*
— Ну ты просто монстр, Рыжик, — тянет Ли ядовито-мокрым голосом, сверкая глазами, сверкая косой улыбкой, и Рыжего почти тошнит от подделки, залитой в его голос. — Че? — Дело в том, малыш, что твой первый клиент — наш постоянный. И ты знаешь, я говорил: ему понравилось до замызганных штанишек. Они опять стоят в этой узкой комнате, закованные в приглушенный свет, в неоновое уродство, льющееся из коридора, в беспамятство, с которым Рыжий два дня назад покидал этот ебаный притон. В беспамятство, с которым он сюда опять возвращается. Первый шаг — самый сложный, но это не значит, что последующие за ним будут легкими, и Рыжий понимает это здесь, снова травясь неоном, снова глотая виски и таблетки, от которых тянет блевать, снова окутываясь в это махровое одеяло лжи. И — снова ударяясь об улыбку мамы. Снова вспоминая мокрую от ее слез футболку, которая появляется перед глазами каждый раз, стоит просто моргнуть. И это лживое «да-да, мам, там семья какая-то, им повар нужен, а меня типа от кафе порекомендовали, сказали, что я готовлю норм, и вот они довольны остались, а платят дох… много, короче», которое звучит как ебаный бред, и то, что она то ли реально верит, то ли просто делает вид. В этой отчаянной ситуации они оба оказываются придавленными крышей, упавшей им на головы, и выхода нет у обоих. Наверное, ей просто хочется в это верить. — А то, — снова начинает Ли, — что постоянный клиент — это постоянный пиар, — он подмигивает, и до Рыжего со скрежетом доходит. — Я, блять, не экспонат какой-то, чтобы меня пиарить. — Здесь так не работает, — тянет Ли, как будто бы объясняя отсталому ребенку дважды два. — Если ты хочешь бабок, тебе надо иметь спрос. — Спрос рождает предложение? — саркастично передразнивает Рыжий, проглатывая мысль о том, что здесь он не что иное, как товар. Что его можно просто забронировать, заказать — и права быть против он не имеет, если не хочет все сломать. — Возможно, — скалится Ли. — А возможно, как раз-таки наоборот. Но не суть. Суть в том, что ты сумел заинтересовать. — Ну ахуительно, что сказать, — огрызается Рыжий, стараясь удержать в переделах своей же головы ту горячую злость, потому что, твою мать, он ненавидит, когда его используют. Когда считают за игрушку: бери — играй, надоело — выкинь. Чувство это лижет за ухом, и мурашки по всему телу идут практически сразу же, молниеносно, остается только сорваться с петель и выплеснуть все, что копилось и копилось долгое время. Но стоит моргнуть — и перед глазами лицо матери, мокрая от ее слез футболка и ресторанный крик, потерявший звук. Приходится проглатывать. Разжевывать, почти отрыгивать, а потом снова проглатывать вместе с блевотой и желудочным соком. Потому что здесь хозяин кто угодно, но точно не он. — Это комплимент, идиот, — фыркает Ли. — Постоянных клиентов не так легко заинтересовать. — Мне насрать, — безразлично отвечает Рыжий, на самом деле стараясь задавить внутри себя свою извечную слабость и самое сильное оружие — злость. Ли облизывает губы и усмехается, зная, что ему не насрать. Потому что видит насквозь, считывает с самого верхнего слоя кожи, впитывает из каждого оттенка, сжирает и не выплевывает, потому что чужие эмоции чертовски сладкие. Потому что это ебаный Шэ Ли, и Рыжий не знает, как словами описать то, насколько он его ненавидит. — Ты совершенно не меняешься, Рыжик, — цокает, зевает. Ебаный Шэ Ли. — Ну да мне меньше всего надо в твою башку лезть. — Иди работай, блять, — огрызается Рыжий, поворачивая корпус, встречаясь взглядом с неоновым золотом его глаз. Холодно, до жути холодно. Насквозь. — Это я должен тебе говорить, — язвит Шэ Ли, и Рыжему вновь хочется в него что-нибудь запустить, только теперь не промазав. И не журналом. Но тот почти незаметно испаряется, исчезает, выскальзывая за дверь, туда, где его целиком поглощает этот красный свет. Где он становится его частью, потому что это Шэ Ли. И с такими воронами, как он, таким крысам, как Рыжий, лучше не тягаться, потому что один удар клювом в слабый череп — и тот пробит до мозгов. Рыжий в какой-то момент уже не может понять, что чувствует: то ли то, что происходит здесь и сейчас, то ли то, что сжирало до костей пару дней назад. Он ненавидит чувство дежавю. До всех своих костей нахрен ненавидит. Тогда, когда он впервые оказывается среди этих красных лестниц. Повторять все сначала кажется странным, как будто день сурка, как будто так не должно быть, как будто это все просто пиздец как неправильно. Рыжий путается в этом чувстве, не находя лазейки, но понимая лишь одно: он должен сделать это снова. Снова. Снова и снова. И снова. И столько ебаных раз, сколько потребуется, и наплевать, если его самого это выломает по диагонали.*
— Какие люди-и-и. Не думал, что ты вернешься так скоро, — тянет Ли приторным, почти кисло-сладким голосом, и каждая грань его глаз заливается чем-то едким. Ершистым. Сигарета гниет в руках, тлея, сгорая, как сгорают дни в их бесконечной веренице, и дым воняет, как мокрая псина. Горло травится, задыхается, сквозит от этого дыма, почти что болит, и Тянь сам себе хмыкает в ответ на все эти моменты. — Что, у папочки закончились делишки для сыночка, или ты просто с ними не справляешься? — голос Ли тоже воняет, как мокрая псина. Приторность, вязкая, сладкая, как трупный запах, на рассеченных губах — фальшь, и Тянь почти усмехается тому, насколько здесь все не меняется. Дома всегда все остается как дома: мерзко, холодно и фальшиво. — Я бы посоревновался с тобой в остроумии, но ты все равно проиграешь, — отвечает Тянь безразлично, холодно, с насмешкой, от которой, он точно знает, у Ли сводит чертовы клыки. — Плюс я устал. Ли хмыкает, притворно, не снимая маски, но Тянь знает, насколько тот на самом деле его ненавидит. Так, что белое золото его трупных глаз заливает красным. И чувство мнимого, глупого и жалкого превосходства так давит на горло, что курить хочется все больше и больше. И Тянь никогда себе в этом не отказывает. — Так устал и все равно решил навестить старых друзей? Тянь бросает на него взгляд и вспоминает, как обжигала эта мерзость его скомканных в ухмылку губ в первое время их знакомства. Как хотелось въебать ему по ней, раскрошить в мясо эту надменность, до кровавых соплей, до позолоченного киселя. Хочется усмехнуться оттого, насколько давно это было. И насколько это кажется нереальным сейчас, когда все свелось к этой бессмысленной клоунаде. — Решил посмотреть, не угробил ли ты «Киску», — лениво отвечает Тянь, зная, насколько Ли выбесят эти слова. И насколько сильно выступит корка на его бессмысленных глазах в попытках это скрыть. Тот шикает в ответ: — Киска в твоих штанах. Раз приложил руку к выбору такого всратого названия, то прояви уважение. Тянь усмехается, думая: уважение? Какое прекрасное слово. Устало, серо, потому что дорога выматывает, потому что терпеть не может сраные самолеты, сраные аэропорты — еще больше, и весь этот город наваливается на плечи так сильно, как будто рушится небо. Хочется спать, но курить — больше. И, наверное, поэтому он сейчас здесь, заходя внутрь, опускаясь по лестнице вниз, вслед за Ли, минуя глянцевую надпись «Пантера» над входной дверью в этот неоновый ад.*
Виски уже почти не жжет глотку, и порой от этой мысли становится стремно. Какой смысл тогда его пить — непонятно, но это уже почти традиция: возвращаться сюда, домой, за секунду уставать от блядского Шэ Ли, а потом пить эту безвкусицу, от которой уже даже не так пьянеешь. — Как делишки у Мистера Икс? — спрашивает Ли, откидываясь на спинку стула, зажимая в руках сигарету. — Как всегда, — говорить ужасно не хочется. Даже не ясно, чего вообще хочется. Полутемная узкая комната пахнет так, как он помнит: одеколоном, какой-то вычурностью, и лишь сигаретное ублюдство Ли нарушает эту почти идеальную гармонию. Виски болтается в стакане, разливается, растягивается, как острый уголок губ в моменты, когда усталость уже настолько сильная, что почти не ощущается. — Ясненько, на задушевные беседы ты явно не нацелен. Так зачем вообще приперся? Хочется почти усмехнуться, потому что Тянь и сам не знает зачем. Усталость давит на плечи, на голову, на шею — как гильотина, и спать хочется так же сильно, как никогда больше не засыпать. А когда изнутри рвется комьями настолько отвратительный дисбаланс, легче всего оказаться здесь, в неоновом яде старой доброй «Пантеры». В его жизни кошечки всегда такие: любят деньги больше, чем мясо. — Я виделся с Лу, — безразлично начинает Тянь, и мигрень, возникающая во лбу справа, не дает словам нормально рождаться. Приходится стараться, чтобы не потерять тон. — Он говорил, что ты нашел какого-то нового паренька. Ли внезапно смеется, почти не фальшиво, и Тянь переводит на него темный взгляд, пытаясь понять, что за сальто тот опять выкрутил, пока его не было, потому что Лу просто так слов на ветер не бросает. — Н-да, Рыжик, наделал же ты шуму, — сквозь резаную улыбку тянет Ли, и Тянь не сразу понимает, что он говорит это сам себе. — Рыжик? Спать, курить и еще раз спать. — Рыжик, — дразня, повторяет Ли. — Необъяснимо, но факт. Лу довольно сильно обкончался, это вау. — Харэ от темы увиливать, — усталость, усталость и еще раз усталость. Он ненавидит Ли еще и за то, что тот слишком любит издеваться. — Что за Рыжик? — А тебе почем интересно? — скалится Ли, стараясь ухватиться за кусочек той слабости, которую Тянь допускает просто из-за усталости. Не получается, но попыток он не оставляет. — Ну раз Лу обкончался, то это явно что-то стоящее. — Моя новая суперзвезда. Тянь переводит на него взгляд, полный самого настоящего холода северных снегов, которые вот-вот — и начнут таять от жара в собственной голове. Виски начинает потихоньку бить в голову, и он списывает это все на уставший организм, а не на то, что все еще чувствует себя живым. — Про Принца ты так же говорил, — бросает он, и желание закурить почти разрывает легкие. Тяжело сконцентрироваться на разговоре, но он знает: усталость вот-вот пройдет. Надо просто перетерпеть. Будет лучше. — Я думал, тебе он нравится. Но это не то. Рыжик совершенно другая фигурка на этой шахматной доске. — Хватит мне зубы заговаривать, — шикает Тянь, и слова эти отдаются болью на языке. Еще чуть-чуть. Чуть-чуть — и усталость отпустит, небо не обрушится на голову, все снова будет нормально. Просто перетерпеть этот момент и не вырубиться прямо здесь. — Если он такой особенный, то забронируй мне его. Забронируй мне человека легко ложится на язык, ничто в глотке не обжигается об эти слова. Здесь, в границах «Пантеры», в ее безжалостных стенах, нет ничего более настоящего и честного, чем эти слова. — У-у, откуда у тебя только силы. Но спешу тебя огорчить: Рыжик уже занят на сегодня. — Лу? — А то ж, — и внезапно виски отчетливо режет по голове. Второе дыхание, раз-два — и небо восстанавливается из разбитого месива. Тянь знает это чувство, потому что живет им последние несколько лет: азарт, упирающийся в висок чертовым дулом. Три-четыре — и похуй, выстрелит. Всем насрать. Сдохни или умри — в «Пантере» нет границ. Они их не строили. — Пять минут, — отвечает Тянь красным голосом, страшным и темным, потому что азарт не щадит никого. И никогда. — Лу все равно раскачки не любит, подождет. Ли с хрипотцой усмехается. Его серые волосы закрывают глаза, и Тяню почти жаль, что сейчас он не может видеть его взгляд. Туманный от азарта, совсем как у него самого. Сладкая пошлость и грязное сияние. Мозг, заблокированный в одной точке. — Что ты пытаешься доказать? — почти что игриво клонит Ли, заливаясь удовольствием, потому что это ебаный Шэ Ли. Таких ублюдков отстреливают, как дворняг на улице, и повезет, если по итогу они окажутся в «Пантере». — Ничего. Просто хочу посмотреть на твоих суперзвезд. — Спортивный интерес, значит? — Ли облизывается, и острый кончик языка оставляет мокрый след на его блядских губах. Тянь бросает взгляд на виски, который все еще мерно перекачивается в стакане, потому что он сам его болтает, и ведет одним уголком губы: — Просто контроль качества.*
Разница между сторонами комнаты, разделенными стеклом, слишком язвительна, почти возмущающа, и Тянь всегда считал, что это правильно. В рабочей стороне, там, где стекло отражает, все ошпарено минимализмом. Голые стены, безликие углы, приглушенный свет, иногда — колонки в углу, чтобы разбавить эту клетку музыкой, и кресло или кровать по выбору. Для особых случаев были обустроены комнаты с аксессуарами, игрушками, иногда — цепями, но в целом это были квадратные помещения, в которые приходят работать — и ничего более. Где единственный собеседник — ты сам в отражении кривого зеркала, за которым сидит тот, чье лицо вряд ли когда-то узнаешь в толпе. По ту сторону стекла, там, где виден чужой яд сквозь прозрачное месиво теней, стоят кожаные кресла. «Пантера» пользуется популярностью благодаря тому, что все до блевоты дорого, и даже самые богатенькие клиенты порой удивляются, кто додумался вложить столько бабла в подземельный притон. Черная кожа приятно кусается даже сквозь одежду, и сложно представить, сколько денег этот бизнес приносит в ответ. Тянь откидывает голову, ударяясь затылком об спинку, проваливаясь в полумрак этой стороны, контрастирующей с той, что отделена стеклом. Самое крутое — как раз это стекло, потому что в том, что ты видишь, а тебя нет, есть какой-то свой абсолютный кайф, почти затапливающий. Превосходство. Тягучее, липкое, как нуга, как мед, на который вот-вот выстрелит аллергией, но так сладко, что почти разъебывает. Виски леденеет в стакане, и Тянь знает, что пришел слишком рано. Он всегда приходит слишком рано, пока работника еще нет в комнате, пока по ту сторону стекла все еще до болезненности пусто, и почти никогда не досиживает до конца. Когда в комнату входит Рыжий, Тянь не сразу вырывается из зыбучих песков собственных мыслей. Надо же. Рыжий, как чертова лиса. Как зубастая, агрессивная, мокрая и вонючая лиса, грязная от сырой лесной земли, потому что в оскале злющих глаз — сгорающий янтарь, светло-темный, черно-белый, неоново-красный. Потому что в линии резких движений — слишком явное нежелание здесь находиться, отвращение к приглушенному свету, к музыке, к отражению собственного отвращения в косящем зеркале, и Тянь сходу осознает, что прекрасно его понимает. Ли никогда не делает чего-то просто так, и каждый его самый абсурдный поступок, каждая несостыковка всегда в итоге оборачивается на сто восемьдесят. В его пользу. И ни разу на памяти Тяня Ли не ошибался в том, что делал — разве что в том, что когда-то решил начать играть с ним в войнушку. Но сейчас, глядя на это смольно-рыжее недоразумение, на это блядство в глазах, чувствуя в воздухе запах уличных крыс, таких дворовых, что ребра сжимает, Тянь и вправду на мгновенье выпадает из происходящего. Потому что, черт возьми, где-то есть огромный, громадный, колоритный подвох. Самый изъебистый в его жизни. Рыжий ни некрасивый, ни красивый. Это что-то скомканное, связанное, сплетенное в месиво острых скул, злющих глаз и сжатых зубов, что-то настолько уличное, что плавятся глянцевые стены «Пантеры», не выдерживая контраста. Что-то, что наверняка таится где-то глубже, за гранью резких движений, за гранью этой всепоглощающей ненависти, которую можно почувствовать кожей даже сквозь стекло, и в какой-то момент Тянь мысленно благодарит этот единственный барьер. Потому что кажется, что двинься — и эта крыса бросится зубами в глотку. Перекусит, разломит, раскрошит хребет в кроваво-костяной ливень, и неон «Пантеры» обращается в клетку уличных боев, где на раз-два не поцелуй в шею, а кастет в ебало. Рыжий садится в кресло, не такое понтовое, как по ту сторону клетки, и впервые смотрит в стекло, за стекло, внутрь ебаного стекла. Не на Тяня, потому что тот сидит поодаль. Проспиртованное сознание откликается по-настоящему живой реакцией, и Тянь сгибается, утыкаясь локтями в бедра, сцепляя пальцы и кладя на них подбородок, и усмехается так холодно, что замерзает все: и юг, и север, и азарт в собственной горячей голове. — Ну и чудо, — он почти смеется, горько, задымленно, а потом Рыжий закрывает глаза. Тянь ведет бровью, не опуская острого уголка губы, потому что все не должно быть так. Потому что все шлюхи всегда пафосно смотрят в это гребаное стекло, желая возбудить одним лишь похотливым взглядом, забывая, что похоть — смертный грех. Потому что даже те, кто стесняется, кто путается в этой клетке, не сжимают так яростно зубы. Рыжий как будто не стесняется и не путается. Рыжий как будто бы просто презирает. Презирает неясно кого и неясно почему. Азарт в голове давится, захлебывается самим собой, и Тянь почти закусывает губу, когда Рыжий, все такой же злой и уличный, все так же не открывая глаз, сглатывает, потому что что-то с ним чертовски не так. В этой грани скул, в этих сжатых челюстях, в побитых пальцах — все так блядски не так, и Тянь мысленно сваливает эту груду эмоций на вискарь, просто не желая признавать, что впервые за долгое, долгое-долгое время ему интересно. Потому что интерес — это наивысшая точка азарта. Там, откуда живыми выбираются только самые сильные. Рыжий не смотрит на него, он вообще не открывает глаз, просто сидит, откинувшись на спинку кресла, расслабленный и напряженный, напряженный до расслабления, и Тянь никогда раньше не видел, чтобы кто-то раскачивался именно так. Сквозь его сведенные к переносице светлые брови проступает ветер. Сквозь его движения воют волки. Сквозь. Через — по диагонали, кусками, линией. Рыжий похож на тот самый кусок искусства, современного арта, где намешаны темные краски, на которые и смотреть-то не хочется, потому что блевотня какая-то, но с другой, самой темной стороны — если захочешь, то обязательно выхватишь кусок янтаря из этой мерзости. Тянь не может понять, что чувствует по этому поводу: мерзость, азарт, ублюдство, интерес, что, что, что — он не понимает. Когда Рыжий ведет ладонью по бедру, совсем коротко, просто чтобы переместить ее на стояк, Тяня переебывает. Потому что так, сука, не должно быть. Чтобы без слов, без звуков, с закрытыми глазами, с проступающей сквозь пленку век ненавистью. Как будто бы он и вправду презирает его, Тяня, совершенно не зная, кто он такой. Тянь отпивает из стакана, стараясь не потеряться, стараясь скомбинировать свои чувства в одну линию с началом и концом, но уставший мозг настолько отвык от подобного: от выбитого из колеи сознания, от незаурядицы, что просто вытряхивает, не дает собраться. И когда он ловит себя на определяющей мысли о том, что действительно жаль, что этот крысеныш забронирован не на его имя, из-за грани стекла доносится мокрое: — Блять, — и Рыжий открывает глаза, щетинистый, злостный, темный, как небо перед грозой. — Прихуярьте сюда кондиционер, сдохнуть можно. Тянь сводит брови, не понимая смысла слов, ошарашенный больше тем, что эти слова вообще звучат и как они, мать его, звучат, а в следующую секунду Рыжий, цепляя пальцами края футболки, стягивает ее с влажного тела. Приглушенный свет падает на сухой рельеф мышц, угловатый, совсем далекий от совершенства, но крепкий, такой, что на ринг пусти — не сломается, и Тянь чувствует, как колет в груди. Как из пробоины течет вниз, по позвоночнику, оседая, рассыпаясь, и это последнее, чего он сейчас хочет. Да, ебаный Шэ Ли никогда не ошибается. Рыжий снова откидывается на спинку кресла, мокрой кожей к черному глянцу, выдыхая, и можно увидеть, как проступают линейки ребер сквозь светлую кожу и как напряжены мышцы, как будто Рыжий сам — одно большое напряжение. Снова сбитыми пальцами на стояк сквозь ткань треников, и Тянь почти шикает, стараясь не думать о том, что у самого стоит. На язык выступает слюна, и ебаный в рот, кто такой этот Рыжий и что вообще за хуйня происходит. Рыжий сжимает ладонь на собственном члене, крепко, может быть, даже больно, и выдыхает сквозь зубы, сжато, скомканно, но достаточно для того, чтобы у Тяня поплыло в глазах. Нечестно, нечестно, нечестно нечестно нечестно. Так в «Пантере» не делают, нельзя просто так плеваться презрением и ненавистью, усталостью и улицей, а потом стрелять в спину из самого мощного арбалета. Нельзя нельзя нельзя нельзя. Тянь чувствует, как плавится в голове сознание. И не может остановить себя от того, чтобы не жрать глазами это несовершенное, угловатое, крысиное тело. Не глотать эти скудные агрессивные эмоции, не унижаться здесь, за стеклом, когда даже не ты клиент, так, чтобы ебаный Шэ Ли потом задохнулся от удовольствия, стоит только узнать, насколько сильно переебало от этой рыжей мрази по ту сторону стекла. Интерес перерастает в страсть, и Тянь не может понять почему. Может, он просто устал, может, вискарь попался какой-то ебаный, а может, он просто отвык от чего-то необычного в своей сраной бессмысленной жизни, но в голове плывет и мутится, заволакивая глаза, выбивая из под ног почву, вот-вот — и провалишься в яму. Когда Рыжий почти оттягивает треники, дверь сзади открывается, и Тянь проглатывает выдох. Перед глазами все разливается растекшейся радужкой, и голос Лу из-за спины довольно тянет: — У, вижу, я как раз вовремя. Тянь заводит волосы рукой назад, бросая последний взгляд за стекло, в последний раз обжигаясь об эту мерзкую ненависть, холодное отторжение, и фальшиво улыбается Лу, глаза которого магнитом притягивает совсем не к его лицу. Сладкое наваждение стягивается в узел где-то в животе, и тень секундного разочарования падает на скулы. — Ну и как тебе эта рыбка? Клюет? — Лу бросает многозначительный взгляд на брюки Тяня, и тот бы уже въебал ему за такое, будь это не Лу. Они слишком долго друг друга знают. — Оставляю улов тебе, — скомканным голосом, на который еще не до конца удалось натянуть маску, отвечает он, направляясь к выходу, показывая всем своим видом, что теперь всем стоит заткнуться, обещая самому себе, что ни за что не обернется посмотреть. Не оборачивается. И слава богу, что Ли не попадается ему на глаза. Морось ночи встречает прохладой, и неоновая тень «Пантеры» светит уже ему в спину. Тянь приваливается спиной к стене, наплевав на то, что на нее наверняка бомжи ссут, совершенно забивая на все вокруг, потому что нажравшийся стекла мозг слишком громко сигналит о нарушениях, потому что такого не было слишком давно, потому что этот чертов Рыжий со своим ебучим янтарем — слишком среди этого карнавала похоти и беспредела, и Тянь даже не может понять, как смог вообще увидеть цвет его ебаных глаз. Усмехается. И этот азарт самый пьяный, самый страшный из всех, потому что это уже не просто интерес — это желание докопаться до сути. Выгрызть ее клыками, разжевать и проглотить. Самый горячий котел во всем гребаном Аду. Сигаретный дым ложится на язык сладчайшим послевкусием, и Тянь с ухмылкой на губах убирает телефон в карман после того, как пишет Ли: Вы: «Следующий сеанс с твоей суперзвездочкой — мой»