччан. Может мне тоже такой заказать, а?       Ты смотришь на меня. На дне твоих глаз прячется страх.       Если бы я мог сказать тебе, что это не малодушно, я бы ничего тебе не сказал. Я бы так и стоял напротив, касаясь кончиками пальцев твоего лица, оглаживая костяшками подбородок и скулы — стоял так же, как сейчас прохожу мимо. Как сейчас довольно хмыкаю, усмехаюсь.       — Только если в качестве пижамы, придурок.       Ты смеешься. Мягко и осторожно. А после зачем-то тащишься со мной на улицу, хорошо еще не забываешь надеть пуховик, глупый. Я зажимаю свое пальто между ручками спортивной сумки, немного топчусь на месте, у входа, пытаясь вытащить курево из узкого кармана сумки.       Все это тебе не нравится. Ни мой побег, ни мое курение — это издержки возраста, маленький. Я ведь забочусь о тебе, я забочусь о наших отношениях. Сейчас самое время и мне начать это делать тоже, сейчас самое время… Ты тянешься руками вперед и вытаскиваешь мои сигареты. Протянув мне одну, ты достаешь зажигалку из полупустой пачки.       Зачем ты подходишь так близко? Зачем ты дразнишь меня и смотришь на мои губы, чуть не обжигая пальцы маленьким огоньком? Ты думаешь, я не выдержу? Глупый мальчишка. Я выдержу все, чем ты захочешь испытать меня, и я не кинусь на тебя, я не скажу тебе и не прошепчу. То, что внутри моей головы.       — Вы останетесь на ночь? Я обещал Кьеке подкинуть ее домой после, но не уверен, что освобожусь к вечеру. Там опять херня какая-то…       Пока ты избавляешься от этой гадости, засовывая ее назад в карман, я затягиваюсь, прикрываю глаза. Моя жизнь восхитительна, маленький, и она останется таковой, пока ты будешь и дальше редко/неожиданно подкуривать мне, пока будешь смотреть на меня, пока будешь мне улыбаться. Выпрямившись, ты киваешь, ты обещаешь подкинуть ее самостоятельно — тебе все равно, что она живет в другом районе, в другой стороне… Да хоть бы в другой префектуре! Ты бы и туда ее отвез, если бы я тебя попросил об этом, правда, глупый? Ты бы сделал для меня все, что только смог бы.       Но я бы тебе не позволил. Закопать меня в этой горе игрушек, которые мне уже давно не по возрасту. В этой горе надежды.       Коротко кивнув, я принимаю твою помощь — это все еще непривычно. Даже столько лет спустя, мне все еще приходится убеждать себя, что среди друзей это в порядке вещей. Что это не стыдно. Что это обычно и правильно.       Мой беспокойный характер рокочет, что ты — сученыш, который надо мной издевается и хочет выставить меня слабым. Хочешь шепну тебе, как часто мы с ним за тебя воюем? Хочешь расскажу, как наступаю себе за тебя на горло? Не хочешь и никогда не захочешь, потому что все, что я чувствую, больное и странное. Ненормальное. Дикое.       Я вдыхаю поглубже: вначале дым, после воздух. Он холодный. А ты теплый, ты стоишь напротив, ты смотришь на меня. Ты рассматриваешь мое лицо — хорошо, что я не привычен краснеть от смущения. И я мог бы спросить тебя, замерзающего, что же ты там увидел, что же ты там нашел… Да, я мог бы спросить это.       Но не смог бы сказать, как страшно/странно задавать этот вопрос.       — Я мог бы поехать вместе с тобой… Управимся быстрее, потом вернемся и…       Мне не хватает времени. Мне банально и просто не хватает времени, чтобы собраться с силами для одного банального вопроса, так сильно напоминающего флирт, но тебе хватает и одного моего взгляда — ты замолкаешь. Ты краснеешь. Ты выглядишь просто восхитительным.       Восхитительно моим прямо сейчас.       Но недостаточно.       — Ну и ладно.       Фыркнув, ты куксишься. А я и не объясняюсь — умереть не боюсь, но каждый общий с тобой вызов делает меня трусом. За тебя и твою безопасность.       Затянувшись в последний раз, я кидаю окурок под ноги, затаптываю, а затем делаю шаг. Возможность оставить тебя вот так — надувшимся, немного неловким и, кажется, обиженным — не принесет мне нас-лаж-де-ни-я, и поэтому я замираю к тебе близко-близко. Ты не поднимаешь на меня глаза, ты расплетаешь упертый клубок из собственных рук, что ты скрестил на груди.       В этот раз я не пьян и я вижу в окне кухни лицо твоей невесты. Однажды, ты сказал мне, что я очень грубый и жестокий, но даже это во мне ты, якобы, принимаешь — глупый. Я намного более жесток и более груб, чем ты даже можешь себе представить. Особенно сейчас.       Когда я вижу, как ты смущаешься. Но не вижу, как ты отскакиваешь.       Потому что ты не отскакиваешь.       Никогда я не клялся себе держаться от тебя подальше, и хорошо, ведь сохранить эту клятву теперь уже я бы не смог. Рядом с тобой или не рядом с тобой — теперь я все знаю, я все вижу, я все чувствую. А ты не уходишь, даже когда моя рука начинает подниматься.       И твоя невеста не уходит тоже.       Я не стану перед ней извиняться, маленький. Я не стану извиняться перед ней за свое чувство и за то, что ты позволяешь мне этим чувством тебя касаться. Я не стану извинять, и не потому что дело в моем характере.       Потому что это — не то, что я мог бы контролировать. Но и не то, от чего посмел бы отказаться.       Моя рука поднимается, большой палец ложится тебе на щеку — она прохладная. И заставляет меня замереть — внутри все исходит резким ударом молнии, прошивающей от макушки до пят мыслью о том, каким теплым и заспанным твое тело может быть по утрам. И как бы я хотел целовать тебя. Как бы хотел касаться тебя.       И слышать, как ты тихо смеешься. Хватит притворяться спящим, невыносимый мальчишка. Ответь мне скорее, ну же.       Мои настойчивые пальцы заставляют тебя поднять голову, но никто не заставляет тебя смотреть мне в глаза. Ты делаешь это сам. Ты заглядываешь мне в глаза, ты закусываешь губу и ты нервничаешь. Я взял бы тебя с собой не только на вызов, я взял бы тебя с собой навсегда, но не сегодня.       Перед моими глазами ты все еще отшатываешься, как бы сейчас не тянулся в ответ. Мне тоже бывает страшно, маленький, и я тебе об этом никогда не скажу.       Но я боюсь тебя. Того, что ты со мной делаешь. И того, в кого ты меня превращаешь.       Я ничего не говорю тебе вслух, но, склонившись, говорю с тобой своими губами. Я касаюсь ими твоего лба, прижимаюсь осторожно и мягко. Я чувствую, как ты тянешься к моей руке своей, как ты обнимаешь прохладными пальцами мое запястье, как ты хватаешься за меня… В той руке я держу сумку, но даже если бы не держал, я бы не взял тебя за руку. Никогда-никогда я бы не взял тебя за руку.       Пока ты не стал бы моим достаточно. Но ты, конечно же, никогда не станешь. Конечно же.       Прикрыв глаза на мгновение, я распахиваю их вновь и отстраняюсь. Невесомо глажу тебя по щеке большим пальцем напоследок, но не касаюсь губ. Еще вижу, как занавеска на окне далеко за твоей спиной вздрагивает, покачивается — прости меня, маленький. Прости, что ставлю тебя перед выбором, прости, что оставляю тебя с этим один на один.       Я не стану извиняться вслух. Как и ты не станешь объясняться — почему отвечаешь, терпишь, хватаешься за меня так, словно вот-вот упадешь.       Больше оставаться мне тут не зачем, и, отступив, я ухожу. Ты остаешься за моей спиной, но ты не видишь, как я улыбаюсь по-настоящему. Я вдыхаю глубже, чувствую тепло твоей кожи на своих губах. Слышу:       — Каччан!       Это ты кричишь мне. А я тебя… Не важно, маленький. Это все на самом деле не важно, потому что ты окликаешь меня, пока я запихиваю сумку на заднее сиденье джипа. Я не оборачиваюсь. Выпрямившись, я замираю.       И жду. Я, весь и полностью, жду того, что ты хочешь сказать мне. Прекрасный мальчик.       — Береги себя, Каччан!       Придурок. Мои глаза щурятся от того, насколько широка моя улыбка, и я вскидываю средний палец в твою сторону, только бы услышать заливистый, довольный смех в ответ. Ты, кажется, никогда не вырастешь. Всегда будешь мальчишкой, которого я… Моим мальчишкой.       И ты кричишь тоже самое, что я сказал тебе поцелуем. Так странно. Возможно, ты все же можешь слышать их, можешь слышать все те слова, что могу говорить, касаясь тебя губами.       «Береги себя ради меня.»       Вот, что я сказал тебе, и вот, чего никогда не скажу вслух. Я сажусь в свою машину, захлопываю дверцу. Моя улыбка, которую ты никогда не увидишь вблизи, сменяется довольной усмешкой. Я не в ладах с интуицией и предчувствием, и не могу догадаться, когда мы встретимся в следующий раз и как скоро это случится. Но мне кажется, ты вышел провожать меня не зря.       Прости, если окажется, что мой поцелуй в лоб был последним, что ты от меня услышал. Мой маленький.