Между глянцем и крысами

— Ну я не перестаю удивляться, — голос у Ли звучит злорадно, с тянущим во все нервы наслаждением, потому что больше всего он любит, когда его планы работают. Когда удается проглотить особо жирную мышь своей змеиной глоткой, не задев раздвоенным языком пружину своей же мышеловки. Ли вряд ли когда-то проигрывает, но выигрышем наслаждается всегда. — Думаю, Рыжик станет новым Принцем, а то, гляди, и королем, — язык проходится по согнутым в ухмылку губам, и эту игру слов могут понять лишь постоянные клиенты «Пантеры». Тянь хмыкает в ответ на это предположение. Возвращаться в «Пантеру» после долгого отсутствия — как заходить в протухший в загрязнениях город с легкими, привыкшими к такому воздуху. Неприятно и склизко поначалу, но потом чувствуешь себя так, как будто бы все правильно. Как будто бы во всем мире нет воздуха слаще, чем здесь. Задыхаться, утопая в этом смоге, зная, что промерзшим легким уже ничего и не поможет. — Кстати о Принце, — начинает Ли, подкуривая сигарету, — не хочешь с ним встретиться? — Нет, — лениво отвечает Тянь, разминая шею. Позвонки хрустят в такт музыке, льющейся где-то за границей стен. — Ему будет обидно. — Он поймет. С момента его приезда домой проходит пять дней. С момента его безликого знакомства с Рыжим — тоже пять. Мутных, скомканных, заляпанных дней, в которых Тяню не хочется делать ничего из того, что потенциально можно сделать, потому что в полости головы все еще крутится то янтарно-неоновое чувство, замкнувшееся в кольцо где-то у изгиба шеи. У последнего позвонка. Уколешь — и наверняка подохнешь ко всем чертям собачьим. И сейчас, спустя пять дней, тонну сигарет и парочку навязчивых мыслей, Тянь одной своей стороной решает, что всему виной действительно эта замороженная усталость. Что тогда Рыжий был чем-то необходимым замученному сознанию, что подвох кроется именно в усталости, а не в сквозняке ненависти под стеклом. Что подводит тело, а не сознание, и сейчас, снова в «Пантере», снова под контролем золотого дерьма Ли, позвоночник стоит на месте, кости — тоже, и Тянь совершенно не чувствует усталости. Это — та самая перчатка, которую он собирается кинуть прямо в наглую морду этой рыжей крысы. И если та поднимет — придется пролить кровь. — Кто вообще такой этот Рыжий? — но другая сторона говорит, что, помимо подвоха, здесь, в глубине этого неонового леса, кроется самая большая ловушка. Ловушка, в которой усталость совсем не играет роли. В которой Рыжий — не просто темная лошадка, а настоящий иссиня-черный жеребец, на которого надень седло — и тут же получишь копытами по морде. И Тянь чувствует, как кости азарта внутри собственной головы трескаются, переламываются, выливаются в кисель самого настоящего интереса, черного, мутного, как желчь, как мазут, и единственное, чего хочется, — узнать, что же на самом деле кроется подо всей этой ненавистью. Унести из «Пантеры» то, чего никто, кроме него, все равно не увидит, украсть этот камень, пока никто другой не смог его огранить. Тянь знает, что на самом деле просто изголодался по такому. До кровавой слюны, текущей из уголков рта. — Я знаю его даже дольше, чем тебя, представляешь, — отвечает Ли, и Тянь ведет вверх бровь. Они сидят все в той же узкой комнате, приглушенный свет расслабляет голову, и виски кажется даже не таким безвкусным. Сидят на расстоянии друг от друга, Ли — в кожаном кресле, Тянь — на компьютерном кожаном стуле, потому что считает, что он в сто раз удобнее этих выебонов. Потому что в любой момент можно отъехать в сторону или, наоборот, приблизиться. Чертовы колесики — чудеса инноваций. — И почему ты раньше его сюда не привел? — спрашивает Тянь, зная, насколько это глупый вопрос. До одури тупой. Ли зависает на секунду, а потом хрипло смеется, давясь дымом, совсем как в чертовых фильмах, и у Тяня внутри вспыхивает один единственный костер раздражения. Если не считать огромного горящего поля ненависти к Ли — единственный. — Рыжик не того поля ягодка. Я вообще удивлен, каким хером его занесло сюда. Видно, совсем на мели. У Тяня секундно тянет по ту сторону ребер. В «Пантеру» все приходят потому, что на мели. Крайняя точка дороги, там, где та обваливается кусками асфальта, именно здесь, в ее неоновом глянце, и именно сюда приходят торговать тем, что не требует никаких навыков. Легкие деньги, превращающиеся в одну большую зависимость, потому что поначалу совсем не замечаешь, как крепко цепь закручивается на собственной шее. Потому что не выходит уйти отсюда, ни разу не оглянувшись назад. — Думаю, — продолжает Ли, — у Рыжика хватает проблем, которые смогли бы привести его сюда. Тянь успевает прикусить язык прежде, чем вырывается это гребаное «например?», которое Ли беспрепятственно раскусит, сожрет и перемолотит. Которое обязательно обернется против самого Тяня, потому что в «Пантере» по уши увязают не только шлюхи. — Как его звать-то? — спрашивает Тянь, зная, что вопрос этот висит на самой грани. Небольшое дуновение ветра — и позолоченная цепь раздробит глотку. — Рыжик, — отвечает Ли, и Тянь бросает на него темный взгляд. — Так и зовут? Ему не стоит это спрашивать. Но он спрашивает. Потому что чертовски любит заходить за грань. Зная, что в кровавый компот разотрет — но шагнуть надо. — Ты чего так заинтересовался-то, а? — Ли подается вперед, сгибая корпус, словно стараясь заглянуть в саму глубину, туда, за грудину и ребра. Туда, куда Тянь хер его впустит. — Что, понравилась цацка? На рыженьких потянуло? Одна секунда — ровно столько Тяню хватает для того, чтобы, рванув вперед на компьютерном стуле, схватить Ли за ворот черной футболки. Еще полсекунды — и Ли уже удерживает зажженную сигарету в двух сантиметрах от его глаза. Дым заползает на слизистую, но Тянь даже не дергается. — Скажи спасибо, что не потянуло на сереньких, — голос вырывается вместе с горячим дыханием потоками чистого, почти даже не хриплого красного, и в золотистом месиве глаз Ли проскальзывает тревога, которой с лихвой хватает для того, чтобы нажраться на долгое время. — Не забывай, на кого ты работаешь. Ли не отвечает, лишь оскаленно усмехается, все так же держа сигарету прямо у глаза Тяня, вот-вот — и затушит об эту темную радужку. Вот-вот пепел вгрызется в слизистую, пустит кровь, загорится и потухнет уже в глубине глазного яблока, как ядовитый червь. Тянь знает, что Ли не посмеет, насколько бы дикой змеюкой он ни был. Он отпускает его и отъезжает обратно. Глаз слезится из-за дыма, но он знает, что бояться нечего. — Хочешь узнать, как его звать, спроси у него сам, — выпрямляясь и откидываясь на спину стула, отвечает Ли восстановившимся голосом, затягиваясь уже почти догоревшей сигаретой. — Думаю, это не особо реально, — отвечает Тянь, и то, что их диалог так быстро восстанавливается и вливается в нормальное русло, совершенно нормально. Потому что Тянь знает Ли лучше, чем кто-либо еще. — Он работает в той кафешке рядом с твоей бывшей школой, — спокойно выдает Ли, туша сигарету о грязное дно пепельницы. — Зайди, поздоровайся. Тянь хмыкает, потому что в эту ловушку попадают они все. Каждый работник, каждая шлюха, все те отчаявшиеся детишки, согласные продавать свои тела за пухлые конверты в неоновых руинах «Пантеры» — всем им говорят, что их личная информация навсегда останется под замком. Что никто о них и слова никогда не скажет, что никто никогда не узнает их настоящих имен и где работает их мама. И все всегда верят, потому что легче перерезать себе к хуям глотку, чем заподозрить Ли во вранье. И именно на этом моменте цепь начинает замыкаться на шее. Когда ты хочешь уйти из «Пантеры», уверенный в том, что никто ничего не узнает, что можно легко оставить этот кусок своего прошлого позади и двигаться дальше — Ли достает из рукава самый главный козырь, с которым цепь на шее замыкается окончательно, так, что воздуха больше не хватает. Компромат. Фотографии и видео, один щелчок пальца — и уже достояние общественности. Так, чтобы увидела и мама, и папа, и каждый коллега. Тянь чувствует, как хочется курить. Из «Пантеры» нельзя уйти, не получив на это разрешение. И сейчас в руках Ли было все: и Рыжий, и Принц, и каждая чертова шлюха, погрязшая в этих стенах. Каждый, кто думает, что легкие деньги бывают не только в мышеловках. — Почему ты просто не можешь сказать его имя? — спрашивает Тянь, заранее зная ответ: потому что Ли никогда не проигрывает. — Ну что ты такое говоришь, — приторно тянет Ли, облизывая губы. — Нам запрещено выдавать личную информацию наших работников. А еще они оба знают, что это запрещено — общаться с клиентами. Тянь хмыкает, чувствуя, как шея нагревается от еще не успевшего остыть металла цепи.

*

Виски все-таки кажется безвкусным, особенно здесь, по ту сторону стекла, в самой глубине приглушенного света. За стенами «Пантеры» стоит поздний вечер, час-пик клубной и бордельной жизни, когда начинается все самое сокровенное и развратное. Особенно здесь, по ту самую сторону. Тянь сидит, откинувшись в черном кресле, глядя расслабленным взглядом из-под прикрытых ресниц на ту часть комнаты, отделенную стеклом, такую же полусумрачную и абсолютно пустую. Лишь один кожаный компьютерный стул недалеко от стекла. Тянь не знает, как зовут Рыжего, зато знает, что дрочить тот любит сидя. Обычная история «Пантеры». Таких сотни. Тянь всегда приходит раньше, потому что любит прикинуть обстановку. Расслабиться, впитаться в эту комнату, впитать в себя все ее стены, весь ее наодеколоненный воздух, влиться в эту бездушную колею. Подготовить собственное тело, расслабить собственное сознание. Это почти ритуал, в котором Тянь никогда себе не отказывает, хотя знает, что работники никогда не приходят раньше заявленного времени: их просто не пускают. Рыжего еще нет, и у Тяня есть небольшая фора, чтобы убедить собственное сознание в том, что это своего рода эксперимент. Усталости нет, есть лишь ленивое расслабление, как будто бы тонус мышц резко снизился, как будто бы хочется всем телом раствориться в черной коже этого кресла, в этом виски, в этом душном воздухе. Как будто бы это самый обычный раз, в начале которого тебя пытаются возбудить пошлым взглядом в стекло, а после которого уже ничего не чувствуешь. Рыжий входит в комнату ровно по времени, ровно в десять вечера. Он все такой же, как пять дней назад. Такой же крысиный. В тускло-желтой футболке, рыжий, как на картинке, со сведенными к переносице бровями, такой животный и дикий, что Тянь снова ведет бровью, понимая: эксперимент провалился на первых же секундах опыта. Каждая колбочка с веществами разбивается о пол, и вся комната теперь воняет — презрением, этой напряженностью в движениях, этой расслоенной мыслью о том, насколько же ему противно здесь находиться. Настолько, что сам Тянь может позавидовать такому спектру. Тянь думает: красивые глаза у тебя, рыжуля. И снова не совсем понимает, как вообще видит их цвет через стекло и на таком расстоянии. Возможно, просто хочет видеть. Тянь не сразу замечает, что из динамиков снова льется какая-то музыка, потому что взгляд сконцентрирован строго на Рыжем, на каждом его движении, пытаясь ухватиться за этот подвох, найти ловушку в этих острых скулах, отрыть хоть что-то, что поможет понять, какого черта здесь не так. Рыжий садится, хрустит шеей, бросая один единственный взгляд на кривое отражение самого себя, в самую его глубину, на этот раз попав им прямо в Тяня. Янтарь стрелой вылетает вперед, разбиваясь о стекло, и то дает трещину, такую громадную, что подуй — и треснет к хуям, и Тянь ведет вверх острый уголок губы. Что ж ты за зверушка такая? Рыжий отводит взгляд, и сжатая линия его челюсти вызывает внутри какое-то особенное возбуждение. Тебе не нравится, когда я на тебя смотрю, да? Тянь усмехается, бросает взгляд на прибор, стоящий на столе. «Пантеру» любят еще и за удобство: клиент может по связи передать организатору свои пожелания, которые тот должен передать непосредственно работнику по динамикам, встроенным в каждую комнату. Каждое желание дополнительно оплачивается от тарифа, и работник всегда может как принять предложение, так от него и отказаться. Тяня разрывает от желания попросить — спровоцировать — Рыжего снять футболку за несколько тысяч юаней сверхурочно, но каждое такое желание показывает интерес, а интерес в глубинах «Пантеры» — ахиллесова пята. Может, ты сам справишься? В комнате же жарко. Тянь усмехается еще раз, разожженный азартом, разожженный интересом, совершенно не знающий, как поведет себя Рыжий на этот раз, что он будет делать и как на это все реагировать. Ему не придется уходить спустя пять минут, потому что Лу не придет, потому что никто не помешает, потому что Рыжий-как-бы-там-его-ни-звали завербован на его имя, и теперь он — его собственность. На ближайшее время, которого Тянь ждал пять гребаных дней. Ждал, чтобы узнать, ошибся ли он — или в грубых глазах Рыжего действительно установлена ловушка. Когда Рыжий закрывает глаза, у Тяня ерзает в грудной клетке. Ага, то есть это твоя фишка, да? С закрытыми глазами Рыжий не выглядит менее напряженным, наоборот: что-то будто проступает сквозь его дергающиеся веки, как будто бы рвется изнутри глазных яблок, вырывается, чтобы пролезть сквозь разлом в стекле и, наконец, впиться в глотку. Тянь не может разгадать, что происходит у него в голове в эти моменты, что он представляет, как он себе это представляет, и это разжигает. Как бензин. Как будто Рыжего в детстве так и не научили, что нельзя играться со спичками. Тянь не отрывает взгляда от его лица. Они сидят не так уж и далеко друг от друга, метрах в трех не считая стекла, но расстояние это кажется невероятно огромным, потому что совсем никак нельзя дотянуться. Если долго смотреть в одну точку, все пространство вокруг нее начинает расплываться, и так же начинает расплываться все за спиной Рыжего, все, что не было его напряженным лицом, красивым и некрасивым одновременно. Рыжий сглатывает, и Тянь только сейчас замечает, что у него стоит. До зубного скрежета хочется узнать, что он представляет сам себе для того, чтобы возбудиться, потому что сам Тянь не может возбуждаться от фантазии — или приходится очень сильно стараться, что делать слишком лень. Ему нужно порно, живые люди, что угодно — но не картинки за закрытыми веками. Рыжий проводит ладонью по бедру, все так же с закрытыми глазами, потом — перекладывает ее на член, все так же с закрытыми глазами, и Тянь шикает, чувствуя, как растекается возбуждение по ребрам, костям, артериям, как оно обрастает мясом и размолачивается в мясорубке, стекая вниз живота каким-то костяным компотом. Хочется выдохнуть, сглотнуть, что угодно, но сильнее всего — узнать, что в голове у этой сраной рыжей крысы. Ладонь Рыжего скользит по черной ткани треников, оглаживает, резко и грубо, одновременно — медленно и почти невесомо, и сложно понять, что же все-таки является истиной. Вся прелюдия превращается в какой-то многоступенчатый Ад, в котором так темно, что не видно, куда идешь, и Тянь теряется в том, что Рыжий вообще делает. Потому что, на самом деле, нет совершенно ничего особенного: он просто возбуждается, просто дрочит, наверняка — просто кончает. Без подвоха, без ловушки, просто бизнес — ничего более. Дело не в этом. Дело в ненависти, которую Тянь жрет с костями и органами. В голове — изоляция, за стеклом — чертов Рыжий, с каплями пота, стекающими по вискам, с вызовом в закрытых веках, и сильнее всего хочется даже не кончить, а просто схватить его за загривок и вытрясти все ответы вместе с желудочным соком. Вытрясти правду, разгадать тупые загадки, высвободиться из этой ловушки, потому что слишком. Рыжий слишком. Хуйня вместо мыслей и сознания в голове слишком. Все слишком. Тянь выдыхает и откидывается на спинку стула, чувствуя, как ноет собственный стояк, как возбуждение печет снизу живота, как иногда оно отдается в грудину какими-то кипячеными волнами, но он не делает никаких телодвижений, не делает ничего, стараясь впитать в себя каждый момент, зная, что потом разъебет. А ему ничего большего и не надо. Разве что узнать чертово имя, сраные картинки за закрытыми веками и эту ебаную, блядскую правду. Мясорубка начинается тогда, когда Рыжий приоткрывает губы, наверняка закусывая нижнюю изнутри, ведет плечом, все так же не открывая глаз, и оттягивает резинку треников. За резинкой треников — резинку трусов, и глаза Тяня заволакивает, не дает сфокусироваться, потому что чертовски нужно хоть что-то предпринять. Виски отчетливо бьет в голову, и это все ровно так же не вовремя, как и вовремя. Одновременно. Рыжий двигает ладонью медленно, но уверенно, и яд сочится сквозь тонкие границы его закрытых век, стекая на светлые ресницы, отдаваясь в грудине Тяня сведенными ребрами, и тот ухмыляется, расстегивая ширинку брюк, ведя молнию вниз, туда, где больше нет чертового пути назад, потому что дорога рушится и рушится, рушится безвозвратно, не успевая материализоваться, и ступи чуть дальше — навсегда погрязнешь в этой пропасти. Ты пытаешься меня обхитрить, да, как лисичка? Рыжий настолько обычный, что не похож ни на что вокруг. Ничего особенного в движениях, все такое же рваное, грубое, свернутое в единоличность, как будто он только своим членом пользоваться и умеет, в горизонтали сведенных скул — никакого желания, никакого чертового уважения, но гребаный боже. Громадная ненависть в полупрозрачности век, раскол презрения в приоткрытых губах.

Смотри на меня и кончай, уебок.

Тянь выдыхает бесшумно, безлико, когда собственная ладонь сжимает член, теплая, нагретая, и не отрывает глаз от этого крысиного лица, которое даже сейчас не перестает бороться с гнетущей реальностью вокруг. Как будто для Рыжего самое противное в мире — находиться именно здесь, как будто он задыхается своей же ненавистью, не в состоянии контролировать ее, не в состоянии усмирить эту громадную революцию внутри собственной головы. Что-то внутри мерзко стягивается, мерзко, мерзко и сладко, тянет, размешивается, как в блендере, и больше всего хочется ускорить чертов темп, нарастить его, разорвать эту границу между ними. Выкопать собственными ладонями правду, убедить себя в том, что просто давно не было ничего новенького, но не выходит, потому что все совершенно обычно — и одновременно совершенно по-другому, ведь

Рыжий сжимает зубы, а через секунду — вновь разжимает, и можно заметить, как его тело напряжено до разорванных сосудов, как вздуваются вены на шее, на руках, как пот течет вдоль висков. И все это настолько обычно, что обычнее уже быть не может, но есть во всей этой масляной стереотипной веренице что-то совершенно новое, инородное, что пластмассово светится сквозь его кожу, что-то, от чего

Тяня раздалбывает на несколько частей, одна из которых до сих пор пытается убедить подыхающее в этом янтаре сознание в том, что это просто усталость, а остальные — уже принимают, насколько хочется нарастить темп и вырвать зубами все это возбуждение. Тянь знает, что может возбуждаться довольно сильно, иногда — даже не от шлюх, просто сам по себе, совершенно точно знает, как основательно может раскрошить позвоночник, но сейчас всему виной именно этот ебаный

Рыжий, который не видит его, не знает его, даже не предполагает, кто сидит там, по ту сторону стекла. Чертов Рыжий, самая коварная крыса среди всех тут имеющихся. Рыжий, который то ускоряется, то резко замедляется, и это такой обычный и стереотипный прием, такая банальная издевка, что все аж скручивается от парадоксальности, но рваные выдохи из-за границ закушенных изнутри губ, пот, стекающий за ворот футболки, этот вызов и наплевательство, крошат все вокруг. Рыжему плевать на

Тяня, плевать, что он смотрит, плевать, что он думает, и это именно то, что отличает его от всех шлюх «Пантеры», и от этого у Тяня сносит крышу, сносит все гайки, и от особенно сильных движений долбит уже просто в хребет, как будто тот вот-вот — и вылезет наружу, разорвав кожу и вырвав спинной мозг. Тянь чувствует себя как будто бы под одной из тех чудо-таблеток Ли, которые он дает новичкам, под которой наверняка сейчас

Рыжий, потому что его реакция слишком обостренная, его сжимает слишком сильно, он слишком осторожно издевается над самим собой, ускоряясь и замедляясь, зная, что каждая такая махинация может стать последней. Потому что от таблеток размазывает по полу, потому что дрочка под таблетками слаще секса, потому что здесь, по эту сторону стекла, ты самый главный. Потому что до нервов возбужденный Рыжий размазывает

Тяня по полу, и тот ловит себя на том, что сдерживаться становится слишком сложно, потому что изнутри вытягивает самыми настоящими струнами, и кончить хочется даже больше, чем узнать эту гнилую правду, в которой

Рыжему просто наплевать на все вокруг. В которой он ненавидит это место больше, чем кто-либо вообще может его ненавидеть, и в которой неоновая блевота «Пантеры» плавится за гранью его век. Рыжий рвано выдыхает и в последний раз замедляет темп, до боли, до пульсации в члене, до растворившейся по всей крови таблетке, до

Тяня, нутро которого сводит в одну единственную точку, когда он полностью останавливает свои движения, зная, что еще пара секунд — и размажет, разъебет, расхуярит просто во все сраные стороны этой комнаты, потому что вот она, чертова правда, бери, жуй, глотай. Вот она, правда, закованная между глянцевым сознанием Тяня и крысиным взглядом Рыжего. Между обсидианом и янтарем.

Рыжий кончает, срывая с губ хриплый, надтреснутый стон, изливается пульсирующим ритмом себе на пальцы, сжимая зубы, и это не помогает, совершенно не помогает оборвать звук, потому что тот вырывается все равно, и теперь Рыжий просто мычит, запрокидывая голову, изламывая шею. Его тело отдается почти судорогами, дрожью, вспухшими венами, и

Тянь больше не может терпеть этого ебаного Ада. Он кончает беззвучно, проглотив стон, не дав ему вырваться, обратив его в выдох, потому что всю голову застилает беззвучным режимом, режимом полета, где сознание попадает в зоны турбулентности. Нет сил закрывать глаза, нет сил вообще что-либо делать, поэтому Тянь просто смотрит на Рыжего, фокусируя зрение сразу на всем, что только можно захватить, и когда тот внезапно открывает глаза, утыкаясь взглядом прямо в его лицо, обсидиан плавится, не выдержав температуры. Тяня в последний раз вытряхивает, прежде чем позволить телу упасть в одну громадную жаркую истому, из которой невозможно выбраться. Еще несколько долгих, совершенно особенных мгновений Рыжий не отрывает от него взгляда, и Тянь понимает, что влип по самые гланды. Просто до ебаного основания. Правда материализуется перед ним лестницей в Ад, и ступить вперед — единственное, что он может сделать, потому что дорога за спиной уже обрушилась. Когда Рыжий вытирается, матерясь сквозь зубы из-за того, что сперма попадает на треники, и уходит, оставив после себя лишь пустую комнату и разъебанное в хлам сознание, Тянь все еще не двигается с места. Потому что нет сил, нет желания — и в голове лишь сладкое расслабление. Губы разрезает угловатая усмешка, когда он понимает, что сумел попасть с головой в мышеловку, которую сам же и установил.

*

— Блять, — выдыхает Рыжий, стоя перед кафе, в специально отведенном уголке для курения, и затягиваясь в первый раз. Жара на улице долбит в голову, и все равно кажется, что температура на улице ниже, чем в самом кафе. По крайней мере, он так чувствует, пробегав весь день туда-сюда, потому что чертова cуббота. Как же он ненавидит субботы. Поток людей почти не прекращается, и единственный пятиминутный перекур — святое время. И хотя мозги остудить не удается, а сигареты нихуя не помогают, Рыжий до сведенной глотки рад этому моменту. До конца смены остается еще час, тот самый сраный час, самый сложный, самый ебаный, потому что с пяти до шести вечера — аншлаг, и люди прут сюда на чашечку вечернего кофе с ублюдским кексиком так, будто это их последний шанс пожрать. Рыжий выдыхает, запрокидывая голову, ударяясь затылком о бетонную стену, собираясь докурить эту сигарету как можно медленнее, как можно более тягуче, а потом позвонить маме. Ей становится немного лучше от таблеток, которые он теперь может позволить купить. И, хотя ее расспросы про выдуманную семью аристократов практически никогда не кончаются, Рыжий счастлив оттого, что у него все получается. Он не проебался и проебываться не собирался. Он пообещал — и он сделает. Так, чтобы когда-нибудь отец смог им гордиться. И неважно, какими методами он добивается всего этого. Сигарета перекатывается меж фаланг, и Рыжему совершенно не хочется открывать глаза, как будто бы так время замедляется. Час, ебаный час. Один час — и он пойдет домой, забежав в магазин, купив манго и сигарет, а в коридоре его встретит мама, спрашивая, как прошел день. И он обязательно ответит ей, что все хорошо, топя безмерную усталость в кривой улыбке. Час. Всего лишь чертов час. Он будет дома. Наконец-то. — Хэй, — доносится откуда-то сбоку, и Рыжий не сразу понимает, что это к нему. Замыленный взгляд только что открытых глаз цепляется за черноволосого парня с улыбкой, как у скотины, и глазами темными, как какая-то краска. В дорогой одежде — и с не менее дорогим лицом. Че за хуй?.. — Сигаретки не найдется? — спрашивает парень бархатным, приторным, как карамель, голосом, улыбаясь так по-скотски, как только можно было, и Рыжий устало думает, что еще одно слово — и он ему вмажет. Обязательно. И со всей чертовой дури. И пусть приходит через час, когда его уже здесь не будет. Когда он будет дома, совершенно далеко от этого сраного кафе, от жары и от глянцевых приторных уебанов, которых стало слишком много в его ебаной жизни.