— Давно не видел, как ты смеешься, малыш.
В голове внезапно щелкает, и Рыжий вспоминает Тяня вчера, убитого, холодного, настолько уставшего, что просто тяжело смотреть, это даже не усталость — это почти отчаянная заебанность. И Тянь сейчас: зовет его на вечеринку, знакомит со своими друзьями, смеется, как будто бы вся его жизнь — ебучая биполярка. Как будто бы за черной полосой этой биполярки он все еще находит силы смеяться, что Рыжий уже давно разучился делать. — Можем посмотреть «Хоббита» все вместе, если ты так волнуешься за его зрительский рейтинг, — говорит Тянь, и в голосе его все еще красной линией протекает этот смех, который — Рыжий почему-то это знает — смех облегчения. Как будто бы Тянь невыносимо счастлив, что здесь, в преддверии этой вписки с его странными друзьями, с Рыжим по левую руку и идиотскими шутками про Хуев-с-Горы, он может быть спокоен. Что бы у него там ни происходило. Пока что — все окей. — Нет, — хитро тянет Цзянь, и Рыжий только сейчас вырывается из липкости собственных резиновых мыслей. — Сегодня мы будем пить.~
— Чжань, — тянет руку еще один парень, с более серьёзными и более глубокими чертами лица, — Чжань Чжэнси. Рыжий сходу думает, что, наверное, это самый нормальный человек из всех, что здесь находятся. Почему-то именно так ему кажется: серьезное лицо, спокойный тон и никаких Хуев-с-Горы. — Рыжий, — тянет он руку в ответ, и холод чужих пальцев кусает собственные разгоряченные руки. — Рыжий? — приподнимает бровь Чжань, потому что это действительно идиотская вещь: рыжий парень представляется Рыжим. Как же, блять, неожиданно? — Ага, — коротко отрезает Рыжий, надеясь, что не ошибся — и этот пока что самый нормальный чувак не станет задавать лишних вопросов. Он и не задает — лишь коротко хмыкает. Титаническое спокойствие. Сраная невозмутимость. Вокруг много людей, шума, музыки и запаха дешевой алкашки, но Тянь знакомит Рыжего лишь с этими двумя парнями и, похоже, дальше идти не собирается. — Чжань СиСи, — доносится сзади уже знакомый голос Цзяня, и Рыжий видит, как на секунду Чжань закатывает глаза. — Тебе пиво? Я — виски. — Нет, — качает головой Чжань. — Мне виски, тебе пиво. Чжань СиСи?.. — А ты что будешь, Хуй-с-Горы? — Цзянь закидывает руку Рыжему на плечо, и тот почти дергается, чтобы ее скинуть и выматериться во весь голос. Почему-то решает, что это будет слишком. Впервые в жизни почему-то так думает. Он в окружении Тяня, и, к его собственному удивлению, это не сборище богатеньких уебков, которые бы сожрали его за секунду, не увидев на нем какой-то сраной шмотки от Луи Витон или кто у них там в почете. Все, что Рыжий видит вокруг, — обычная вписка. Обычные люди в обычной одежде, обычное недорогое бухло, обычная музыка, все настолько обычное, будто он совсем не здесь — будто он во временах своей мерзкой молодости. Во временах бесконечных драк и кровавого оскала золотистых глаз. — Я... — внезапно скомканно и зажеванно начинает Рыжий, чувствуя, что горлу критически не хватает жидкости. Хотя бы слюны. Хотя бы глотка собственной же железной крови. — Я виски. — У, тоже хочешь нажраться? — по-акульему скалится Цзянь, глядя из-под линейки ресниц, все еще держа свою гребаную руку на плече Рыжего. Тот не сопротивляется, все еще не зная почему. — Никто не будет нажираться, — говорит Чжань — СиСи? — так, как будто бы сам не верит ни одному своему слову. — У нас новый гость, — возражает Цзянь. — Если он хочет виски, то я даже самую дорогую бутылку не пожалею. — Тут все бухло дешевое. — В бедности да не в обиде. — Бля, — трясет головой Рыжий, скидывая руку Цзяня с плеча, краем глаза замечая, как ехидно улыбается Тянь. — Ты только пиздеть и умеешь, да? Цзянь смотрит на него взглядом: а действительно. — Я вас понял, господин Хуй-с-Горы. Минуточку. Он ретируется под закатившиеся глаза Чжаня и под запах обычной вписки, после которой Рыжий-из-прошлого обязательно получит прямо в солнечное и обязательно отравится маниакальным взглядом Ли, который совсем не помнит, как нужно по-настоящему смеяться.~
Рыжий не помнит, когда в последний раз был в таких компаниях, когда последний раз хотел так нажраться, потому что дозволено: пей, пей, пей, пускай хоть слюни изо рта польются, главное — напиться. Напиться так, чтобы терять равновесие и чувствовать, как подступает блевота к основанию глотки. Напиться так, чтобы хоть на какой-то идиотский промежуток времени забыть этот соленый привкус на языке. — Бля, — пьяно тянет Цзянь, раскидывая по полутемному помещению липкие искры из помутневших глаз, — хочу на брудершафт. — Иди проспись, — отвечает Чжань, и Рыжему сквозь чайную пленку на мозгах кажется, что есть в этом всем кусок чего-то родного. Своего. Того, что да: так он и должен был ответить. Никак иначе. — Рыжик, — поворачивается к нему Цзянь, — хочешь выпить, а потом дать мне буську? А Рыжий думает: блять. Да, это нормально. Чему тут вообще удивляться, он же гребаный альфа, ага, да. Да. Ничего удивительного. Думает так каждый раз, когда к Тяню на шею вешается какая-то девчонка. Поначалу это выглядит еще не так навязчиво, когда половина контингента трезвая или, как минимум, не настолько нажравшаяся. Но сейчас, спустя пару часов, ему кажется, что начался какой-то тотальный пиздец: они лезут без конца, одна за другой, как будто бы на спор. Ой, девочки, спорим, я его выебу? Спорим, сегодня этот красавчик поедет со мной? Да-да, сучки, смотрите, одна минута — и эта рыбка с темными, как Ад, глазами будет моей. Рыжий сглатывает, чувствуя на корне языка привкус виски с колой: если кола была как кола, то виски — полнейшее говнище. — Рыжи-ик, — тянет Цзянь, и Рыжий впервые реагирует на его голос, совершенно, до глупости не зная, чего он от него вообще хочет: — Да завались ты, суслик. Он думает, в какой момент последующего получаса Тянь все-таки встанет и поведет одну из этих девчонок в соседнюю комнату, потому что — черт возьми — это было логично. Логично и мерзко, и дело не в том, что сами девушки были некрасивыми, нет: с ними-то как раз было все отлично. Мерзко потому, что ебаться с кем-то на сраных вписках — залупа полная. Это модель Ли. Он цеплял тогда кого угодно — все давали. Рыжий думает: у Ли невероятная тяга к проституткам во всех смыслах этого слова. И еще: на месте Тяня, он бы взял ту девчонку, что подходила пару минут назад. И: на своем же месте, он бы давно ушел отсюда нахрен. Пусть ебется. Хули ему, плейбой, ага. Рыжий чувствует, как становится невыносимо жарко, не то чтобы снаружи, не то чтобы изнутри — просто откуда-то. Как-то. Совсем что-то похожее на то чувство, когда становится до блевоты невыносимо находиться здесь и сейчас. Он говорит самому себе, что просто перепил. И что отличной идеей было бы пойти и вызвать рвоту. Золотое правило бухаловок: если проблеваться по своей же инициативе, потом можно дальше спокойно пить. Если проблевался потому, что уже перепил, — все в топку. Жара заползает под нервные окончания, под скальп, в хрупкую, срезанную сетчатку, и Рыжий почти на автомате встает с места, пытаясь выбраться из-за вплотную придвинутого к дивану столика. — Ты куда, Хуй-с-Горы? — спрашивает Цзянь, заткнувшись на полуслове какой-то, наверное, очень интересной, но нихуя не информативной истории. Пустой пиздеж. Рыжий знает этого парня пару часов, а уже не может себе представить, как с ним его же мать выживает. — Ссать на гномов, — буркает Рыжий, путаясь в ногах, потому что вставать так резко — удел смертников. В голове кружится, как на самых тошнотворных американских горках, вот они — драные вертолеты. Да, ему определенно нужно проблеваться. Он еле находит туалет, то и дело спотыкаясь об ноги, бутылки, коробки и почти разламываясь на части от музыки, дающей по мозгам. В туалете так же тускло, как и во всей квартире, и закрытая дверь немного спасает от шума и алкогольного запаха. Упереться башкой в зеркало. Включить гребаную воду, хотя нет сил даже умыть лицо. В голове так невыносимо парит и горит, что единственное телодвижение, на которое Рыжий способен, — смотреть стушеванным взглядом на поток воды, льющейся из крана. Он на самом деле не знает, что здесь делает. Зачем он тут, к чему, каким боком — явно не для того, чтобы смотреть, как Тянь цепляет долбаные юбки одну за другой. Если б он знал — хер бы сюда пошел. Он и вправду не знает, зачем он здесь. Что-то в этом было соленое, кислое, горькое — ни капли не сладкое. Вряд ли он был здесь нужен кому-то, кроме жары в его же собственной голове, кроме гнилостно-спиртового привкуса на губах, кроме липучек на обратной стороне век. — Эй, — доносится сзади, и Рыжий за шумом воды думает, что ему кажется. Понимает, что не кажется, когда до плеча дотрагивается ладонь. Длинные пальцы, горячие, как костер. Фаланги — как ветки. — Съеби, — коротко выдавливает Рыжий, не поднимая головы, и это действительно стремно: он может отличить его по прикосновению и ауре, от которой взрывается воздух в комнате. — Ты чего тут? — Тянь не убирает руки, не отпускает своих паучьих пальцев, и Рыжему внезапно кажется, что его кожа вот-вот начнет прирастать к этим длиннющим фалангам. — Съеби, блять, — шипит он, почему-то не в состоянии поднять головы и оторвать взгляд от мерно текущей воды, не понимая, почему снова ведет себя так, будто Тянь только что пристрелил его любимую собачонку. — Рыжик. Рыжего дергает: совсем слегка, скорее даже просто коротит, и пульсация за секунду проходится от позвоночника до стянутого в спазме желудка. Ему определенно хуево, то ли от жары, то ли от алкоголя, то ли от перевернутых полок в своем же разуме. — Ты глухой нахуй? — косо поворачивая голову, спрашивает Рыжий, улавливая периферией зрения кусок головы Тяня в зеркале. — Я говорю: уйди, — и зачем-то совершенно на автомате добавляет: — Иди поебись с кем-то. Рыжий чувствует, как лопаются сосуды в бесконечном организме этого воняющего сигами воздуха, как зажимает у челюсти и как Тянь замирает, все еще держа пальцы — неживые — на его плече. Его внезапно еще сильнее тошнит, потому что замершее сердце отказывается давать организму кислород. Он действительно это говорит. Вслух. Ртом. Потому что он полный, тотальный гондон. — Что? — серьезным тоном спрашивает Тянь, и Рыжий думает, что это самый тупой вопрос, который тот вообще может задать. — Что слышал, — бесполезно выпаливает он, не двигаясь. Совсем как ящерица. — Иди, блять, и подрочи кому. Выеби, я не знаю. Кандидатов много. — Ты ревнуешь? Рыжему не нужно ни одной секунды, чтобы ахуеть: он это делает моментально, мигом, как только интонация гаснет на корне скотского языка Тяня. На то, чтобы развернуться лицом к этому тупорылому мажору, ему хватает трех секунд. И пять, чтобы разбиться о серьезный взгляд беспросветно темного крошева в глазах. — Че ты мелешь? — фыркает Рыжий, ощущая фантомные пальцы на собственном плече, хотя руку Тяня отбрасывает еще на развороте. — Ревнуешь, спрашиваю? — так же серьезно переспрашивает Тянь, и до Рыжего почти с ужасом доходит: не шутит, блять. Это чучело говорит совершенно серьезно. Как еб твою мать. — Ты долбнутый, что ли? — огрызается Рыжий, чувствуя, как краснеют предательски чувствительные щеки, как медленно, со скрипом трезвеет в пьяной голове и как жара стягивает на шее алмазную петлю. — К кому тебя ревновать? И какого хера? — Тогда что за чушь ты несешь? Рыжий открывает рот, чтобы что-то сказать. Что-то, чего придумать так и не может. Если в его жизни и была ситуация тупее, то эта в любом случае — одна из самых идиотских. — Ты… Ебаный в рот, к тебе все лезут. Ну и нахуя ты динамишь? Понтуешься типа весь такой крутой и всех отшиваешь, да? Рыжий чувствует на себе пристальный и до одури холодный взгляд, а еще — как вскипает изнутри раздолбанное, блевотное сердце, и уже даже не хочется рыгать, пить, курить, хочется просто выругаться и поскорее отсюда свалить. Хотя в этом он лукавит: напиться хочется до поеботы. — Я не трахаюсь на вписках, — говорит Тянь так, будто бы это самая очевидная вещь. Да, конечно. Не трахается. Не дай бог сифилис подцепит, ага. — Очень зря, — выплевывает Рыжий едким бензиновым тоном, зная, что за эту сраную истерику ему будет завтра стыдно. И что эта самая истерика — доказательство его блядской уязвимости. Ничтожество ничтожество ничтожество ничтожествоничтожество ничтожество. Что же ты творишь, твою мать. — Блять, — выдыхает Рыжий, опуская глаза, понимая, что совершенно, видимо, разучился пить. И что Тянь абсолютно прав: это все выглядит как ревность. Но нет: это точно не она. Это Рыжего просто вот так вот все бесит. Нет. Н е т. Ревность — это уже слишком. Это просто ни в какие ворота. Слишком. Даже для такой крысы, как Рыжий. — Эй, — начинает Тянь, и голос его возвращается к обычному, — хочешь абсента? Рыжий замирает на пять секунд, прежде чем снова поднять на него взгляд. Б л я т ь. Как у этого человека получается так непринужденно менять темы — загадка для самого чертового Дьявола. И это, наверное, единственный раз, когда Рыжий мысленно за такое благодарен. — Никогда не пил, — отвечает Рыжий. Отвечает правду: однажды кто-то из его друганов где-то надыбал чистый абсент и, не будучи самым одаренным в мире персонажем, выпил стопку залпом. Рыжий врачом не был, но, судя по его реакции, горлу там пришел полный пиздец, что и отвернуло его от идеи пробовать это говно. — Штука мощная. Просто надо уметь правильно пить, — ухмыляется Тянь, как будто бы страдает расстройством кратковременной памяти и ничего из того, что происходило в течение последних трех минут, не помнит. Блять. Он же просто делает вид. Сука. Рыжий откашливается, замечая, что его уже даже почти не тошнит, только лишь жара изнутри глупой и тонкой черепной коробки не дает нормально сфокусировать расстроенный взгляд. А фокусировать особо и не на чем: то ли на своих же потрепанных кедах, то ли на плитке, то ли на Василиске в глазах Тяня. — Ну так что? — заговорщицки проговаривает Тянь, и его малиново-грязный голос утопает в куске бетонной коробки ванной. Рыжий думает: в пизду. Заебало. Хуже уже вряд ли будет. — Погнали.~
Он напивается. Впервые за долгое время — по-настоящему накидывается. Не до того состояния, чтобы ползти, но как раз до того, чтобы дать Цзяню пять, когда тот подставляет ладонь после какой-то очередной убогой шутки. Гейской, ужасно гейской шутки. Они тут все такие: ужасно гейские. Рыжему даже алкотестер не нужен: степень его опьянения можно оценить по уровню раздражения от подобного имбецильного юмора. Нулевое. Рыжий даже не сразу понимает, как они с Тянем оказываются на улице, а главное почему. И зачем. Потому что в квартире до ужаса тепло, а на улице дует прохладный ночной ветер, залетая прямо в сечение рыжих волос. — Тише, ковбой, — усмехается Тянь, поддерживая покосившегося Рыжего за плечо. Еще один способ проверить Рыжего на трезвость — он не против. Совершенно. — Бля, — выдыхает Рыжий, глотая сигаретный дым, расщепленный по воздуху. — Я… сук, мама ненавидит, когда я пью. Слова тяжело прорезаются из глотки, кусаются за небо, вдоль рассекают язык, и Рыжий спинным мозгом чувствует, какая его завтра ждет пизда. — Можешь переночевать у меня. Рыжий не может сказать, что у него полностью отрубается мозг, когда он напивается. Он не лезет бухой к ментам, не нарывается на неприятности, максимум — дать в ебальник какому-нибудь придурку, и то только для того, чтобы проверить, не забыл ли он, как вообще нужно бить. Но если приходится сделать выбор, он выберет большее из двух зол. — Сука, — выдыхает он, глотая ртом воздух, все еще чувствуя облепивший небо вкус алкоголя. Абсент — убийственная вещь. Как раз самое то, чтобы заглушить в себе бесконечный шум льющейся стоковой воды. — Ты же не хочешь расстраивать маму, — утвердительно говорит Тянь, скорее, даже не говорит: выдыхает куда-то в воздух, глядя мутным, размозженным по асфальту взглядом. Он трезвее, чем Рыжий, определенно. Но определенно не слишком. Рыжий думает, пытается думать. Пытается думать о том, что маме и вправду не понравится, что он напился — и это не то чтобы опять или снова, он не пил уже довольно давно. Просто не понравится. Это же мама. Поэтому он выдыхает, грузно, скомканно, как будто бы воздух — черная материя. Черная материя, рванувшая из глаз Тяня, когда он отвечает: — Бля, окей. Он не замечает, как вздергиваются у Тяня брови. Как едва приоткрываются губы, все еще наверняка липкие от абсента — Рыжий вспоминает этот вкус отменной спиртяги, и на секунду его начинает подташнивать. И совершенно точно не замечает, как Тянь коротко кивает, прежде чем ответить: — Пойдем. Рыжий знает, что это плохая идея. Знает, потому что напился. Надо написать маме. Надо написать маме, что он ночует у Лысого. Она его хоть как-то да знает. Да, надо взять в руки чертов телефон. Надо написать. Просто чтобы не волновалась. Телефон едва не выскальзывает из почему-то влажных пальцев, когда Рыжий берет его в руки. Сфокусировать зрение на экране — задача для человека, которому явно не хочется дальше жить, потому что, как только взгляд упирается в одну точку, начинается полет. Взгляд расплывается, не видит букв, горит красным, и в какой-то момент Рыжий просто перестает что-либо чувствовать. Что-либо, кроме боли в плече, ключице и немного челюсти. И слышать что-либо, кроме зажатого смеха Тяня, такого, как будто тому настолько смешно, что он не может нормально дышать. — Рыжик, еб твою, — доносится откуда-то сзади, скомканное, на выдохе, и Рыжий впервые понимает, что вообще случилось. Он впечатался в столб. В ебаный дорожный знак. Плечом, ключицей и немного челюстью. — Ты просто чудо в перьях, Рыжик, — говорит Тянь, откашливаясь от смеха, хриплым голосом, абсентовым дыханием, и Рыжему кажется, что тот снова почти что счастливый. — Блять, — шипит Рыжий, потирая плечо, чувствуя, как жжет стертую кожу. — У тебя кровь, — говорит Тянь, обходя его сбоку. Говорит — и впечатывается губами в ссадину. У Рыжего сводит хребет в спазме от того, как мягко проходится его язык по свежей царапине. — Хули ты творишь? — шипит он, слепо, глупо, пьяно, не в силах даже оттолкнуть, просто упираясь ладонью в чужой горячий лоб и влажные волосы. Все еще пахнут обычным шампунем. — Я подорожник, — игриво выдыхает Тянь, и Рыжего на секунду воротит от мысли о том, что язык его теперь воняет железом его собственной крови. — Ты даун, уйди от меня, блять, — огрызается Рыжий, наконец-то отталкивая его голову. На секунду он снова застывает. Тянь смотрит на него до жути голодными глазами. Как чертова собака, впервые попробовавшая кровь: больше не может остановиться. Через еще одно мгновенье этот взгляд сменяется россыпью мимических морщинок в уголках глаз, и Рыжий понимает: Тянь улыбается. Пьяно и по-скотски. Но улыбается. — Ты телефон уронил, — говорит Тянь, и Рыжий пропускает момент, в котором он поднимает его телефон с земли. Вроде бы не разбитый, хотя Рыжий сейчас, скорее, воочию увидел бы бога, чем разглядел трещины на экране. — Я напишу твоей маме, — говорит Тянь, — диктуй. Рыжий хочет возразить, честно — хочет. Но думает остатками здравого смысла, что нет в этом никакого ебаного здравого смысла. — Пиши, что я у Лысого, и, блять, не спрашивай. Тянь не спрашивает — коротко хмыкает и строчит сообщение длинными, паучьими пальцами. А Рыжий уже ничего не хочет: просто прийти домой, неважно к кому, и просто заснуть. Проснуться с дикой болью в голове и жалеть о том, что вообще родился. Рыжий думает: я творю полное говно. И: я полное говно. А потом: ну и хуй с ним. Они плетутся до его дома совсем недолго — или, по ощущениям, целые долбаные сутки. Абсолютно абстрактная дорога размывается перед глазами, и в какой-то момент все, что может понимать Рыжий, — то, что он наверняка ебнулся бы прямо здесь, если бы не плечо Тяня и собственная же закинутая на него рука. Дико ноющее плечо. Кровь, слизанная чужим языком. Ночь, не позволяющая видеть ничего, кроме чужого нездорового дыхания. Осязаемого. Они вваливаются в лифт в доме Тяня — огромный, просторный, с чертовым зеркалом, чистым, как будто его драили минуту назад. Рыжий не попадает пальцем по кнопке самого верхнего этажа: панорамные окна, квартира-студия. Сраный мажорский пентхаус. Его тошнит. И не то чтобы физически. — Вот мы и дома, — выдыхает Тянь, и Рыжий отвечает сквозь зажатые легкие лишь короткое: — Ага. Саркастическое, липкое, липкое настолько, что не позволяет прочувствовать собственную морду, уткнутувшуюся в стену, и чей-то до одури горячий лоб, впечатавшийся в собственный загривок. Тянь дышит тяжело, мутно, будто легкие — клетка, а воздух — ничтожный кусок бескрылой птицы, и Рыжего пробирает мурашками только тогда, когда он чувствует укус в участок шеи ниже линии волос. — Какого черта ты творишь, — почему-то не сопротивляясь, выдыхает Рыжий, грубо, с расслоившимся надвое голосом. Наверное, не было сил. Или, может быть, никакого ебаного смысла. — Обследую. — Отсоси. — Хочешь? Рыжий упирается лбом в холодное покрытие зеркала, оставляя на нем жирный, мокрый след. Да, придется снова его драить. Очень жаль, очень. Извиняться он за это не собирается. Тянь держит его одной рукой за плечо, несильно, просто немного сжимая пальцы, второй — а Рыжий не знает, где его вторая рука. Не на его теле — и слава богу. Он не знает, черт возьми, насколько же он не знает, почему не двигается, почему все еще вжимается лбом в зеркало, почему, чувствуя на загривке копоть чужих губ и чужого дыхания, совершенно, отвратно ничего не делает. Рыжий не двигается. Хотя силы на это, очевидно, есть. — Уйди, — тихо говорит он сшитым белыми нитками голосом, все еще стоя вот так вот: прижатый к стенке, с огнедышащим адом на собственной шее. Он бы и не двинулся — нет, совершенно точно бы не двинулся, не зная почему, теряясь в показаниях, в эмоциях и своем же отражении в зеркале перед мордой, если бы лифт не покачнулся и не прозвенел. Вы прибыли на нужный этаж. Поздравляем вас, сэр. Спасибо, что воспользовались нашими услугами. Рыжий умеет драться, будучи пьяным. Умеет даже притворяться перед мамой, что он абсолютно трезв, когда, на самом деле, все в говно. Умеет выдыхать, получая в солнечное сплетение, и умеет ненавидеть золото чужих глаз напротив. А сейчас — не умеет ничего. Только глотать простреленной пастью воздух и выворачиваться из хватки Тяня, когда дверь лифта наконец открывается. Он наизусть знает, куда надо идти, чтобы попасть в эту долбаную квартиру. И с каким звуком она откроется. В какой угол закинуть потрепанные кеды и куда надо дойти, чтобы бесцельно рухнуть на диван в гостиной, не оглядываясь, не смотря через плечо. Знает, что назавтра все детально вспомнит. Знает, как это до невозможности все хуево. Разве что понятия не имеет, как ответить на взбитое в крошево, летящее в спину: — Спокойной ночи, Рыжик.