Говори со мной поцелуями

      Здравствуй, мой не затоптанный, распустившийся лотос*.       Это письмо никогда не будет написано и никогда не будет отправлено, но каждое новое я буду продолжать писать в своей голове. Когда вновь буду видеть тебя. И чувствовать запах твоего тела. И слышать, как твои горячие руки прожигают мою лоскутную плоть до костей сквозь ткань геройского костюма.       А затем видеть, как ты лучисто улыбаешься. мне только мне       Твоя улыбка для меня, что солнце и мимолетное весеннее тепло для сакуры, маленький. Я расцветаю внутри и исцеляюсь. Я могу сделать вдох, а затем голодать без воздуха до следующего раза.       До следующей твоей улыбки.       Обращенной ко мне. Обрамленной зеленью волос и этих чудных/чарующих/таких обычных глаз.       Остаток весны, крошечный, как шарик данго, и лето летят быстро и мимолетно. Геройство поглощает меня, тебя, всех нас — под потолком из летнего, беспощадного зноя мы несемся, деремся, спасаем и отдаляемся. От собственных проблем.       Но Танабата приближается и, исполняя личную, священную для нас традицию, мы вновь идем вчетвером. Планируем пересечься лишь к вечеру, ближе к самому важному и зрелищному — салютам. Кьека сбегает с дежурства; задержавшись, ты опаздываешь, потому что быть героем всегда важнее, а твоя подружка, твоя чудная, всегда круглощекая и улыбчивая подружка, приходит вовремя. Да, Очако приходит вовремя.       Как впрочем и я — пунктуальнее самой старухи смерти.       Очако срывается на меня. Ты хотел бы об этом узнать?.. Сомневаюсь, но, впрочем, даже не думаю о том, чтобы рассказать тебе хоть когда-нибудь позже. Да-да, Очако срывается на меня, утаскивает в проулок впритык к месту нашего сбора, затем дерется. Твоя подружка бьет меня нещадно и колотит кулаками по моей груди и бокам, но не плачет, маленький. Она не плачет из-за меня, как плакал ты.       Она задыхается.       И я чувствую себя странно, не понимая: должен испытать огорчение или радость из-за этого. Должен ли чувствовать себя виноватым во всех смертных грехах. Должен ли пасть на колени и умолять простить меня.       Но ведь никто никому ничего не должен.       С самого утра день задается хорошо, а близость этого чарующего, любовного праздника щекочет что-то внутри меня. Чувство отвратное, чем-то похожее на тошноту, но неосознанную. Подсознательную. Явную. Очевидную. Я тебя просто так сильно, что до не возможности, до паралича и до судороги, до рычания и до позорного скулежа, до скупых несуществующих слез и до громогласного смеха…       Вот так вот я тебя. Да.       Всегда, трепетный.       Я впервые не знаю, с чего мне начать очередное письмо, слышишь. Нет, это не стыдно и, нет, я не иду на попятную. Глупенький. Я здесь застрял навечно, и если ко мне и придут — насильно забрать, вывести, лишить, оглушив и попросту за руки-ноги вынеся — я не сдамся. Не уберусь, не выведусь, не лишусь.       Я давным-давно все выбрал, и мой выбор ты: далекий ли, близкий — не имеет значения. Мой выбор просто ты.       Со мной       Или без меня.       Но мне правда неизвестно, чем испачкать этот, пустой, листок внутри своей головы. Говорить о перманентности и стабильности дней бок о бок с тобой — опостылело; разбирать ту странную ссору, что закончилась на том майском дежурстве — слишком бездарно. Я любитель помахать кулаками, но не после драки, маленький. Не после того, как все очаги возгорания потушены, и не после того, как все спасательные бригады разъехались. И цветастый — вот уж чертов спасатель моей мятущейся — вернулся на свое место, в свою префектуру, к своей работе, к своей жизни.       Да, я не любитель махать кулаками после.       Но не пойми меня неправильно: врезать двумордой «сучке» — да за милую душу, а все-таки за закрытой дверью. За непотребное предложение. За гнусные слова.       Не за испуг и не за слабость, правда. Хоть я и не сторонник феминности, нежности, женственности… Он очарован тобой, как я — терпеть не могу слово «очарован», и это не выскрести, не выблевать, не вылечить. Он очарован тобой и напуган, но он не трус, не пойми меня неправильно, крошечный. Хоть я и не сторонник слабостей, но сам болен, сам проклят, сам повержен и сражен — я понимаю его.       И терпеть его не могу. Но понимаю его. Дышу одним с ним углекислым.       И задыхаюсь от кислотности собственного чувства и собственного же поражения.       Только у любого понимания есть предел, чудесный мой, нежный мой и трепетно мною… Тогда ты остановил меня, ты пришел/распахнул/ворвался, и я успокоился. Я спокоен сейчас.       И сейчас я — готов наподдать ему посильнее, а затем без прикрас объяснить, как это у него случилось незаметно для самого себя спутать лево и право, и где они находятся на самом деле. За закрытыми дверьми.       Из уважения к его чувству.       Из уважения к твоему спокойному сну.       Это блядское уважение…       Я любитель помахать кулаками. Но ты гасишь всю мою ярость, когда этого требует ситуация, и это твоя тайная, самая сильная причуда, о которой ты никому никогда не расскажешь. Я никогда не спрошу, знаешь ли ты о ней вовсе. Я никогда не расскажу тебе о ней.       И о том, каким нежным любовником ты можешь быть внутри моей головы, но вне моей холодной постели. Каким трепетным. И каким жадным. Искусным, словно лучшая статуя того самого парня из Италии — я не такой умник, каким пытаюсь казаться, чудный, я не знаю всего. Да-да, ты можешь быть искусным, а еще ласковым. Но на самом деле просто своим. родным будь со мной       Все вокруг становится очень простым и тихим. Ты тогда, в подворотне, жмешься ко мне, но словно сжимаешь все мои громкие вопросы и внутричерепные проблемы в своих сильных кулаках. Комкаешь их, пластилиновые, складываешь причудливую фигурку, которая называется «счастье».       И суешь мне в нагрудный карман. К сердцу.       Маленький ты в моей груди перенимает ее к себе в ладошки сквозь костяк/мышцы/кожу/одежду, несет к заледеневшей, безнадобной мне больше каменной глыбе. А затем вбивает мягкий, теплый пластилин больнее, чем когда-то давно бил он — на каком-то из экзаменов в академии.       И каменная глыба начинает сокращаться вновь. Уже не безнадобная. Уже даже не каменная.       Воздух разряжается, очищается, и мое тело становится легче. Совсем ничего не меняется, начиная от слова дня и заспанной, хихикающей от осторожной щекотки Кьеки, да заканчивая работой и встречами с Киришимой в баре. Только маленький ты в моей груди больше не плачет и снова учится улыбаться. Он шебуршится внутри, подсовывает мне всякие странные, но очень теплые мысли, и так воодушевляется — как только речь заходит о встрече с тобой.       Несносный.       Вы оба, на самом деле, маленький. Вы оба несносные, глупые дети. С открытыми сердцами. И чистыми душами.       Но это гребанное, сука, уважение! Иногда оно связывает меня по рукам, ногам и даже мыслям. Оно вбито глубже, чем страхи, опасения и демоны. Оно пришито к костяку и уже давненько в него вросло.       С десяток лет назад ты, возможно, удивился бы, ведь я никогда не был пай-мальчиком или хоть немного сдержанным, корректным переговорщиком. Просто никогда не был переговорщиком. Но и во мне тоже было это чувство — мешающее, неизменное и вездесущее — под названием «уважение».       Отчасти, именно оно не дало мне поцеловать тебя раньше, не позволило вмешаться в твой великий путь героя и позволяло Очако быть причиной твоих улыбок… Оно было и тогда, в тиши одинокой подворотни, но впервые отступило, сбежало, скрылось, бессильное — пред моим чувством или пред моей злобой. На самом деле сбежало оно, конечно же, перед демоном моего пьянства. А я лишь сорвался — незамедлительно сделал глупость.       Которой ничуть не стыжусь.       На самом деле я уважаю тебя, маленький. Я уважаю твое личное пространство, уважаю твое мнение, уважаю твои амбиции и стремления… И ты никогда не спросишь меня, но я спрашиваю себя слишком часто — сколько раз я прятался за Уважением, в реальности лишь потакая собственной Трусости?       Я не знаю, чудный мой. Но изо всех сил стараюсь отличать эти понятия заранее, изо всех сил учусь разграничивать их и не прятаться. Я же герой все-таки. Я должен быть выше этого. Я должен быть сильнее.       И все же сейчас — дань уважения твоим счастливым глазам и всему тебе, ласковому. На место встречи я подхожу идеально вовремя, с улыбкой вспоминаю, как когда-то ты бесполезно пытался звать меня «педантом». Я тебе, конечно же, не позволил баловаться этим, шутливым и совсем не серьезным, слишком долго, хотя твой хитрый прищур и был очарователен.       А еще — губителен.       У меня чесались руки и саднило губы. Почти до боли. Ты всегда был моей слабостью, маленький, и это уже не новость, но некоторые части тебя, некоторые твои состояния, для меня смертельно опасны.       Желаннее тебя никогда никого не было.       Для нее, наверное, тоже… Очако. Бич моего существования, мысленная мозоль и бревно в твоем глазу. Сильная и самостоятельная, радушная, добросердечная. Чудная.       У меня никогда не было к ней ненависти. Девчонка была сильна и выросла просто умной, уверенной женщиной.       Еще у меня всегда было к тебе уважение. И в момент, когда она на меня срывается, я не бью ее лишь поэтому.       Это случается странно и глупо. Она подходит к месту встречи почти сразу за мной, останавливается напротив и, правда, пытается улыбаться, но ее улыбка трещит по швам почти сразу. Глаза наливаются неистовой яростью, но на самом деле отчаяньем.       Бедная.       Мне искренне жаль, что так получается и что именно так все выходит, но альтруизм в этом мире нынче дорог. Дорог и бесполезен. Я живу для себя и ради — тоже. Не моя задача обеспечивать ее жизнь всем необходимым для вы-жи-ва-ни-я, а ее собственная.       Бедная. Ломанная. Не дышащая.       Она хватает меня за рукав юкаты и тащит вглубь подворотни так, словно хочет избить и вырвать мое сердце в кирпичной темноте меж ослепших стен. Такой вид уже давно привычен: все улочки, подворотенки, временами канализация даже… Ты помнишь, как мы искали бомбу в противопаводковом коллекторе, маленький? Киришима шутил, что тут можно играть в прятки или пейнбол.       А ты оглядывался. И прятал трясущиеся руки.       В какой-то момент тебя начали пугать настолько открытые, но замкнутые, запечатанные, погребенные пространства. В какой-то момент ты начал бояться спать один квартире, а еще стал просыпаться ночами в поту — я слышал это не раз, когда ты ночевал на диване в моей гостиной. И не предпринимал ничего.       А ты ничего не говорил. Ты никогда ничего не говорил, и ты думал, что никто не видит, что никто не чувствует.       Что ты бесстрашен, но напуган глубоко внутри.       Маленький… Нежный мой… Я же… Совсем ничего не могу для тебя?..       Я не могу тебя запереть и не могу тебя спрятать. Твоя невеста — вы ведь по-мол-вле-ны, точно — утаскивает меня в темноту и дает мне грубую, не девичьей руки пощечину. Я ничего не делаю. Она бьет снова — в плечо.       — Ты знал!.. Ты знал всегда!       Эта досада в ее голосе причиняет боль моему сердцу. Затем печени, селезенке и левому легкому — рядом с седьмым ребром. Ее удары точные, озверевшие, а глаза все такие же сухие. Нет, я не вижу ее глаз, маленький, но я и не слышу всхлипов. Я стою. Я не говорю ни слова.       Я не могу тебя спасти. Не могу спасти никого. Даже себя как-то не получается. Все это столь сложное, муторное, утомительное… От меня не зависит ничего полноценно, и этим просто невозможно смириться. А ты боишься, и это меня выламывает/выбешивает/выдирает с корнями из земли и швыряет в пропасть с ядом на дне.       Я превращаюсь в монстра.       И все еще ничего не могу.       Ты молчишь.       Очако бьет больно и без толики жалости/нежности. Она знает о твоих страхах? Знает, как ты кочуешь по чужим квартирам, чтобы только попытаться поспать, когда ее отправляют в командировки? Что она знает о тебе, крошечный?       А…что знаю я?..       — Ты!.. Ты даже не предупредил меня! И чего стоит твоё блядское уважение?!       Вот оно что. Я удивленно хмурюсь, поднимаю руку и перехватываю ее новый удар. Целую мягкие, аккуратные пальцы, и слышу первый сорванный хрип. Я ее обожаю, маленький, но ей не скажу. Пусть это останется между нами, ладно?       Негоже как-то перед девчонкой расшаркиваться.       Еще я ее уважаю, и это многого стоит — заслужить мое уважение. Ты ведь и сам знаешь, ты ведь и сам мною… Не важно. И она права, чтоб ее, права, ведь мне нужно было сказать ей, мне нужно было сказать ей еще давно, но…       Это было бы так странно, маленький. Что я сказал бы ей? Что тебя крайне сильно и до невозможности, но влезать не стану? Что не стану никогда препятствовать, лезть, отбирать, соперничество устраивать??? Но ведь это оказалось бы ложью.       Я не привык лгать тем, кого столь сильно ценю.       Я не привык… Притягиваю ее к себе и забираю приглушенные, сухие рыдания. Она срывается на больной, изувеченный крик, мнет ткань моей юкаты на боку. У нее подгибаются ноги. В почти тридцать ее жизнь разваливается на две половины — ты уходишь, она остается на месте.       Ты уходишь?..       Не знаю. Она разбита, я напуган, тебе нужен психотерапевт. С самого детства мы хотели быть героями и стали ими — детьми бесконечной войны. Что тебе снится, маленький? Как долго она теперь будет плакать, когда придется засыпать в холодной постели? И когда настанет тот миг, мой миг, мой шаг, мой шанс…       Уже настал?       Или это было вчера?       Ее плечи трясутся. Хрупкая и несгибаемая. Мягкая и теплая. Она чертовски красивая и чертовски умная, но ты сказал мне, что не для нее. Она слишком хороша для нас всех, потому что и после будет общаться с нами. Потому что простит, отпустит, полюбит вновь, но иначе.       Она невесома, словно ее собственная причуда, пока нас с тобой разрывает на куски прямо в гребанном эпицентре моего взрыва.       Никто не скажет, что нам делать, ведь мы — окончательно взрослые. Окончательно самостоятельные и окончательно умные. Я просто хочу быть с тобой, ладно, маленький? Я просто хочу быть с тобой, но ты по другую сторону этого минного поля.       Если мне оторвет ноги, я буду ползти. Но когда приползу — ты все еще будешь там?       Ты будешь ждать меня? где же ты       Ей требуется около получаса, чтобы успокоиться. Кьека пытается размозжить мой телефон звонками — а я отключаю звук и не отвлекаюсь от Очако. Ей требуется время, чтобы успокоиться. Она уводит меня в какой-то небольшой ресторанчик на углу у другого входа в подворотню, и приводит себя в порядок. Но до этого она говорит мне:       — Гребаный ты трус, Бакугоу.       И хлопает по груди. Окончательно подводит черту. У меня внутри все исходит ядом и желчью, но я лишь целую ее в волосы — ее замысловатая прическа выглядит красиво.       В противовес моим уродливым внутренностям.       Подташнивает.       Я не имею понятия, как ей это удается, но она выходит из уборной и улыбается мне. Выглядит свежо, глаза светятся. Она берет меня под руку. И выхватывает из пальцев сигарету.       Заводит назад в подворотню.       У меня не находится ни единого слова, чтобы описать мое восхищение. И ни единого слова, чтобы сказать, что я все понял. Потому что на самом деле я не понял. Потому что на самом деле я словно упускаю что-то из виду. Что-то столь важное и столь громоздкое.       Она докуривает мою сигарету. Перенимает тепло моих губ с фильтра. Тушит бычок о стену на самом выходе.       Тормозит.       Я — несгибаемая статуя. Я — гротескное изваяние. Уродливое внутри, но без единого намека снаружи.       Она смотрит на меня. За нее говорят ее глаза. Они впиваются в мои собственные, пожирают их, говорят с ними и плюют в них.       Одним лишь взглядом.       Мне не нужно ждать прощения, если я откажусь — вот что я читаю по ее радужкам и зрачкам. Мне нужно опасаться возмездия, если я не пущу тебя на порог и не оставлю с собой навсегда — вот что я выслушиваю от белков ее глаз и невесомо подведенных ресниц.       Я киваю. Я согласен.       Убей меня, когда я окончательно все разрушу, девочка. Убей меня полностью.       И вот мы выходим. Пешеходная зона истоптана красивыми, нарядными людьми. Все куда-то идут, что-то смотрят, смеются — она держит меня под руку и впивается ногтями в ткань юкаты. Вы с Кьекой уже стоите на месте встречи, у самого входа в подворотню — без маски тебя не узнают, а к ней не подходят просто. Чувствуют, что ей это не понравится.       Она видит нас первой, и я вижу, как ее аккуратная бровь вскидывается в удивлении. Дергаю головой, кривя губы — не смей говорить, не смей даже рта открывать, не сейчас, милая — и она послушно щурится. Молчит. Трогает тебя за рукав.       Кабуки раскручивается за секунду, только вот я никогда не был хорошим актером или просто хорошим. Очако лопочет что-то про лодыжку, подвернутую на расшатавшихся гэта, и тянет к тебе свои красивые руки, а еще называет меня своим героем.       Но на меня больше не смотрит. Кьека смеется, поддакивает, нежничает и берет меня под руку. Вторую руку кладет сверху на первую, словно хватаясь за меня — она чувствует, что меня колотит.       Мертвецки холодной мраморной дробью. Я — настоящая древнегреческая статуя. Моя выбеленная кожа не сохраняет тепло. Как, впрочем, и мое сердце.       Потому что ты смотришь на меня — несколько секунд в самом начале. Твой взгляд проходит меня насквозь. Меж глаз и навылет. После я вижу, как ты незаметно касаешься ее рук, плеч, боков. Ты смотришь на нее, впитываешь каждое ее мимическое микродвижение, пытаясь понять — больно ли ей.       Ты думаешь… Нет-нет, но ты подозреваешь ведь так? Или боишься предположить, что случилось что-то похуже? Боишься предположить…что?       Негодник. Неотесанный, невоспитанный свин. Думаешь, я ударил ее? Давай, спусти на меня всех собак, и я покажу тебе, кому тут на самом деле больно. Стоит только распахнуть юкату, и ты увидишь наливающие, спелые синяки. Пока что крошечные, но вскоре они расцветут.       Каким тогда будет твой взгляд? Ты покраснеешь? Стыд зальет твои уши и скулы, а?! Легко встряхиваю головой, прогоняя раздражение. Оно не скрывается, лишь уходит на глубину.       Кьека тянется, чтобы поцеловать меня в щеку, но она ведь совсем крошечная. Миниатюрная, аккуратная крошка. Мое сердце к ней привязалось искренне, и это даже не стыдно. Это просто, легко, без обязательно — я склоняюсь к ней, бок разрывается агонией сердца и мое лицо кривится.       Ты смотрел на меня вначале, как только мы появились — подозрительно. Я открываю глаза с эфемерным, теплым следом ее губ на щеке и ты смотришь вновь — удивленно.       Ты даже делаешь шажок, малюсенький и незначимый. Ты даже пытаешься протянуть ко мне руку. Я усмехаюсь горделиво и внутри своей головы хватаюсь за руку маленького тебя, что прижился в моей груди — он пытается меня удержать, но я падаю.       Соскальзываю. я запутался       И говорю что-то про салюты, Кьека добавляет что-то про ярмарку, а Очако уже тянет тебя куда-то в сторону. Ее подвернутая лодыжка болит так сильно, что она этого совсем и не замечает, шагая ровно и элегантно. Кьека все еще держит мою руку двумя своими. Меня все еще колотит. Кажется, кто-то решил устроить парад барабанщиков в моей грудной клетке.       Я знаю, что у меня больше нет шанса на ошибку. Ты сказал мне это сам, уйдя на долгие месяцы, а затем вернувшись. Половинчатый сказал мне это тоже — так нагло и дерзко, что я чуть не принял это за оскорбление. И теперь она, твой свет, мой бич, наша умная Очако — она сказала мне это глазами, выжгла клеймо на моем языке.       Я сожру его, а после выжру себя изнутри, если только произнесу слова, что изгонят тебя, выгонят тебя, обидят тебя, обрекут тебя и… Я тебя так сильно, что это меня убивает и возрождает маленький. Снова. И снова.       Мы вчетвером лавируем сквозь потоки людей. Моя юката в цвет геройской формы, твоя — в цвет твоих собственных чудных глаз, и мне это нравится. Это очаровывает меня. Но я смотрю на Кьеку, покупаю ей данго, разрешаю держать меня под руку. Разговоры ни о чем, о миссиях, семьях, повышении квалификации в академии, ни о чем, об отношениях, о красивых фонариках развешанных поперек пешеходной зоны и о погоде — все лишь бы сгладить углы, лишь бы не напороться на раскаленную, острую правду. Я покупаю данго твоей Очако.       И чувствую, как ты пытаешься опустить мне руку на плечо, почти касаешься и все же не делаешь этого.       Хорошо. Я справлюсь. Я, кажется, начинаю задыхаться.       Но правда в другом — я не помню, как сделать вдох.       Мы продолжаем шествие по украшенной улице. Каждый год одно и тоже: выход на заветную, тайную тропку ограждают две палатки. По одну сторону такояки, икаяки и чху-хай, а по другую — фонарики, кошачьи ушки, странные ковбойские шляпы, какие-то игрушки и блестящие парики откуда-то из двухтысячных. Я бы и рад пропустить девчонок вперед, но тебе приходит в голову спор. Ты хочешь позабавиться. Ты хочешь порезвиться.       А я не могу дышать и согласен на любой кипиш. Если только это сделает тебя чуточку счастливее. Только вот… Я вглядываюсь в твое лицо. Что я упускаю?       Твои глаза искренние, но глубже любого омута. На их дне таится маленькая большая тайна. Та самая, которую я упускаю. Что же это? Что ты прячешь, маленький?       Мое секундное промедление заставляет тебя повторить предложение. Ты бросаешь мне легкую, почти не обидную насмешку — что джентльмены перчатку. И я наклоняюсь, я кланяюсь тебе в своей голове, а затем эту перчатку поднимаю. Разве же я невежда, чтобы отказываться победить тебя?       Ох, нет, чарующий. Ты называешь меня стариком. Шутишь, что не соберу костей и альвеол, если только мы решим устроить забег на вершину пригорка. Ты меня дразнишь, раззадориваешь, и я ведусь. Притворяюсь, что меня задевает, играю в злость и матерюсь на половину всей ярмарки точно. Прохожие оглядываются недовольно, кто-то закрывает детям уши.       Я делаю вдох поглубже, мой рот растягивается в оскале. Маленький ты в моей груди закатывает глаза, бурчит что-то про подростков, гормоны… Ему наша затея, видимо, кажется бестолковой, возможно, опасной и уж точно несносной. Ну, что ж. С уверенностью, я мог тебе сказать, милый мой, что этому скепсису он понабрался у меня.       Стоит мне мысленно подмигнуть ему, как все бурчание тут же затихает. Он отворачивается, прячется внутри меня от меня же. Только бы скрыть вспыхнувшие щеки. Только бы, только бы спрятать их.       Мой нежный…ты.       Ты поднимаешь руку. Твоя ладонь смотрит на меня. Я вижу пальцы, линии жизни/судьбы/сердца, запястье. Только в самом конце я вижу шрамы. Но твоя ладонь смотрит на меня, а я смотрю — вижу только собственную похоть и жажду. В голове уже составлен план всего забега, я знаю, что делать и как выиграть время. Азарт рожденный моим сердцем разливается по конечностям. Глаза загораются. Жажда победить и жажда заполучить тебя неожиданно смешиваются. Мгновение и перед глазами уже твои взмокшие плечи, темные пряди на затылке влажные, а ягодицы такие заманчиво алые… Ох. Смаргиваю. Чувствую взгляд Кьёки — неодобряющий.       Но такой понимающий. Двое в лодке и без собаки — мы жаждем быть с людьми, которые жаждут быть не с нами. Понимание собственного фиаско наполняет нас до краев.       Но «саботаж» — слово этого дня, и я добровольно самосаботируюсь. Вскидываю руку и даю тебе пять с такой силой, что ты вздрагиваешь. Это тебя отвлекает. Дурашка. Я разворачиваюсь и несусь вглубь тропинки. Очако хохочет на пару с Кьёкой.       Перед моими глазами твое лицо. Вот секундное удивление. Потом понимание. Лукавая улыбка следом. И ты срываешься прямо за мной.       Давай же. Догони меня. Я пытаюсь догнать тебя всю свою жизнь, и каждый раз между пальцев лишь ветер. Это уже не больно.       Почти.       У меня в крови адский огонь, а перед глазами тьма. Расшалившееся сознание подбрасывает похабные картинки. Так хочется погреть задетое твоими насмешками самолюбие и показать тебе, чего еще может твой старик Кацу в свои три десятка лет. Или почти. Или может чуть больше.       Но задетое самолюбие жаждет отмщения независимо от возраста и моей потрепанной памяти. Я мщу тебе со всем усердием внутри своей головы, пока мои ноги несутся по изветшавшим ступеням. В некоторых местах их нет вовсе, в других камень давненько осыпался. Больше нет мыслей, идей и сомнений.       В голове только секс.       В теле только адреналин и желание победить.       Я знаю этот подъем лучше, чем себя и тебя вместе взятых. Мои руки устремляются в темноту и хватаются за стволы деревьев. Мои кроссовки перескакивают кривые высокие корни и отсутствующие ступеньки.       Но я не слышу тебя. Слышу своё дыхание, свое сердце, шорох юкаты, негромкий топот. Обернуться будет ошибкой, и поэтому я бегу. Бегу, как в последний раз, и чувствую себя живым. Благодаря тебе. Твоей дурашливости. Твоей детской неуязвимости чувств.       Все меняется резко: вот перед глазами была тьма, а через секунду уже небо, огни города где-то внизу. До площадки еще шаг. Один мелкий шажочек и победа.       Ничего незначащая победа над тобой. Совсем не нужная мне победа.       — Кацу, помоги!       Инстинктов не существует у людей, и это уже давно доказано, но я не знаю другого названия для действий своего тела в секунду, когда слышу твой голос. Резкий тормоз левой пяткой, левой же рукой хватаюсь за ствол последнего дерева. Направление движение уже искажено, по инерции начинаю заваливаться в бок — не делаю этого. Оборачиваюсь. Корпус на середине разворота.       Если сейчас отпущу ствол дерева, то улечу лицом вперед в глубокую тьму кустов и веток. А ты усмехаешься, как настоящий шкодливый ребенок. Ты меня провел. Ты меня обманул.       И эта мелочь заставляет мое сердце биться сильнее. Вот же засранец. Когда-нибудь я до тебя доберусь… Когда-нибудь мое возмездие свершится… Но лишь внутри моей головы.       Чтобы затормозить полностью, мне приходится схватиться другой рукой за еще одно дерево. В это время ты проносишься мимо. Заливисто громко смеешься. Что-то выкрикиваешь.       Да-да, ты победитель. Да-да, ты пришел первым.       Лучистый мой, мне бы тебя расцеловать и заобнимать до смерти, но это только внутри моей головы. В реальности я позволяю себе невидимую довольную ухмылку — и даже это слишком явная вольность. Приходится скорчить гримасу и, вернувшись назад на площадку, влепить тебе легкий подзатыльник.       Приходится… Ты слышишь это, ласковый? Я — заложник собственных чувств и страхов, раб собственных ценностей и желаний — пытаюсь неумело оправдывать себя самого. Хорошо еще только в своей голове.       — Эй, за что это?! Кацу-у!       Ты трешь затылок, дуешься игриво и пытаешься поймать мой взгляд в сумерках. Я тебе в глаза не гляжу. Оборачиваюсь в поисках девочек да тут же слышу где-то в глубине тропки их голоса. Далеко мелькает свет фонарика на телефоне.       Надо бы вернуться за ними, правда… Надо вернуться, направить, посветить, подать руку, быть достойным спутником для Кьёки…       Кончики твоих пальцев задевают мою ладонь. О нет. Да. Хочется провалиться сквозь землю, меж губ рвется неловко-нелепое «Ну где они там застряли», но я не смею позволить себе произнести это хоть сколько-нибудь четко. Так стыдно.       Почему?       Ты касаешься моей ладони вновь. Это не было случайностью. Я хочу, чтобы это не было случайностью. Я хочу, чтобы этого момента никогда не существовало.       — Кацу…       Не смей.       Даже не думай!       Мои избитые Очако ребра орут на тебя, но ты их, конечно же, не слышишь. Сколько в тебе наглости, когда ты берешь меня за руку? А сколько дерзости, когда другую кладешь на плечо? Их количество не измерить и самыми глубокими озерами, но я оборачиваюсь, чтобы хотя бы попытаться. Я оборачиваюсь назад. Я вижу твои глаза. Я вижу твой приоткрытый рот.       И чувствую, как ты берешь меня за руку. Но моя рука тебе не отвечает. Мое сердце все еще бешено колотится после забега. Его удары почти причиняют боль. У меня вздрагивает указательный палец — я не беру тебя за руку. Я пытаюсь уловить мысль. Мысль в глубине моей головы пытается пробиться наружу, в осязаемое пространство.       Эта мысль о том, что я упускаю. И я почти упускаю эту мысль тоже, потому что ты сжимаешь мою ладонь крепче. Что это? Что ты прячешь, засранец?       Перед моими глазами Очако. Ее взгляд. Ее голос в моих ушах. И ее ко мне обвинения. Я смотрю на тебя. Я смотрю прямо в твои глаза и, наконец, вытягиваю мысль из глубин разума. Я, наконец, четко вижу то, что упускал, столь долгое время.       Твоя ответственность.       Ее будто не существовало все это время. Безнаказанность твоих позывов, беззаботность твоих чувств, беззаконие твоих помыслов. Я негласно стал злодеем этой истории, Очако — жертвой.       Ты остался безвольным ребенком, который ничего не решает, ни за что не отвечает и никак не действует.       Но это неправда.       Это упущение.       И ваши с ней отношения — ваши с ней отношения.       Это ты должен был рассказать ей все. Тебе моими ошибками был пророчен этот выбор. Тебе моими срывами было пророчено это решение.       Я не должен был успокаивать твою милую, как не должен и ввязываться в эту несуществующую эстафету — кто перетянет к себе тебя первым. Очако хорошо готовит, а я хорошо целуюсь. Первое соревнование в ничью. Двигаемся дальше?       Не двигаемся. Я — недвижимый мрамор, творение Буонарроти, а ты — посетитель музея. Ты не оглядываешься. Ты хочешь, чтобы тебя поймали. И ты тянешься к моим губам своими.       Я знаю, что будет дальше. Я умник, ты ведь еще это помнишь, маленький засранец? Сейчас, похоже, ты не помнишь уже ничего. В твоих глазах помешательство. Ты кусаешь губу — заманчивая добыча.       Я не реагирую. Если поцелуй случится — наши подруги нас настигнут. Всем будет неловко. Ты не станешь пасовать, но предоставишь слово мне. Предоставишь… Знаешь, что я начну материться и оправдываться первым. Знаешь и не станешь меня останавливать.       Если поцелуй случится — тебе не придется объяснять все Очако. Тебе не нужно будет делать реальный выбор, который тебя пугает так сильно.       Я вижу его в глубине твоих глаз. Это страх отвержения. Это страх разорвать новое, но быть отброшенным новым. Страх быть не принятым.       И это почти не больно.       Больно до одури. Но нерешаемо. Я — бессловесная статуя, и ты тянешься ко мне. Искусство не свершается. Моя ладонь грубо вмешивается, опускается поверх твоих губ. Окаменевшая рука поднимается тяжело и медленно — так медленно, что я успеваю испугаться.       Вдруг не успею?       Но вдруг успеваю.       Я останавливаю тебя. Моя рука пахнет древесиной. Мои пальцы провоняли древесной корой. Все дело в подъеме, маленький, а не в тебе. Все дело в этом выборе, маленький, а не в том, что я тебя не…       Я тебя… Сильно. Полно. И глубоко.       Но выбрать это тебе придется самому. Разобрать все по полочкам с Очако тебе придется самому. Да, я начал это, я сделал первый шаг, но теперь я желаю шагать вровень.       Я не желаю тащить тебя за собой. Я не желаю выглядеть насильником в собственных глазах.       — О, я вижу огни города! Похоже, мы почти на месте!       Голос Кьёки. Проказница слишком хорошо меня знает. Проказница слишком обо мне печется. Ее голос — нам с тобой предупреждение. Но я не двигаюсь с места. Вместо этого я склоняюсь к тебе.       Я целую тыльную сторону своей ладони. Я не закрываю глаз. Я не отказываюсь от тебя, целомудренный, но и не соглашаюсь на роль любовника. На роль адюльтера. На роль островка безопасности.       «Нам лучше не видеться, пока ты не поговоришь с ней.»       Мое новое тебе сообщение пытается разбить мое крепкое сердце. Маленький ты внутри больше не смущен: он содрогается от ужаса. Его ужас — мой. Знал бы ты, как страшно не контролировать тебя, когда контроль является неотъемлемой частью жизни. Но знаешь ли ты, как больно быть причастным, но быть в стороне?       Я тебе не скажу. Ничего тебе не скажу. Все это будет похоронено в моей голове.       И извиняться в этот раз я не стану.