*
План проваливается. Беспощадно и абсолютно, до тупого всрато. Рыжий понимает это, когда едва не роняет поднос с едой, задумавшись о том, кто же всё-таки из них двоих больше уебан, чем Тянь. Ответ так же очевиден, как и то, что за этот едва не вывернутый поднос из его зарплаты пропадут пару десятков юаней. Рыжий чувствует, что надо покурить, хотя знает, что это никоим образом не поможет расчистить дерьмо в его голове. Скорее всего, едкий сигаретный дым лишь склеит все эти мысли вместе, как жвачка в волосах, но курить хочется так сильно, что внутри все сворачивает. Рыжий находит себя у двери черного входа (с некоторых очевидных пор привыкает курить только там) с сигаретой в зубах и телефоном в руках. Никаких сообщений нет, только какие-то дурацкие оповещения о прямых эфирах, которые он никогда в жизни не смотрит. Раскол в голове давит на уставший, невыспавшийся мозг, и Рыжий в какой-то момент думает, что, наверное, нахуй нужны ему все эти тупые мысли. А выхода два: или все же скинуться к чертям с высотки, или — господи-еб-твою-мать — сделать первый шаг. Извиниться? поговорить? попытаться не быть уебком хотя бы пару минут? попытаться быть уебком чуть меньше, чем обычно? Мама всегда говорит, что ему в жизни будет очень сложно, не научись он находить компромисс. А мама, как известно, в девяноста девяти процентов случаев права. Один процент из этих ста — что ему очень идет зеленый цвет. Оттеняет, мать его, глаза. — Сука, — выдыхает Рыжий, тыкая в значок сообщения в телефоне. Диалог с Тянем — четвертый сверху, минуя маму, оператора и Лысого, с которым они каким-то образом не перестают общаться после школы. Удивительное стечение обстоятельств. Рыжий чувствует, какими каменными кажутся пальцы. Каменными и совершенно неживыми. Рыжий выдыхает и входит в диалог с Тянем, практически за секунду набирая совершенно неуместное «йо» и колеблясь секунду, прежде чем отправить. Всё-таки отправляет. Всё-таки вернуть назад уже нельзя. Бля. Тянь отвечает тогда, когда Рыжий курит вторую сигарету подряд, и все равно, что времени на это у него нет. Мудак: «Утра» Утра, блять. Рыжий еле удерживается от того, чтобы не ответить «хуютра». Требуется очень, очень много сил, чтобы выдавить из себя сухое: Вы: «чекаво?» Раз, два, три. Мудак: «Норм» Блять, он что, меня динамит? Серьезно? Вы: «сегодня приходить?» Мудак: «Думаю, я наемся и бичпаком» Рыжий вскидывает брови и чуть не давится сигаретой. Тянь реально обижается. Или делает вид, что обижается. Или Рыжий крупно, по уши проебывается, написав ему первым. Вы: «ты че обиделся что ли?» Мудак: «Ага» Рыжий сглатывает. Выдыхает. Вдыхает. Не помогает. Блять. Ему должно быть абсолютно до пизды, обижается какой-то там мажорчик или нет. Было бы, совершенно точно было бы, если бы не две вещи: бабло и тот взгляд. И Рыжий уже даже не знает, что больше. Вы: «лол» Вы: «серьезно что ли» Мудак: «Ага» Рыжему хочется приложиться головой о стену. Только не говорите, что ему действительно придется извиняться, он же просто пошутил насчет этого. Вы: «че ты как баба» Вы: «как будто я чет страшное сделад» Мудак: «Ну, как баба так как баба» Е-е-ебаный рот. Он действительно и, походу, серьезно обижается. Вы: «слушай» Вы: «ладно» Вы: «типа?» Вы: «сорян?» Мудак: «За что?» Рыжий чувствует, как щелкает на его щиколотке капкан. Как он попадает в ловушку, из которой выбраться уже не может. Сам же себя в нее и загоняет. Вы: «ты знаешь за что» Мудак: «Нет, не знаю» Рыжий думает, что твою мать. И что хуже уже быть не может. И что выхода из этого говна тоже нет. Беспросветное дерьмо. Полный пиздец. Вы: «за то что в раздевалке» Мудак: «А что в раздевалке?» Вы: «сука хватит делать вид будтл не выкупаешь» Мудак: «А я разве делаю?» Вы: «бляяяяяяяяяяяяяяяяяяять» Рыжий приваливается спиной к стене, а через секунду думает, не в побелке ли она. Хотя белая спина не была бы такой смешной первоапрельской шуткой, как вся эта ситуация с Тянем. Вот он, мажорчик, стреляет у него сиги и упрашивает приготовить ему пожрать. Любить и кормить. Можно просто любить. И вот он, Рыжий, извиняется за хуй-пойми-что и хуй-пойми-зачем. Самая жестокая ирония в его жизни. Вы: «сука за то что заагрился» Мудак: «Так зачем тогда агрился, если извиняться собрался?» Рыжий почти прыскает от возмущения. Сигаретный дым забивается в лёгкие, и он едва не кашляет, выплевывая вместе с легкими слепую, пустую злость. То ли на Тяня, то ли на себя, то ли на весь мир. Вы: «потому что» Мудак: «Патамушта» Вы: «ты че издеваешься?» Мудак: «А что, тебе можно агриться, а мне нельзя?» Рыжий не находит, что возразить. Он вообще не находит, что сказать. Каждая ситуация, сплетающаяся, как паутина снежного кома, кажется ему глупее предыдущей, и уже даже идея «Пантеры» не выглядит для него такой идиотской, как то, что он извиняется перед Тянем. Извиняется перед Тянем. Он. Перед Тянем. Рыжему хочется заржать во весь голос. И было бы смешно, если бы не было так тупо. Он не отвечает, блокирует телефон и смотрит на докуренную до фильтра сигарету. Ему дадут пизды за то, что он отлынивает от работы уже минут десять. А он даст себе пизды за то, что творит со своей жизнью. Телефон в руке вибрирует, и Рыжий нервно смотрит на экран. Мудак: «Ты не ответил» Вы: «нахуй надо» Мудак: «Ну ладно, агрись дальше» Сука. Ну твою мать. Вы: «слушай ьлять я же извинился» Мудак: «Когда я в проверял, «сорян?» не было извинением» Вы: «ты ахуел по-моемму» Вы: «я вообще хз за что я извиняюсь» Мудак: «Тебе подсказать за что?» Вы: «ну и за что блять» Мудак: «За то, что ты агришься» Рыжий фыркает. Даже не фыркает — выплевывает скомканный в глотке кусок воздуха. Вы: «ты сам вынуждаешь» Мудак: «Да ты что?» Мудак: «Хм, интересно» Мудак: «И как же?» Вы: «мне показалось или ты быканул» Мудак: «Тебе показалось» Рыжий думает, что заходит в тупик. В тупик, где он — самый тупой, а василиск, прячущийся в стенах, и есть Тянь. А раз заходит в тупик, то и выход только один. Вы: «сука» Вы: «ьлять» Вы: «окей» Вы: «извини» Вы: «доволен блять?» Мудак: «Доволен :)» Рыжий думает, что еще пара секунд — и что-то в нем точно взорвется, лопнет, разлетится, хуякнется обо все стенки организма, и ничто уже не сможет ему помочь: ни скорая помощь, ни деньги, ни свет в конце тоннеля. Мудак: «Но это на словах» Мудак: «А на деле я жду самого крутого блюда» Мудак: «В качестве извинений» Вы: «а хуй пососать не хочешь?» Мудак: «Хуй — на сладкое» Мудак: «:)» Бесстыжий, гребаный ублюдок. Тупой, конченый мудак. Рыжий выдыхает и смотрит на часы. Понимая, что простоял уже почти пятнадцать минут и что ему пиздец, выдыхает еще раз, как будто стараясь восстановить разбитое после стометровки дыхание. Хочется и вовсе не дышать, чтобы не признавать поражения, такого позорного поражения перед гребаным мажорчиком, перед этим сраным биполярным придурком с маниакальными глазами, чтобы просто успокоить уставшие нервы. Не дышать не получается, а за дверью черного входа ждут работа и крики начальства. Все как обычно, все по классике. Рыжий бросает уже давно сотлевший окурок на землю и, входя в помещение, читает на загоревшемся экране телефона ехидное: Мудак: «Сегодня после работы приходи»*
И он приходит после работы, снова в тот же дом с панорамными окнами, в ту же дверь с запахом гнилого, прокуренного одиночества, к чертовому мажорчику с ехидной улыбкой на губах. Рыжий думает, что скорее блеванет, чем войдет в квартиру. Тянь выглядит растрепанно, как будто только высушился после душа, и смотрит уже своим привычным — когда Рыжий только привыкнуть смог? — взглядом. — Приветики-минетики, — с ухмылкой говорит Тянь, отступая от двери, чтобы впустить Рыжего в квартиру. — И тебе не сдохнуть, — рыкает Рыжий, проходя внутрь. Ему действительно не нравится его квартира. Нет, ему нравится обстановка, дорогая мебель, огромные, как вся его собственная квартира, комнаты, но в воздухе витает настолько отвратный запах пустоты и одиночества, что сразу понятно: Тянь живет один. И одиночества не гордого или холостяцкого: одиночества липкого, мутного, такого, которое Рыжий видит в зеркале каждый день после того, как отец угодил в тюрьму. И, возможно, именно поэтому, всего пару раз побывав в его квартире, Рыжий понимает тот самый взгляд из раздевалки. Возможно, именно это ему помогает. — Я думал, что «и тебе не сдохнуть» отвечают на фразы типа «будь здоров», «хорошего дня» или... — Вот тебя внатуре ебет, на что этой фразой отвечают? — Рыжий разворачивается к Тяню, снимая кеды, и понимает, что от того человека в раздевалке не остается и следа. Тянь смотрит на него ехидным, смеющимся взглядом, таким, как и у кафе, таким, как и на их баскетбольном турнире. Таким, каким, наверно, смотрит всегда, когда не хочет быть настоящим. — Внатуре ебет, — ухмыляясь уголком губы, отвечает Тянь, и Рыжий закатывает глаза. — Недотраханный, блять. Он вдруг ощущает себя так, будто становится немного легче. Будто это именно то, что нужно было сделать, — «помириться» с Тянем. Как будто в их общении, основанном на деньгах, подколах и масках, вообще есть смысл. Возможно, его и нет, но пока Рыжий не блюет кровью — ему нормально. — Хочешь проверить, насколько я дотраханный? — бесстыжий, абсолютно нелепый Тянь. Рыжий аж чуть не кашляет. — Завали ты, — шикает он и направляется на кухню, прекрасно запомнив, что и где на ней лежит.~
Он делает утку по-пекински. Потому что заранее покупает все необходимое в магазине, зная, что у Тяня на кухне можно найти только самого Тяня. Для таких благородных кровей Тянь ест быстро и достаточно неаккуратно, и Рыжий знает, что так он делает только дома. Себя же он готов уебать за одну единственную мысль: ему даже немного приятно, что хоть когда-то Тянь не натягивает на морду свою мажорскую маску. Твою мать. Это уже даже не просто уебать — это по-настоящему отпиздить. — Так зачем тебе столько денег? — внезапно спрашивает Тянь, глядя исподлобья, держа в руке банку пива. — Вот тебе, скажи мне, нахуя это знать? — Да брось ты, — Тянь клонит голову вбок, почти даже игриво, — мы же друзья. — Никакие мы, блять, не друзья! — Хочешь стать больше, чем друзьями? — Тянь дергает бровью вверх, и Рыжий кидает в него комок использованных салфеток. — Мы... бля, я просто готовлю тебе за бабки, потому что ты полное бесполезное говно и не в состоянии даже пожрать самостоятельно, — выплевывает Рыжий, предупреждающе протягивая руку к пустой банке пива: если Тянь выкинет еще какое-нибудь говно, он не промахнется. — То есть ты заботишься обо мне. Рыжий в одном рывке от того, чтобы проломить ему череп пустой банкой. — Если б ты наглотался антифриза, я бы был счастлив, — рыкает он, и Тянь снова усмехается. Вряд ли Рыжий может себе признаться, что здесь, среди одиноких стен, на одинокой, прокуренной до бетонных плит кухне, ему спокойнее, чем обычно. Спокойнее, чем всегда. Даже дома, с матерью, когда все, казалось бы, хорошо, он чувствует это зыбкое, песочное напряжение, потому что в любой момент может рвануть. А здесь просто настолько одиноко, что уже почти не пусто. — Ну так и зачем тебе деньги? — спрашивает Тянь внезапно серьезным тоном, и у Рыжего перекручивает изнутри. — Да че ты доебался-то? — буркает Рыжий, почему-то чувствуя, что прокололся. Что где-то в его программном обеспечении идет сбой, трещина, настоящая вмятина, и система безопасности больше не работает. Тянь смотрит на него так, будто у него действительно есть какие-то мотивы узнать его. Как будто бы ему это действительно интересно. Он вдруг хмыкает и говорит: — Простая дедукция: у тебя уже есть работа, но ты согласился на мое предложение, хотя я, наверно, не очень тебе нравлюсь, — Рыжий фыркает в ответ на это, но Тянь не останавливается: — Значит, тебе нужны деньги. — Харе строить из себя Шерлока, умник, — снова фыркает Рыжий, как будто бы ему смешно, хотя ему нихрена не смешно. Ни капельки. — Хм, я бы больше предпочел быть Джеком Воробьем. Смекаешь? — Капитаном, блять, Джеком Воробьем. Тянь смеется, и Рыжий на секунду, в душе, радуется, что, возможно, он не станет больше переспрашивать. Потому что нахрен ему не надо знать его, Рыжего. Это самое последнее, что этому долбаному мажорчику вообще надо в жизни. О, да так, у меня просто батя в тюрьме, а мама болеет, поэтому мне нужны бабки. А, кстати, я ещё дрочу для богатых дядь иногда, тебе ок? — Рыжик, — снова начинает Тянь, на этот раз своим обычным тоном, — Рыжик, Рыжик. — Че? — Ты такой милый, когда не хочешь разговаривать со мной. Рыжий замирает. Вскидывает брови. Блять, ну что вообще с ним не так. — Ага, то есть всегда. — Не сыпь соль на рану. И они молчат. Натянутым, недосказанным молчанием, в котором, однако, есть что-то абсолютно нормальное, как будто другого быть и не может. Рыжий не смотрит на Тяня, потому что боится, что дьявол в его темных глазах расколет его броню за один укус, стоит только словить взгляд. — Может, останешься сегодня подольше? — спрашивает Тянь, и Рыжий всё-таки поднимает на него глаза. Ничего страшного не происходит, они просто встречаются взглядами. Как будто бы все абсолютно нормально. — Не подумай ничего, — Тянь поднимает руки в театральном оправдывающемся жесте, — просто предложил. Рыжий устает думать, что надо себя уебать за такие мысли. Разбиться головой об стену и расщепиться на атомы. Но сейчас, когда на часах восемь вечера, ему больше всего хочется остаться здесь. Потому что через два часа ждет «Пантера». — Нет, — коротко бросает Рыжий, надеясь, что в темной мажорской душе Тяня есть хоть какое-то место пониманию — и он не станет докапываться. — Ладно. Дела есть? — Ага. — Ладно. Они снова молчат, и Рыжему кажется, что Тянь все понимает. Возможно, поэтому и не расспрашивает. Да и похуй, думает Рыжий. Пусть понимает все, что захочет. Мне какое до этого дело. Мне все равно.*
«Пантера» встречает неоном и Ли с каким-то сосредоточенным, недовольным лицом. — У тебя что, умер кто? — спрашивает Рыжий вместо «привет», «как дела?» и «как погодка?» Хотя он, наверное, никогда таких фраз ему и не говорил. Ли даже не дергается, хотя Рыжий, очевидно, застает его врасплох. Поднимает взгляд исподлобья, уголок губы — вверх. — Да, один старый рыжий друг-аутист. Вечная ему память. — Завали, — фыркает Рыжий, садясь на кресло напротив Ли. Чертовски удобное кресло. Все та же комната с тусклым освещением, все тот же золотой отлив в границах чужих глаз. — Ну как дела, Рыжик? — Ли разминает спину, хрустит позвонками. — Жду свой двойной тариф, вот как дела, — буркает Рыжий, сминая в зубах дикое желание тоже хрустнуть позвонками и, желательно, свалить отсюда нахрен. — Будет, — кивает Ли. И даже не подкалывает. Что-то явно не так. — Че случилось-то? — устало спрашивает Рыжий, зная, что Ли редко что рассказывает с первого вопроса. — Начальство приезжает, — отвечает тот, и Рыжий округляет глаза: надо же, Ли не выебывается. Удивительный круговорот веществ в природе. — А ты что, хуево работаешь? Ли усмехается. — Я работаю лучше всех. Просто оно у нас ебнутое. — Любое начальство ебнутое. — Не сравнивай хозяев своей кафешки с хозяевами центра интимных услуг. — О-хо-хой, блять, центр интимных услуг! Это так вы свой ебаный притон называете? Ли усмехается. Терпеливо, но беззлобно. — Это нас так заставляют этот ебаный притон называть. — Не делай вид, что тебе тут не как хлебушку в маселке живется, — качает головой Рыжий, и Ли смотрит на него взглядом взрослого, мудрого человека, который пытается спорить с ребенком. — Ты многого не знаешь, Рыжуля, — Ли отводит взгляд и тянется за сигаретой. — Ты не дрочишь на виду у каких-то мужиков, не прибедняйся, — хмыкает Рыжий, замечая, что уже даже не боится произносить это вслух. — Слышал, ты познакомился с Принцем? — И... че? — Ну, интересно просто, — усмехается Ли. — Вы между собой так-то самые ярые конкуренты. Рыжий еле сдерживается, чтобы не заржать. А через пять секунд не сдерживается. И ловит себя на том, что смеётся, только когда Ли роняет каким-то мутным тоном: — Давно не видел, как ты смеешься, малыш. Рыжий смотрит на него сквозь улыбку на лице, не придавая значения этим словам, не придавая значения тому, как почему-то тоскливо плавится золото в смотрящих на него глазах Ли. — Какие к черту конкуренты? — зачесывая назад короткие волосы ладонью, спрашивает Рыжий. — Ну, понимаешь, — начинает Ли, — Принц был довольно популярной лошадкой — нет, наверное, самой популярной. Пока не пришел ты. — Чего, блять? — Да, я тоже ахуел, честно сказать. — Стоп. Ты ж говоришь, что у меня типа... блять. Постоянный клиент? — Ну да. Просто твой постоянный клиент — самый важный клиент в нашем центре интимных услуг. Рыжий вскидывает брови и застывает, как будто в морду утыкается дуло. Ахуеть свистопляска. — Ебануться, — только и может обронить он, откидываясь на спинку кресла. Если его жизнь когда-то перестанет давать ему по морде такими интересными способами, он определенно уверует. — Кто же там, блять, такой. — Может, когда-нибудь и узнаешь. — В смысле? Ли смотрит на него прищуренными от сигаретного дыма глазами. — В прямом. Может, он захочет тебя выкупить. — Ты че, ебанулся? — Да я шучу, дурочка. Рыжий делает лицо типа «ахуеть смешно», и Ли в ответ усмехается, через секунду закашлявшись. — Твою мать. Пора бросать это дерьмо, — он указывает на недокуренную сигарету, туша ее о грязное стекло пепельницы. Сигарета вспыхивает и в следующую же секунду потухает, сгибаясь по корпусу. — Готовься, Рыжик. Через полчаса начнем. Рыжий едва ли не шутит про то, что он «всегда готов». По итогу же просто кивает и тянется к пачке сигарет Ли. Тот дергает бровью, ухмыляясь одним уголком губы. — Че? Не я же бросать собираюсь. — Забирай хоть всю пачку, — отвечает Ли, и тоски в его глазах больше нет.*
Рыжий боится признаться, что привык к ощущению того, что за ним наблюдают. Что на него нагло, пристально смотрят, впитывают каждое его движение, пробуют на вкус каждый изгиб, жрут каждую его эмоцию. Привык ко вкусу таблеток и ощущению энергии, затапливающей, мокрой, текущей с кровью, отливающей от мозга так, что не хочется больше ничего, кроме разрядки, кроме этого маниакального расслабления, которое никак по-другому не получить. Привык к стеклу, в котором он видит только себя, но чувствует кого-то другого. Привык не знать, что этот другой думает и делает. Привык к картинкам в своей же собственной голове, к обрывкам тел, рваным, срубленным движениям, привык к ощущению клетки и петли на шее, боясь признаться, что от этого, наверное, кроет еще больше. Боясь признаться вообще хоть в чем-то. Рыжий привык, абсолютно точно привык к разрывающимся позвонкам, к этой мазутной, тупой страсти, к злости в каждой клетке, в каждом атоме, к разбитому на части разуму и еще раз к стеклу, в котором отражается, наверное, совсем не он. Наверное, совсем кто-то за него. И все равно, что там за пределами «Пантеры». Сейчас и здесь он в неоновых стенах, в жаркой, до одури душной комнате, в этом котле из безмозглой страсти, в которой настолько легко утонуть, что эффект уже идет даже, кажется, не от таблеток. Рыжий снова не смотрит на себя в отражение, снова не чувствует стыда — только злость, поглощающую, ядовитую, как будто Ли дает ему самые настоящие наркотики. Не смотрит на себя, потому что все, что у него есть, — в его же собственной башке. Рыжий привык к тому, что кончить можно за пару минут. И привык терпеть изо всех сил, чтобы потом снесло крышу. Привык винить себя за то, что сквозь тонну ненависти, обиды и презрения ему это нравится. Нравится до такой степени, что пробирает дрожью до самых кончиков пальцев. Рыжий снова здесь, а за стеклом — снова кто-то другой. Кто-то, кого Рыжий совсем-совсем не хочет знать. Ни капельки. — Рыжик. Рыжий дергается от голоса, доносящегося из колонок откуда-то сбоку, все еще не отойдя от эффекта, не понимая, показалось ему или нет. Он еще не успевает раздеться, сняв только футболку, распаляя сам себя через одежду. — Это я. Сквозь пелену в голове Рыжий различает голос Ли, насмехающийся, злорадный, совершенно не уличный, и на секунду в голове закоротило от сюрреализма, кипящего в четырех стенах. — У твоего многоуважаемого клиента есть небольшая просьба. — Чего, блять? — выдыхает Рыжий, чувствуя, как возбуждение все еще пороховым взрывом стоит в голове. — Подойди, пожалуйста, к двери. Рыжий замирает, не понимая, в чем суть, и в голове спиртовым раствором мешаются раздражение, возбуждение и рассинхрон тела с сознанием. И он даже не знает, почему, ничего не спрашивая, встает с кресла и идет к двери. Тело ноет от лишних движений, отдается жаром в кости, и идти становится почему-то невыносимо сложно. То ли от таблеток, то ли от виски Ли, то ли от всего сразу. Когда он подходит к двери, та открывается. За дверью стоит мужик с самым невозмутимым лицом, которое Рыжий только видел в своей жизни, и протягивает ему какую-то маленькую коробку. Рыжему кажется, что он сейчас истерически заржет от сюрреализма ситуации, а в следующий момент — что это, наверное, норма. Он в притоне — центре интимных услуг — и он дрочит за деньги. Наверное, мужик, протягивающий тебе какую-то коробку, — меньшее из всех зол. Рыжий берет коробку мелко дрожащими пальцами и открывает. На секунду сердце замирает. И на следующую тоже. В коробке лежат две черных сережки-гвоздика. — Какого х... — Пять тысяч юаней за то, чтобы ты их надел. Рыжий замирает вместе с больно застывшим сердцем. В голове вспыхивают иголка, школьный двор и Ли с уличным адом в глазах. Проколотые ржавчиной уши и горло, сдавленное чужой ладонью. — Ты, конечно, можешь отказаться. Хотя я бы не стал. Рыжий поднимает взгляд на мужика с невозмутимым лицом и снова опускает его на сережки. Два маленьких черных гвоздика. А его проколы все никак не могут зажить. — Ну что, Рыжик? Рыжий молчит, потому что в горле стоит уже даже не ком — настоящая вязь из крови, ненависти и прошлого. Из своей собственной слабости и невозможности ее побороть. А потом думает, что пора. И что ему нечего терять. Пять тысяч юаней — это как минимум две дополнительные вакцины для мамы. А две — это уже лучше, чем ни одной. Мысль проходит резко и ударяет в голову лучше всяких таблеток, и он берет в руки один гвоздик. Дверь перед ним тут же закрывается, и Рыжий снова остается один, в жаркой комнате, со своим отражением в стекле. — Хороший выбор, малыш. Рыжий слышит, как пикает выключающийся динамик. Слышит, как шумом в голове шипит продетый в ухо гвоздик. Как выстрелом отдается второй. И совсем не чувствует боли в ушах и теле. Чувствует только громадную, животную злость. Потому что он здесь — и он не собирается поджимать хвост. Не в этот раз.*
— Сильно же тебя кроет. Тянь не дергается от голоса, сорвавшегося за спиной. Только думает, что сигарета в руках наверняка не скроет все еще сбитого дыхания. — С чего ты взял? — выдыхает он и слышит, как Ли за его спиной усмехается: — По-моему, это очевидно. Тянь не отвечает, топя ухмылку в сигаретном дыме. Сознание — мутнее цветущей воды, и все, чего ему хочется, — это виски. Ли слишком хорошо его знает, поэтому протягивает из-за спины стакан. Янтарная жидкость отдает в пальцы холодом, и Тянь коротко кивает в знак благодарности. — Не говори мне, что ты влюбился, — бросает Ли, садясь напротив. — Хорошо, не скажу. — Захотелось в смертника поиграть? — серьёзными тоном спрашивает Ли, подкуривая сигарету. Тянь поднимает на него взгляд. Уставший, запыленный. — А тебе-то какое дело? — усмехается Тянь, отпивая виски. Тот дает в глотку проспиртованным жжением, и он даже почти выдыхает от кайфа. — Это как раз-таки мое прямое дело, — выплевывает Ли, и его серьёзный тон выглядит почти смешно в тусклом свете комнаты. — Ты загоняешься. — Нет, деточка, ты же знаешь: смотри, но не трогай. Это аксиома. — Какие ты умные слова знаешь. — Зубы мне не заговаривай. Тянь смеется. Ли — лишь сдавленно вдыхает. — Я смотрю, но не трогаю. К чему такие волнения? — Я тебя слишком хорошо знаю. Тянь хмыкает. Это — такая мерзкая, но такая настоящая правда, что хочется залпом выпить этот чертов виски и выкурить сигарету одним затягом. — Ты слишком серьезен, — фыркает Тянь, щуря глаза от сигаретного дыма. Эта комната пропиталась дымом до самых кирпичей, не иначе. — А ты — слишком помешан. — Ошибаешься. Ли выдыхает. Втягивает дым сквозь стиснутые губы, и Тянь на секунду думает, как же ему нравится видеть его таким. Упускающим ситуацию из-под контроля. — Ты меня понял. Смотр... — Смотри, но не трогай. Не делай вид, будто это правило придумал ты. Ли блестит золотым сечением своих глаз, и Тяню кажется, что в полумраке комнаты они действительно сверкают. — Я не хочу проблем, — говорит Ли, отрывая взгляд. — О каких проблемах ты говоришь? — Иди ты нахуй. Ты меня понял. — Так нахуй или понял? — Все сразу. Они молчат: Ли — с замерзшей злостью в изгибе челюсти, Тянь — с раскуроченной грудной клеткой и дыханием, срывающимся каждый раз, стоит только вспомнить прикушенные изнутри щеки и линии скул, ведущие к черным гвоздикам в ушах. Надо будет все обдумать. Прийти домой, принять душ и обязательно все обдумать. Надо понять, насколько же все-таки глубока та яма, в которую он падает, и есть ли у нее вообще дно. Надо будет. Но явно не сейчас. Не сейчас, когда не помогают даже сигареты, потому что долбит просто сверх нормы. Не сейчас, когда в голове уже даже нет цветовой палитры — один лишь громадный мазок из черного, янтарного и рыжего. Надо будет понять, почему так сильно кроет. И почему безмерно хочется еще. За спиной открывается дверь, и Тянь не оборачивается — лишь смотрит на лицо Ли. Понять было достаточно. — Добрый вечер, — доносится голос из-за плеча, и Тянь видит, как Ли на секунду мешкается и бросает на него один лишь взгляд, прежде чем расплыться в фальшивой улыбке со своим коронным «господи, какие люди». Тянь усмехается. Начальство приехало, а он вот так вот тут расселся: с сигаретой в одной руке да бухлом в другой. Ай-яй-яй, какой плохой мальчик. Он не слышит, что еще говорит Ли, потому что слышать не хочет. Проводит языком по ободку стакана, прежде чем сделать глоток. Обжигающий, как чертов черно-янтарно-рыжий. Как чертов Рыжий. Через пару секунд на его плечо опускается рука. — Здороваться не собираешься? Тянь усмехается, ощущая слишком дорогой запах слишком дорогих духов. Его жизнь становится чересчур интересной, чтобы быть просто его жизнью. Он оборачивается через плечо и, ловя взглядом знакомое лицо, отвечает все с той же скотской ухмылкой: — Доброго вечерочка, братик.