Говори со мной поцелуями

      Здравствуй, мое ласковое исключение.       Это письмо никогда не будет написано и никогда не будет отправлено, но каждое новое я буду продолжать писать в своей голове. Когда вновь буду видеть тебя.       Только вот больше, похоже, не буду. Видеть тебя — избирательного и избегающего.       Меня. Проблем. Сложностей. Меня. Меня. Меня. Меня. И моего взгляда тебе в глаза. Моих рук. Моего сквернословия. Трудностей. Душевных метаний. Моего грубого смеха. Моих поцелуев-сообщений. И снова меня.       Меня-меня-меня-меня-меня-меня-меня-меня-меня-меня.       Тогда, в ночи, ты шептал мне о нашей великой дружбе, а все, что я слышал:       — Ты ходишь по острию, Каччан. Ты ходишь и ты уже начал пошатываться. Каччан, там так высоко. Если я тебя толкну, ты ведь не разобьешься? Если случайно толкну…       Ты шептал мне о важном, откровенном и чувственном. Ты шептал о том, что живет в твоей груди и что обращено ко мне всеми своими рецепторами и нервами — теперь же ты испарился. Сейчас тебя нет, но тогда. Да-да, тогда ты шептал это, рыдая в мою дрянную больничную сорочку и сквозь нее выжигая мне дыханием уродливые узоры на коже груди. Твои предложения рвались на слова и нечленораздельные звуки.       Прерываемые моим лицемерным, трусливым сопением.       Все, что тогда я услышал — забыл уже через сутки. Ты говорил о дружбе, и нет слов ужаснее этих, для того, кто приторно и вечно тебя… Не имеет значения. Ты говорил об очень многом, признавался в верности и обращался к прошлому, видя кадры кинопленки длинною в жизнь на обратной стороне век, а я слышал лишь одно.       Слышал только одно.       — Если я случайно толкну тебя прочь… Каччан, если я столкну тебя с этого каната дружбы и не стану ловить, ты ведь выдержишь? Ты ведь не разобьешься? Ты мне так дорог, но не столкнуть тебя я не могу. Уже поздно, Каччан. Все сломано. Но ты мне так дорог.       Только вот дорог я тебе недостаточно, глупенький. Еще я недостаточно храбр и недостаточно мужественен — переворачиваю все твои слова, почти что перевирая их, только бы не видеть ни единого шанса. Только бы не баловать себя надеждой. И только бы не пришлось — я готов умолять, так сильно напуган — делать этот пугающий шаг.       Прочь с каната.       И добровольно.       Ты делаешь шаг за меня — толкаешь прочь, глядя прямо в глаза. Твои глаза все еще искрятся радостью и жаждой жизни. Я смотрю в них пару секунд, а затем моргаю, и тебя уже нет. Лечу вниз.       Ты сбегаешь. Хлопок двери палаты выстреливает в меня чем-то смертельным и несовместимым с жизнью.       Только ты не возвращаешься, не ждешь пока из меня и это тоже вытащат и не сидишь у моей постели. Ты больше просто не возвращаешься. Маленький. Умный. Ласковый.       Ты все делаешь правильно.       Боишься, что я злюсь или снова в гневе? Волнуешься, что я обижен? Ох, прелестный мой. Ты все делаешь верно. Ты все-все делаешь правильно, и я солидарен с тобой в этом твоем решении внутри своей головы — в решении покинуть меня. Я так считаю, я так думаю и я так знаю.       Это наша с тобой демократия, где мы оба выбираем тебя и твое благополучие. Я на твоей избирательной стороне и я голосую за тебя — я знаю, что ты пытаешься от меня отказаться. Я все-все знаю, трепетный. И я верю, что это у тебя получится.       Лечу. Смотрю тебе вслед — там пусто. Лечу.       Падаю.       В то время как маленький ты, живущий в моей груди, от ночи к ночи все жмется к моему сердцу. Плотнее и крепче. Маленький ты больше не может согреться. Его пробирает холод. Он дрожит. Он задумывается о том, чтобы покинуть меня за тобой следом.       Мое сердце действительно холодеет.       Но не мое тело, глупенький. Мое тело становится полностью здоровым довольно быстро, даже отощать не успеваю, и день ото дня я лишь вновь и вновь вспоминаю, как однажды тот ублюдок сказал:       — Как на собаке заживет, не дергайся ты.       Я все чаще встаю с больничной койки и все дольше тренируюсь по утрам, а еще цепляюсь за его слова, оставшиеся далеко в прошлом. Я цепляюсь за истершиеся, запыленные ощущения веревок натирающих кожу, ощущения его рук на моем теле и его зубов — впивающихся в плоть моего плеча. Я мысленно цепляюсь за него с ненавистью и скрежетом сжатых до боли зубов, потому что за тебя цепляться не могу. Тебя нет. Ты дальше, чем когда-либо.       И этот ублюдок, и мои о нем обжигающие воспоминания — все то косвенное, что у меня от тебя осталось.       Ведь ты даже не выходишь на связь.       Точнее, выходишь. Не со мной. И это правильно, так и нужно. Все, что меня беспокоит — докладывают ли тебе о моем состоянии, о том, как иду на поправку и как закрываю вынужденный больничный. Все, что меня беспокоит — лишь твой спокойный, крепкий сон.       Мой волнительный. Нежный. Чудесный. Ты все-все делаешь правильно. я умираю без тебя       Февраль заканчивается через десяток дней после того, как я открываю глаза. Февраль закрывает свои двери, выдворяя нас всех прочь за ворота через десяток дней после того, как ты сбегаешь — просто уходишь. А я просто очень люблю гиперболизировать. Я просто очень тебя…       Это ведь важная миссия. Посыпанная сверху не афишируемой конференцией ООН. Со вкусом масштабного террористического акта — он только-только готовится, ты точно успеешь всех-всех спасти. Для этого тебя и вызывают. Звонят первому, в то время как мне даже не пытаются дозвониться. Третье место. Почетно, конечно.       В те моменты, когда вытащенные из меня пули уже успели выкупить на Rakuten* за далеко не маленькие деньги. Но не в те, когда нужно отправить посла доброй воли — моя репутация теперь немного подпорчена, ведь один спасенный мною ребенок не ровня десятку случайных жертв, которые я допустил.       Не ровня шумихе.       «Захват заложников в день основания государства» — заголовки кричат на меня, орут первые полосы газет и глянцевые, мерзко пахнущие странички дорогих политизированных журналов. Как я мог допустить произошедшее. Неслыханная наглость.       Точно такая же, как и та, на лице с которой Кьека приносит мне эту чудную стопку бумаги. Бумага кричит. Она — нет. Говорит только:       — Слово дня — безнадеждие. Я поставила у тебя стирку на днях и прибралась, с тебя кофе.       В тот день я еще слишком слаб, чтоб подняться и ударить ее. В эту жизнь — слишком силен и самодостаточен, чтобы посметь поднять на нее руку где-либо вне тренировочного поля.       Вместе с тобой туда, по ту сторону граничной баррикады и по ту сторону света, зовут того двуцветного поганца, но он отказывается так, словно это что-то не значимое. Простое. Бесполезное. Второе место его уже давно испортило — зазнавшийся сукин сын, чтоб его — а вот его папочке только дай тряхнуть стариной.       В-а-ж-н-а-я м-и-с-с-и-я, ведь.       Ты не рассказываешь мне этого. Ты рассказываешь это ему, тому ублюдку и своей чудной невесте, списываясь с ними двадцать четыре на семь, конечно же. Твои вести от них разлетаются тихим шорохом по нашей дружной компании класса, разметавшейся по всей плоскости страны. Меня обходят стороной. И я словно просто теряюсь.       В тишине, вакууме и темноте — я не могу дышать.       Без тебя. Не могу. Маленький…       Ты наказываешь меня — я уверен в этом не на сотню, на целую тысячу несуществующих процентов. Перехватывая каждый новый косой взгляд Кьеки, которая молчит слишком утомительно громко, и видя кислую мину Киришимы время от времени, я уверен в том, что больше ни единого шага не сделаю. Никогда. Ни за что.       Тот мой ход, тот мой целомудренный поцелуй, врезавшийся в плоть твоей чудной руки, был последним — теперь ты даешь мне это понять настойчиво и уверенно. Без тебя проходит мой март и апрель. Без тебя проходит каждая новая миссия. Я успеваю получить пару извилистых трещин в ребрах, и они змеятся у меня под кожей, словно тысячи сотен оттеняющих фиолетовым молний. Я успеваю получить множество синяков и новый шрам.       Он рассекает ключицу. Врезаясь в плоть кости, замирает в ней так же, как я когда-то замер в этой окаменевшей, остановившейся магме Везувия. Прямо напротив тебя. Больше тебя рядом нет. Прошли века, вокруг появились люди/раскопки/исследования.       Твою статую унесли первой. Она очень значима. Про мою забыли — просто оставили на том же месте.       И это не больно. Нет, мой чарующий, это совсем не больно и совсем не скорбно. На мне, дворовом псе, слишком быстро привыкшем ночевать на коврике у твоей двери, все заживает быстро. Так говорил тот двумордый ублюдок.       Если бы мне кто сказал, что и после он будет говорить мне многое, я бы смеялся несколько суток кряду, а затем бараном попер на разборки. Сейчас не смеюсь. Сейчас я лгу, что не живу от одного сообщения до другого — именно он, сука, пишет мне о твоих делах, пишет о том, как продвигается совместная с военными операция, пишет о том, когда ты вернешься.       Я читаю все, хрупкий мой. И не пишу ни единого иероглифа в ответ. Ни единого эмодзи. Ни единой гребанной точки.       А он продолжает писать — и после того, как ты возвращаешься. В начале апреля ты возвращаешься, но тот ублюдок продолжает писать мне — реже — о твоих делах, решениях, перемещениях. Он телеграфным столбом делает это, не находя ни единого моего отклика.       И продолжает делать.       Тупой телеграфный столб.       В то время как ты. Мой прекрасный, мой нежный и трепетный…       Я не злюсь на тебя. И не обижаюсь. Я перегнул палку, мое последнее сообщение было слишком вульгарно, и был готов к этому еще с момента того поцелуя в заснеженной, ни разу не романтичной подворотне. Твое тело было горячим и пьяным, а ты — был восхитителен. Словно картина, которую я рисовал десятилетиями.       Разрывал на куски неудавшиеся полотна и начинал рисовать заново.       Срывался.       Крушил.       Матерился.       Пытался спиться.       Но не пытался. Единственное, что я пытался сделать — удержаться на тонкой нити — читай, канате — взаимоотношений с переизбытком несуществующей нежности и существующей ярости. Десятилетиями, день за днем и ночь за ночью.       Я справился, маленький. Тот поцелуй был чарующим, страстным и первым. Первым — с тобой.       И последним.       Моя единственная картина вышла идеальной, но на этом вспышка таланта погасла. Силы иссякли. Вдохновение съехало. Теперь я вижу это — когда ты возвращаешься в Токио, но так и не начинаешь писать мне. Так и не пересекаешься со мной ни единого разу.       Больше я не лечу, изысканный мой. Больше не лечу и все еще не издаю ни звука. Мои вывернутые ноги и руки запачкали манеж кровью, а легкие внутри слиплись, словно их кто перемазал дорогим, качественным суперклеем. И я поворачиваю голову. Я осматриваю изорванный цирковой шатер и исписанные катаканой скамейки. Я медленно, но упорно пытаюсь подняться. Я хочу подняться назад, на канат.       А вокруг меня безграничная пустота. Дырки в шатре пытаются притвориться звездами, но я им не верю.       Я собираю изломанные конечности, вставляю все на свои места и уже ни во что не верю. Резко бью себя в грудь, чтобы начать дышать заново. Прости меня, маленький. Прости за то, что я все-таки выжил.       Пока я жду сообщений от того чертового ублюдка — лишь тоскливо смотрю на свое тебе последнее, не прочитанное. Давнишнее. В нем я пишу: «Пусть вернут твою жопу в целости и сохранности. Если что будет, я церемониться не стану.», а ты мне так и не отвечаешь.       Но ведь ты всегда мне отвечаешь.       Не зависимо от крепости мата в моих сообщениях, независимо от настроения, независимо ни от чего — все хорошее заканчивается. А все плохое остается в моей памяти. Оно сопровождает меня тенью. Наше с тобой общее прошлое.       Без возможности общего будущего. Даже минимально дружеского. Даже минимально общего.       Я не тоскую маленький. Я возвращаюсь в свою квартиру и возвращаю себе истинно геройский вид. Еще сменяю зимний геройский костюм на обычный, принюхиваюсь к приходу весны и провожу ханами, целуясь с Кьекой под сакурой у Кавагути. Она расцветает вместе с деревьями, она выглядит смущенной, счастливой и очень спокойной.       Она знает, что я ничего не чувствую.       И шепчет мне слово дня, пока я гипнотизирую взглядом Фудзияму.       Шепчет мне:       — Утрата, Кацуки. Слово дня — утрата.       Я ничего не жду и ни на что не надеюсь, глупенький. И мне совершенно не больно — я замыкаюсь в тот момент, за десяток дней до конца февраля, когда ты прощаешься и сбегаешь на вызов в другую часть света. Я замыкаюсь со звуком закрывшейся за тобой двери — этот звук расстреливает меня заново.       Но так и не добивает.       И теперь лишь мои чувства болтаются неприкаянными и совсем никому не нужными. Внутри моей головы становится дымно и темно. Я не пытаюсь жалеть себя, не пытаюсь спиваться. Но маленький ты собирает вещи.       Это случается еще под конец марта. Он топчется на месте около моего замерзшего сердца — ни он, ни я никогда бы не подумали, как много твое существование просто рядом для нас значило. Но как только ты исчез, все изменилось тут же.       Моей зоны комфорта больше не существовало — она схлопнулась и просто исчезла. Не оставила за собой даже капли патетики или скупых чувственных слез. Мой гравитационный коллапс произошел тихо и мирно.       Мой маленький ты собрал вещи. Он долго пытался согреться, а после долго пытался согреть. Мое неуступчивое, грубое сердце отвергало любые воспоминания, переполненные радостью и счастьем — до двадцати лет в каждом пятом хотя бы косвенно присутствовал ты.       После двадцати — в каждом первом и в самом гребанном центре.       Моей вселенной? Глупенький, я не писатель. Я не поэт. Во мне нет эстетики с ее изгибами и линиями. Или романтики с ее эпитетами и возвышенными выражениями. Я тебя просто… Я просто тебя. Нежный мой.       В конце марта маленький ты сдался. В то время как ты не сдался бы никогда в бою или в учебе — в усердии тебе никогда не было равных — маленький ты внутри моей груди сдался. Он больше не мог согреться, он больше не чувствовал себя любимым.       Во мне осталось множество чувств, но не осталось слов, чтобы объяснить ему — тебя больше нет рядом и это меня меняет. Это меня ломает, раскрошивает в щебень и пыль, оставляя лишь костяк.       Неуступчивый, некрасивый костяк, который не умеет разводить костер из ничего. Который не умеет заводить собственное сердце, чтобы согреть такого важного, нужного и трепетного маленького тебя.       Я целовался с Кьекой. И мог бы спросить у тебя, но знаю и так — ты не ревнуешь. И ревновать не станешь. Ведь я тебе не принадлежу. У тебя есть Очако, твои заслуги и счастье быть правильным. Счастье быть честным.       Счастье не быть — со мной.       Ей в волосы упал лепесток сакуры, и я видел это, потому что не стал закрывать глаза. Она была необычайно красива, ее губы были теплыми, кончики ее пальцев скользили по моему затылку. Это было не сравнимо с тем поцелуем, который я разделил между нами с тобой, на двоих.       Наш поцелуй с тобой невозможно сравнить ни с чем. Мой маленький.       Когда я сделал это, попробовал ее рот на вкус, маленький ты в моей груди ошарашенно замер. Он расплакался не сразу и так никуда и не ушел. Уже месяц он сидит глубоко-глубоко внутри меня и плачет — он замкнулся.       Хотел бы ты видеть, что сделал с нами двумя, глупенький? Не хотел бы. Я никогда не покажу тебе этого, никогда не расскажу и даже не прошепчу. Это все заперто внутри моей головы на век — я прихожу к маленькому тебе внутри моей груди каждый вечер, сажусь рядом, но сказать мне ему нечего.       Как мне сказать ему, что ты уже не вернешься? Как успокоить его? Как убедить в несуществующих, положительных истинах?       Я даже себя убедить не могу. Да, впрочем, и не пытаюсь.       Ведь ратую за тебя, маленький, помнишь. Я ратую за тебя и не ошибаюсь — ты не пишешь и не звонишь, потому что все закончилось. Я совершил ошибку, затеяв все это, я совершил ошибку и спугнул тебя. И как известно ошибки — опыт.       В следующий раз я так не поступлю.       Следующего раза просто не будет.       Тот ублюдок сказал бы мне, что всю жизнь безответно любить лишь одного человека — глупо. Тот ублюдок получил бы по роже за такие слова, произнесенные вслух, но я рад, что он сдался так рано. Ведь как бы хорош я не был, на фоне других я не конкурентоспособен, нежный мой. Не знаю отчего и почему, не знаю, для чего до этого ты каждый раз выбирал мою компанию… Я никогда не просил у тебя многого.       Это самое чувство к тебе сделало одну сторону меня мягкой и податливой. Думаешь, раз ты ушел, я забуду? Думаешь, разлюблю и пойду дальше?       Всю жизнь положу у твоих ног, зная, что тебе она без надобности. Как и мне без надобности искать кого-то лучше и прекраснее тебя — таких нет.       Что-то меньшее мне не подходит.       Я же твой Каччан, помнишь? Или был твоим когда-то… Но это неважно, все правильно и хорошо — маленький ты рыдает в моей груди навзрыд, я не знаю откуда в нем столько слез — дело лишь в том, что мне подходит все только самое лучшее.       Мне подходил ты.       Тебе подходил кто-то — не я.       В начале мая меня ставят тебе в пару в патруль. Празднование дня конституции обещает быть масштабным, для всех профессиональных проводят инструктаж — я на него, естественно, не заявляюсь. Не за чем это все, знаешь, маленький. Я профессионал до мозга костей, быть героем — сколько бы я не сомневался и не мучился извечными вопросами-дилеммами — единственное, что получается у меня идеально.       Единственное, что нет — относиться к тебе, как ты того заслуживаешь. Маленький ты все еще плачет в моей груди. Теперь ему страшно. Ему некуда идти. Он не говорит мне, но я знаю: боится, что выгоню.       Только вот я не выгоню. Я держусь за него так же сильно, как тебя… Под вечер встречаюсь с тем ублюдком на точке нашей с тобой же встрече. Его патруль закончен, и он отчитывается, говорит о замеченных опасных местах и компаниях, затем замолкает. Я смотрю на него в упор в полутьме подворотни. Мы слишком близко. Мой большой палец ноет — стерт о колесико зажигалки. Я выдыхаю сигаретный дым в его сторону.       Хотя знаю, что он этого терпеть не может. Прямо как ты. Случайность.       Мне нечего ему сказать. Злость душит грубой рукой. Злость на то, что он — лишь гребанная выскочка. Злость на то, что он тянет мне руку помощи, о которой я не просил. Злость на то, что он все еще пишет мне о тебе и твоих делах.       Ему приходит сообщение — от тебя. Каждое его движение, физическое, мимическое и мысленное, злит меня до невозможности. Это ревность, спросишь ты, маленький, и я ничего тебе не отвечу. Ведь никогда не спросишь, ведь ты уже ничего никогда у меня не спросишь… Меня злит, что он отказался от тебя почти десяток лет назад. Меня злит, как резко он поднялся в твоих глазах за счет моего падения.       Но я не выпущу эту злость — она пуста. В отличие от той ночи, что ты провел в моей палате, задыхаясь в потерянных рыданиях и прижимаясь ко мне, как к самому дорогому для тебя существу: эти уроды посмели сказать тебе, что я могу не выкарабкаться, и им повезло, что я узнал это от Киришимы уже после выписки. Эти гребанные…       Да, моя злость пуста и вакуумна в отличие от каждого моего рядом с тобой мгновения.       Мы делили каждое на двоих.       — Он уже на подходе.       Этот двуцветный ублюдок говорит. Открывает рот, двигает губами — его горло трепещет от звуков. Он вымахал за два метра, раздался в плечах и приобрел еще больше угрожающих ноток для своего геройского взгляда. Думаешь, я боюсь кинуться на него? Думаешь, я боюсь разбить его и так покореженное лицо, маленький?       Не боюсь, но не стану — так мне кажется за миг до того, как он говорит вновь. Не стану не ради твоего спокойствия, нежный мой, а просто потому что не нужно это — так мне видится за секунды до того, как он снова открывает рот.       Двигает губами.       В нем много страсти, мой солнечный, знаешь? Я никогда не расскажу тебе об этом и не стану лелеять наши с ним воспоминания, но в нем действительно много страсти. Он — огненный демон с ледяным сердцем.       Даже он в моих глазах выглядит для тебя лучшим вариантом, представляешь? Представляешь, насколько разрушительно твое на меня влияние?!       — Я отдам тебе второе место, если ты добьешься его.       Я замираю с бычком в руке. Он догорает, обжигает мне нагие пальцы — одинокая перчатка висит за поясом. Не могу двинуться. Прожигаю его взглядом и закипаю окончательно. Тот ублюдок прячет телефон прочь, привычным и незаметным движением отодвигает опорную ногу чуть назад.       Ох, он чувствует, как мой крик повисает в воздухе и следом повисает в воздухе сладковатый запах моей ярости — тот ублюдок знает, каков нитроглицерин на вкус. Он знает, он помнит и он не боится. Ты помнишь, может быть, как давно мы с ним дрались, маленький? Разнимал ли ты нас в последний раз или это был кто-то другой?       Моя память — избирательная леди. Забывает все, что захочет, но никогда не забудет тебя. Не позволит забыть и мне.       Отшвырнув бычок прочь, разворачиваюсь на пятках и делаю медленный шаг прочь. Драка сейчас будет лишней. Нам нужно оставаться профессионалами. Нам нужно защищать, охранять, оберегать, геройствовать…       — Документы на добровольный отказ от места уже готовы. Нужно только расписаться. Нужно…       — Да ты ебанись!       С возрастом, маленький, я приобретаю многое, и нынешний я — не тот сорванец, пытавшийся прыгнуть выше не только своей головы, но и голов окружающих. Только вот независимо от возраста мои ценности остаются со мной. Они — нерушимое нечто, скрупулезно достраиваемое мной каждый день и каждую ночь.       Это правильно.       Это — нет.       Этому можно сделать скидку, сложная ситуация.       Четвертого не дано, маленький. Не существует четвертого. Как и у этого ублюдка не существует гордости. Моя перчатка летит прочь у меня из-за пояса, а мой первый удар он блокирует. Его рот недовольно сжимается в тонкую, некрасивую и упрямую змею.       Но он не станет использовать причуду. Даже не потому что он уже в гражданском, даже не потому что может пострадать общественное имущество.       Еще давным-давно я приучил его драться со мной лишь на одних кулаках.       Как ты приучил меня послушным псом спать на коврике у твоей двери.       Из нас с ним, из обоих, вышли послушные псы. Второй рукой я обхожу его блок снизу — кулак попадает ровнехонько в подбородок. Его голова откидывается. Руки становятся слабее. Злость выливается из меня, словно шоколад из того фонтанчика, который мы видели с тобой на последнем помпезном приеме у императора, маленький.       Злость выливается. И я больше не пытаюсь ее задержать.       Дернув его за грудки рывком, рычу прямо в его лицо — ублюдок медленно приходит в себя, его волосы спутались, встряхнувшись, а глаза все никак не могут сконцентрироваться…       «Я его это…а, ладно. Не важно».       Кровь с молоком.       «Как на собаке заживет, не дергайся ты».       «Не могу больше…»       «Рано. Продолжай двигаться.»       «Совсем ссыкливо на кулаках драться, а, неженка?»       Веревки.       Укусы.       «Еще раз укусишь, рожу разобью!»       Снова укусы.       «Убил бы, если бы мог. Знаю. Тоже. Светится как придурок всегда, бесит.»       — Он не гребанный приз, ублюдок! Не смей лезть, если не хочешь разбросанные конечности по Кюсю искать! Не смей, ясно?!       Он мне не чужой человек, маленький, знаешь? В нем есть хорошие черты, а есть — те, что я ненавижу. Его замкнутость, его прагматичность. Я спал с ним и видел его сверх-уязвимым.       Я все еще не знаю, что творится в его голове. Я знаю, что его слова — не хорошо. Я знаю, что его слова — не сложная ситуация. И скидку делать я не стану.       Его слова — плохо. Потому что ты не мой приз, ты не мой подарок, ты не моя вещь или шмотка. Это я твой пес. Я твой охранник. Я твой защитник. Я твой валет. Я твой конь или слон.       Ты — мое неприкосновенное сокровище, которое я посмел осквернить. Хотя должен был беречь тщательнее, чем что-либо.       Оттолкнув его прочь, я отшатываюсь сам. Сплевываю в асфальт, вырываю из кармана мятую, почти пустую пачку. Единственная сигарета болтается в ней неприкаянной, одинокой родственницей, а я все смотрю и смотрю на него. Вот она, обратная сторона привязанности — злость никогда не изгонит из моей памяти воспоминания с ним.       Хорошие.       Средние.       Не плохие.       — Каччан? Каччан, что происходит?       Твой голос разгоняет по моему телу мурашки и врывается в нашу с ним войну вострым мечом. Твой голос вспарывает пространство и все меняется. Он такой взрослый, серьезный и немного хриплый, а мне слышится детским. Полным надежд и стремлений. Ты подаешь мне руку, а я по пояс в воде. Я сижу на камнях. Я замерзаю.       Ты подал бы мне руку сейчас?       Или утопил бы обеими, голыми?       — Почему твоя перчатка на земле? Ты… Тодороки-кун?       Я все еще стою спиной — открываю тебе спину, маленький, только вспарывай не под лопаткой, ладно — я все еще смотрю тому ублюдку в лицо. Он приходит в себя, секунду мнется, а затем становится растерянным. Лишь мгновение он вымаливает у меня свободы.       Если ты будешь безраздельно моим, он не посягнет, он пойдет дальше — уважает. Но если ты будешь и дальше свободен, привязан к Очако да к работе, этот ублюдок будет связан по рукам и ногами своими чувствами и жаждой действовать.       И невозможностью решиться.       Моя личная и его собственная — невозможности.       Все становится кристально чистым. У него тоже есть костяк и есть ценности. Если бы его парой в поездке на другой край света был не ты, он бы поехал. Собрал бы за секунду: и вещи, и желание творить добро. Но не собрал — тем, вторым, был ты. Тем, вторым, был ты, маленький, и этот ублюдок отказался.       Губимый чувством и чувством неопределенности. Губимый страхом облажаться и испортить все окончательно.       Вот так вот значит…       Я презрительно кривлюсь, рука сжимается в кулак. А в ней сигарета. Взгляд ублюдка меркнет, исчезает не попрощавшись, и, коротко буркнув приветствие и что-то про отчет, он сбегает из подворотни прочь.       На его подбородке наливается синяк, который я уже не увижу. В моем кулаке сигарета — я ее уже не выкурю. Мятая, испорченная.       — Каччан, у вас что-то случилось? Каччан?!       А ты волнительный. И ты здесь. Что же ты делаешь, маленький? Что же ты со мной делаешь… Я ведь не железный, не вечный, ломаемый, но вот ты здесь, а снова ступаю ногой на канат — она не зажила, не срослась и не вылечилась. Каждый шаг причиняет мне мучительную, жадную боль.       И я знаю, что у тебя был выбор напарника — ты Первый, у таких всегда привилегии.       И я вижу — ты выбрал меня.       Разворачиваюсь медленно, опускаю глаза к кулаку, чтобы не стрелять взглядом и насмерть сразу. Я согласен быть оставленным и покинутым, и я согласен получить тебя полностью.       Но не находиться в метаниях, глупенький. Они разрушительны для меня. Они ужасающе кровожадны. Ты уходишь и это твое решение — я поддержу его. Ты остаешься и улыбаешься мне перманентно — я ухмыляюсь тебе в ответ.       Не смей только бегать со стороны на сторону, не смей пропадать, обрывать все ниточки, а затем возвращаться…так словно бы ничего не случилось, ничего не произошло, ничего не изменило однометровое расстояние между нами, обратив его в непреодолимые тысячи километров! Просто не смей!       Сигарета выглядит печальным эпитетом к моей жизни. Она смята, изломана и никогда не будет скурена. Сквозь бумажные разрывы пробивается табак — ты чувствуешь ее агонию, маленький? Ты видишь, как пустеют ее разорванные кровотоки? Ты слышишь, как она вторит мне и кричит тебе не возвращаться, сука, не сметь возвращаться после того, как ты уже решил уйти?!       Я пихаю ее назад в такую же помятую пачку. Прячу все это в боковой карман брюк. Потом вижу, как ты нагибаешься за моей перчаткой, чудный мой, и поднимаешь ее для меня. И лишь после поднимаю на тебя свои гневливые, искрящиеся глаза.       Я тебя очень сильно, маленький, но растаптывать свои чувства метаниями не позволю. Здесь ни у кого нет привилегий.       — Почему ты молч…       Ты делаешь шаг ко мне и на твоем лице написано волнение. На твоем лице написано много эмоций, но они не в силах перекрыть истины — ты лжешь. Ты лжешь мне прямо в глаза, ты знаешь, почему я молчу, ты знаешь, почему я смотрю на тебя с такой яростью, ты… Ты знаешь, маленький.       Ты все, сука, знаешь.       — Завались!       Я срываюсь, резкими шагом и движением напряженных рук оказываюсь подле тебя, а затем хватаю: за плечо и загривок. Голые, горячие пальцы — я верю они прожгут тебе кожу и оставят вечный след — сжимаются в твоих нежных и ласковых волосах.       Они немного отросли, маленький, и мне это… Это удивительно. То, что я вижу — это прекрасно.       Это ты.       Но не я. Ухватившись покрепче, я отступаю одной ногой, рывком тяну тебя следом и разворачиваю. Шаг, два — стена это удобно. Зажимать тебя у стены — мой таинственный, постыдный фетиш.       А ты у меня — безволен и тих. Ты даже не сопротивляешься. Охаешь резко, спиной врезаясь в неуступчивый камень. Я слышу, как ты роняешь мою перчатку. Если бы мне было не плевать, я отступил бы, поднял бы ее и сказал бы что-нибудь.       Но я вздергиваю руку с твоего плеча и хватаю тебя за горло. Внутри моей головы все орет, нитроглицерин взрывается в замкнутом пространстве, лишая меня разума и ясности. Я не опираюсь на тебя, словно на стену.       Я лишь вжимаю тебя в нее всем своим телом. Я вплавляюсь в тебя полностью и окончательно, но это не поможет мне нагнать месяцы прожитые без тебя. Ничто мне не поможет. Частое дыхание рвется обозленными рыками и хрипами — если бы я только мог, я бы сделал что-нибудь, но я безволен пред тобой, ты помнишь, маленький? Ты меня покорил.       Ты меня победил.       Ты меня стреножил и приручил.       Ты меня…уничтожил.       Я не могу дышать. Задыхаюсь тебе в макушку и чувствую, как ты пытаешься дышать под моей грубой рукой. Я совсем не давлю. Лишь держу, чтобы немного собраться с силами — и выгнать тебя прочь.       Навсегда. Насовсем. Это нужно закончить — ты дал мне это понять, ты намекнул мне, но ты не в силах разорвать эти узы.       Я сделаю это за нас обоих. Я уничтожу себя за двоих, маленький.       Ради тебя.       — Она… Она знает, Каччан. Она знает и она… Я так не могу. Я не понимаю, слышишь, я не понимаю, ты не говоришь ничего совершенно, а она!..       Ты сипишь, задыхаешься и тебя начинает потряхивать, но мне нечего тебе ответить. То, что внутри моей головы, тебе не по зубам, осторожный мой. Оно для тебя, но никогда не будет тебе открыто — ты справишься и без этого. Ты справишься и без этого.       Когда я тебя оттолкну.       Я не пытаюсь быть хорошим или устраивать драмы, ладно, нежный мой? Я просто хочу твоего умиротворения и твоего спокойствия. И я признаю свою ошибку — непозволительно было втягивать тебя в тот поцелуй и во все это. Извинись перед Очако за меня, хорошо? А себе передай… Что я тебя очень сильно.       Очень-очень сильно тебя…       — Я не… Я не хочу без тебя, ясно?! Я уже все выбрал, я не хочу без тебя, не хочу, не хочу, не хочу, не хочу, не хочу, не хочу! Не хочу без тебя!!!       Ты уничтожаешь меня даже не прикасаясь. Еще не плачешь — и вряд ли будешь, ты стойкий, маленький — но твой голос дрожит и трясется вместе с твоим телом. Этот надрыв — внутри нас обоих. И внутри меня: происходит конец света за долю секунды.       Буря сметает округу, весь шатер и все, что у него внутри, подчистую. В центре выжженного, сухого поля пробивается росток. Маленький ты в моей груди затихает.       И оборачивается.       Его улыбка твоей не ровня, но все равно красивее многих.       Мои пальцы отпускают твои волосы, они прочесывают пряди, ласкают кожу головы — лишь балуют тебя нежностью, которой во мне нет. Большой палец касается кадыка и ведет по нему чувственную линию.       Ты замираешь. Я слышу, как ты замираешь и задерживаешь дыхание. Эти два с половиной месяца без тебя были ужасающей пыткой, и вот сейчас ты просишь поверить тебе, просишь попытаться еще раз ради тебя… Я не дурак, маленький, я вижу риски и вижу, как велик шанс проиграть.       Я склоняюсь и касаюсь губами нежного-нежного местечка у тебя за ухом. Я хочу вечно видеть в тебе милого, безопасного и солнечного сорванца. Я не хочу забывать, что ты взрослый, заматеревший и героический мужчина. И я буду видеть, я не буду забывать — я прижимаюсь губами к твоей теплой коже, я вдыхаю запах твоего шампуня и тела.       Зажмурившись, словно ребенок, загадывающий желания под падающей звездой, я говорю тебе без слов:       «Проваливай. Либо оставайся навсегда. Но не смей метаться, не смей метаться, слышишь, восхитительный?»       Я отправляю тебе это сообщение и слышу, как ты выдыхаешь. Ты расслабляешься в моих руках, а после, потянувшись вперед, обнимаешь меня. Ты сглатываешь оглушительно громко и шепчешь что-то упертое, что-то похожее на «Я люблю ее, но я не для нее». Мне не больно, маленький. Сейчас мне не больно.       Прости за то, что тебе приходиться делать это за нас обоих. Чувственный мой.