*
— Ты с бодуна, что ли? Тяню кажется, что никогда виски еще не был таким сладким. Сейчас, в почти десять часов вечера, до которого он еле доживает, ему уже не то чтобы дерьмово — просто безразмерно устало, липко в своем собственном теле. Да, абсент определенно был выебонами, а не хорошей идеей. Хорошо, что он хотя бы малыша И смог уберечь от этого яда. — Типа того, — коротко отвечает Тянь, мельком замечая, как ехидно ухмыляется его личная серая крыса. Однажды он подумал о том, что Ли не более, чем его домашнее животное, и больше не может расстаться с этой потрясающей мыслью. — Опять бухал со своими милыми педиками? — спрашивает Ли из-за спины, и Тяня в этот раз даже не раздражает его ублюдская привычка говорить, не глядя в глаза. Рыжий тоже редко смотрит в глаза. Но Рыжий — это совсем, совсем другое. При мысли о янтаре его глаз у Тяня давит между ребер, спазмом, личинкой, грызущей свежее мясо, и он отвечает Ли спустя несколько секунд, едва вспоминая, что необходимо вообще что-то сказать: — Ага. Практически чувствует золотую резьбу глаз, впившуюся в затылок. Прикрывает глаза. Лучше не лезь. — Что там Чэ… — Заткнись, зайчик, — отрезает Тянь насмешливым голосом, прекрасно зная, что от этого тона у Ли уколет на уровне кадыка. Прекрасно, прекрасно зная. — Тебя это не касается. — Меня это касается напрямую как бы. — Хочешь поспорить? Ли за его спиной открывает рот и тут же его закрывает. Наверняка ухмыляется, чтобы скрыть колкое, опиумное раздражение, заковать его в гнилом золоте и не выплеснуть тогда, когда к виску приставлен ствол. Тянь бесшумно ведет вверх уголок губы. Крыса, полосатая убогая крыса — в этом весь Ли. Крыса, способная угрожать тем, кто слабее, но боящаяся мышеловки как адского котла. Тянь давно отучил его от улично-мусорной привычки лезть туда, где его переебет. Отучил совсем как мелкую ничтожную псину. Сделать из овчарки чихуахуа — это кредо его отца. Он сам прекрасно знает, насколько это ужасное чувство. — Ты сегодня не особо разговорчивый, — говорит Ли, и Тянь думает, что не должен на это отвечать. Что вообще никому ничего не должен. Разве что самому себе за свою отвратную слабость, закованную в чужих прокуренных пальцах. В желудке сводит, не болью или страхом — сводит раскаленным предвкушением, почти легкой боязнью того, что творится в собственной голове. Порой ему начинает казаться, что, будь возможность, он бы убил самого себя. Застрелил бы, избил, задушил — сделал бы все, чтобы не допустить этой болезни в собственные вены. Но, оставаясь собой, понимает: будь у него выбор, гребаный второй шанс, он бы снова тогда попросил Ли посмотреть на его новую рыжую звездочку. Снова, и снова, и снова. То же самое, что он собирается сделать через двадцать три минуты — именно через столько он снова окажется по ту сторону стекла. А по иную снова окажется Рыжий. Клетка, из которой им обоим вряд ли удастся выбраться. У него — кожаные кресла, виски и раскрошившееся сердце, а у Рыжего — а у Рыжего то никому в мире непонятное дерьмо, что происходит в границах его черепа. Закрытые глаза, горячее тело. Футболка, которую он стянет потому, что в комнате нарочито повышенная температура и нет кондиционеров. Маниакальная, злющая до кипятка на клыках истерика в мышцах, ярость в едва приоткрытых губах. Рыжий. Р ы ж и й. Тянь едва сдерживает выдох в сухой глотке, снова отпивает виски и не обращает внимания на то, что тот умело разъедает ротовую полость. Слабость. Чэн бы убил его, если бы узнал, что на самом деле происходит.— Нашел тут себе новую игрушку? — Просто развлекаюсь, не более.
Тянь помнит, как тогда задрожало в районе грудной клетки и как очень-очень коротко бросил на него взгляд Ли. Тому ничего бы не стоило сдать его, сказать, уронить хоть одно не то слово — Чэн бы все понял, обязательно бы понял. Неправильно было сказать, что Чэн убил бы его — он бы не тронул его ни одним пальцем, не позволил бы никому даже косо взглянуть, нет. Он бы дал ему в руки бокал первосортного коньяка и заставил бы смотреть, как рушится чужая жизнь. Как почти разрушилась жизнь Принца, когда тому надоело вариться в этом дерьме. Тянь выдыхает. Горьким, стылым выдохом, застрявшим на пути к глотке. Двадцать минут. Отличные временные рамки для того, чтобы попытаться выжрать половину бутылки просто для того, чтобы не думать о последствиях.*
Рыжий входит в комнату вовремя, с точностью до минуты, и Тяню кажется, что ему просто хочется как можно скорее отстреляться и свалить отсюда. Комната встречает его жарой и тусклым освещением, а еще кем-то по ту сторону стекла. У Тяня на секунду сжимается в желудке, как будто едва прихватывает — и в следующую секунду он выдыхает, сдавив пальцы на собственном колене. Рыжий одет так же, как и с утра, выглядит так же, как и с утра, не считая… Не считая расфокусированного взгляда, уставшего, холодного, и Тянь понимает в ту же секунду: он пьяный. Если не пьяный, то выпивший, а если выпивший — то точно Ли. Обычная уловка: слегка напоить работника для того, чтобы тот чувствовал себя более расслабленно, ведь мало кому нравятся зажатые скромные мальчики. Рыжий вряд ли чувствует себя более расслабленно: все те же натянутые мышцы, тот же взгляд, горящий в глазницах янтарь, мертвое сплетение тонких губ. Разве что движения уставшие, спокойные сквозь характерную скованность, ощущение, будто ему действительно мерзко здесь находиться, но он уже с этим смирился. Единственная схема: он садится за кресло, принимает удобную позу и, прежде чем закрыть глаза, делает то, от чего у Тяня каждый раз перехватывает дыхание, — один-единственный раз смотрит в стекло. Прямо на него. Прямо в глубину этого раздвоенного мира. А потом закрывает глаза — и те слипаются, склеиваются, больше не в состоянии открыться. Тянь чувствует, что находится здесь и сейчас, вот оно — кожаное грубое кресло, вот он — эфирный Рыжий, такой, как будто его и вовсе не существует, как будто это гребаная голограмма, дотронешься — прочувствуешь воздух. Как будто. Как будто из-под ворота футболки этой голограммы не проступает вчерашняя царапина — длинная, засохшая, Тянь знает, какая на вкус. Железная. У Тяня перехватывает дыхание прутьями клетки, в которые изнутри бьются самые настоящие вороны. Воздух оседает на корне языка ночью, чужим телефоном в собственных пальцах и вкусом абсента, смешанным с кровью. Оседает кристальной чистотой лифта, запахом порошка от одежды Рыжего и следами на зеркале, которые тот оставляет своим дыханием. Тянь чувствует, как все изнутри сворачивается в узел — в петлю, на которой хочется просто повеситься. Ощущает, как лопается что-то в собственном теле каждый раз, когда Рыжий проводит ладонью по бедру, как будто между ними красная нить, не порвать, не перерезать — они как близнецы. Как будто бы в их абсолютной непохожести друг на друга скрывается самая крепкая в мире связь. Рыжий не матерится, когда стягивает футболку — он просто ее стягивает, и Тяня перебивает от взгляда на царапину: от основания шеи, по ключице, к плечу, и он задумывается, как, на самом-то деле, Рыжий вообще умудрился так уебаться. Ему все равно. Ему все равно, что было вчера. Ему хочется, чтобы что-то было сейчас. И это происходит: Рыжий смазанными движениями проводит по своей же влажной от жары груди, едва заметно выгибает спину, напрягает мышцы пресса, и Тяню хочется зеркалить каждое его движение, впитывать все и отдавать еще больше. Ему хочется тоже дать ему что-то, помимо гребаных денег, на которых крутится вся его жизнь. Рыжий нетрезв, и Тянь не знает, под таблетками ли он, хотя понимает, что это нормальная практика — давать таблетки работникам. Таблетки, алкоголь и надежду на легкие бабки. Тянь едва понимает, едва ловит момент, когда Рыжий перехватывает ладонью свой член, делает пару мягких, медленных движений, выдыхает, лопается закрытыми глазами и накалившимися сосудами. Он чувствует, как напрягается собственный стояк, как он почти до боли упирается в ткань брюк. Если не дать себе немного свободы — разорвет. Поэтому он расстегивает ширинку, вытягивает ремень, проводит по стояку через ткань — не отрывая взгляда от Рыжего, потому что его невозможно оторвать. Невозможно не смотреть. Запрещено не смотреть. Янтарь сжирает даже сквозь прикрытые веки, и Тянь ощущает себя в клетке. В клетке бетонных эмоций, расплавленного сознания и неона, в котором они оба тонут. И Рыжий, чертов Рыжий, ускоряющий темп, доводящий себя до запрокинутой назад головы — и потом останавливающийся, так, чтоб было видно, как сильно ему хочется закусить губы от напряжения. Рыжий. Рыжик. Р ы ж и й. Тяня срывает в ту же секунду, потому что больше терпеть он не может: он тянется к аппарату вызова, стоящему на столике рядом с креслом, и жмет на кнопку. Загорается красный индикатор, и из трубки с хрипотцой вырывается голос Ли: — Да-да? — Двадцать пять тысяч юаней, — говорит Тянь сбитым в крысиную отраву голосом. — Пусть назовет фамилию. Ли молчит пару секунд, и Тянь прекрасно понимает почему. Потому, что именно сейчас он сам наводит на себя дуло пистолета. — Ты серьезно? — Фамилию. Пускай, — выдыхает, — хотя бы фамилию. Ли снова молчит, и Тянь всеми силами старается не смотреть боковым зрением на Рыжего — на линию плеч, царапину и меняющую темп руку. — Смотри не пожалей потом об этом, малыш, — говорит Ли, и микрофон отключается. Ровно через пять секунд голос Ли доносится по ту сторону стекла, и Тянь видит, как Рыжего на секунду дергает. Ровно так же его дернуло тогда, когда он предложил ему пять тысяч юаней за черные гвоздики в ушах. — Рыжик, приветики, — Тянь слышит сдавленный стенами голос, слышит еле-еле, почти пододвигаясь к стеклу, чтобы словить каждую эмоцию на лице у Рыжего. — Что вам, блять, надо? — говорит Рыжий полупьяным треснувшим голосом, на секунду бросая взгляд в зеркало, как бы говоря: что тебе опять хочется у меня купить? Тяню хочется ответить: все. Тебя. Все. Полностью. Вместо этого он почти задерживает дыхание и ждет. — Не буду медлить, — говорит Ли, — двадцать пять тысяч юаней. Тянь видит, как у Рыжего почти округляются глаза. Как сжимаются плечи, как напрягаются мышцы. Первое, о чем он думает, — это что Рыжий решил, что ему сейчас предложат секс. От этой мысли у Тяня дергается внутри и колотится на уровне легких. — Что надо сделать? — у Рыжего сдавленный, треснутый голос, и Тянь не дышит несколько секунд, пока Ли не начинает говорить: — Ничего сложного, малыш. Просто назови свою фамилию. Рыжего дергает — и Тянь не понимает, как это трактовать, он уже ничего не понимает, он не хочет понимать, он хочет просто брать, забирать, отдавать, просто хочет иметь его у себя в ладонях, и это настолько ненормально, что за толщей алкоголя в его голове рождается страх. Страх быть настолько уязвимым. Настолько сломанным. Настолько поддавшимся. Ему страшно от того, что его ловит на крючок за нижнюю губу тот, кого он совершенно не может взять под контроль. Ветер, который режет ладони и который невозможно остановить. — Только честно, Рыжик, — усмехается в динамиках Ли, — а то я скажу за тебя и заберу денежки себе. Рыжий снова сглатывает, они оба в идиотских позах: обнаженные, жаркие, Тянь — наклонившись к стеклу, Рыжий — уперев взгляд в сторону. Через секунду переведя его на Тяня. Глядя в самую глубину этого стекла. Тянь знает, что он видит всего лишь отражение, не видит его, не знает, кто там, и на секунду в его голове проскальзывает мысль разбить к чертям это стекло, выломать всю грань без остатка, раскрыть, наконец, эту тайну, которая травит их обоих. Показать, что вот он, здесь. На цепи и у ног. Поздравляю, Рыжий, ты победил. Пользуйся. Рыжий на секунду почти скалится в стекло, на секунду на его лице появляется та самая злость, с которой он сидел здесь впервые, когда Тянь еще думал, что Ли просто привел какую-то очередную псину в стены «Пантеры». Просто мелкую шавку, на раз-два — даже неинтересно. Если бы Тянь мог вернуться в прошлое, он бы все равно прыгнул в эту мышеловку с головой. Рыжий кивает и снова поворачивается ровно корпусом к стеклу — динамики замолкают, снова только дыхание, рев в ушах, свист в позвонках, и Тянь практически не верит, что происходит, он даже не сразу понимает, что Рыжий снова наращивает темп. Не закрывая глаз. Глядя прямо на него. Тянь забывает, как нужно дышать — он просто автоматически зеркалит его движения, вплоть до скорости, вплоть до приоткрытых губ, вплоть до того, чтобы всерьез задуматься о том, что Рыжий все-таки его видит. Все-таки знает. Все-таки он беспощадно влип и попался. Рыжий сдавленно выдыхает, наращивает темп, и Тянь ребрами чувствует, как становится ему тяжело дышать, как близко он находится к разрядке, понимая, что ощущает все то же самое — вот-вот его сорвет, переломает по линии хребта, вытошнит всеми органами прямо здесь, на черном кожаном кресле. Ему невыносимо. Невыносимо хорошо и невыносимо от этого же хуево. Когда зубы сжимаются, когда под ребрами болит до невозможности, Рыжий приоткрывает рот, не останавливается и говорит на золотисто-янтарном выдохе: — Мо. Мо. Мо. Тянь захлебывается своим же дыханием и слышит, как перестает биться сердце. Мо. Малыш Мо. Его переклинивает, рубит и разламывает — он кончает в свою же ладонь, сжимая зубы до треска в деснах. Его ломает по линии хребта, артерий и вен — и кровь больше не льется, сворачивается прямо в организме. Малыш Мо. Рыжий. Малыш Мо. Рыжик. Он откидывается на спинку стула и не улавливает, когда Рыжий тоже кончает. Не улавливает, как он так же откидывается на спинку кресла, выдыхает и стряхивает сперму с руки прямо на пол — чертов бесцеремонный Рыжик. Чертов малыш Мо. Янтарный ад в рыжей обертке. Тянь не может поднять себя с кресла даже тогда, когда Рыжий встает, надевает футболку и уходит. Он так и остается сидеть в ловушке с переломанным мышеловкой позвоночником, катая по языку горькое, кислое и неимоверно сладкое Мо.*
Рыжий чувствует себя странно. Это даже не глупо, страшно, нелепо, устало — просто странно. До идиотизма странно. Чувствует себя странно, когда выходит из «Пантеры», когда идет в аптеку, чтобы купить лекарств — дорогих, самых хороших. Когда ощущает, как отпускает наконец опьянение — ему просто нужно было выпить, чтобы заколотить мысли в голове на четыре пересеченные доски. Кто-то знает его фамилию. Фамилию, которой в Китае — больше чем самих китайцев. Не имя — просто фамилию. Зачем — он не знает. Зачем сказал — тоже не до конца понимает. Зато прекрасно помнит, как скользнула внутрь организма настоящей змеей злость. Превосходство — глупое, неоправданное, потому что он в клетке, ему платят деньги, он — игрушка. Самая настоящая проститутка. Отличие лишь в том, что он не отсасывает, пока его придерживает за волосы чья-то рука. Превосходство в том, что какое-то животное настолько кончает от его вида, что готово платить такие бабки просто за его фамилию. За фамилию, коих в Китае просто дохрена. Да, просто дохрена. Абсолютно. Когда Рыжий подходит к дому с пакетом таблеток и фруктов, его дергает так, что он едва не роняет все вещи прямо на асфальт — ампулы наверняка бы разбились.— Как зовут тебя? — Тебе должно быть до пизды. — Ладно. Будешь Рыжиком.
Нет, нет. Нетнетнетнет. Эта бредовая мысль — самое ужасное, что может прийти ему в голову. Нет. Не стоит даже думать, что такое могло произойти. Тянь — просто неудавшееся стечение обстоятельств. Один из тех уебанов, которые постоянно докапывались до него во время перекура. Не более. Этот придурок слишком тупой, чтобы что-то такое провернуть. Нет. Исключено. Ли говорит, что его клиент — какой-то богатый жирный дядька со своими богатыми делишками. Так оно и есть — и ему абсолютно тогда на это насрать. В конце концов, в его жизни не может быть все так хуево. Тянь никак не относится к его второй — третьей? четвертой? — жизни. Рыжий почти усмехается тому, что такая идиотская мысль пришла ему в голову. Закинув в рот почти целую пачку жвачек, чтобы сбить вонь алкоголя, он входит в свою собственную квартиру. Все тот же запах, все тот же звук телевизора на кухне, все та же какая-то мелкая суета мамы — дом. Единственный его дом, в котором он все чаще ощущает себя как в клетке. — Я уже думала, что ты с концами пропал, — говорит мама, выходя в коридор, все такая же светлая, с улыбкой на тонких, похожих на его собственные, губах. — Прости, — выдыхает Рыжий, подминая гору жвачек за щеку. — Я на работу, потом к Тяню ходил. Вот, купил. Он протягивает ей пакет и молит бога — в которого не верит — о том, чтобы она в него не заглянула. Если увидит, что таблетки дорогие, куда дороже ее обычных, последует много ненужных и несвоевременных вопросов. — Вы с Тянем не расстаетесь, да? — улыбается она, и Рыжего почти долбит. — В смысле? — Ну, я вижу, вы подружились. — Чего? — хмурит брови Рыжий, едва склоняя голову набок. Только этого ему не хватало. — Ну, ты редко с кем на ночь остаешься. Рыжий открывает рот, чтобы что-то сказать. Закрывает его, косо улыбается и, кивнув на ванную, идет прямо туда. Как только дверь ванной закрывается за ним, он лихорадочно достает из кармана телефон, чтобы прочесть вчерашнее сообщение, которое должен был отправить маме. Сообщение, которое отправлял Тянь. Сообщение, которое должно звучать как: «Мам, я у Лысого на ночь. Не волнуйся. Спокойной ночи». И которое звучит точно так же, только вместо Лысого — Тянь. — Гондон, блять, — шипит Рыжий и едва не уебывает телефоном в зеркало, в котором отражается он сам со своей тупой, тупорылой головой. На раз — включить воду. Засунуть морду под струю, так, чтоб намочились даже волосы. На два — почти уебаться лбом о кран. Выматериться. Подумать, что тупее быть не может. На три — выдохнуть и, не смотря на себя в зеркало, выйти из ванной. Мама стоит у раковины и моет фрукты, которые он только что принес. Много фруктов — иногда Рыжему кажется, что она бы их ела и ела. — Слушай, — вдруг начинает она, оборачиваясь через плечо, и прядка волос падает ей на лицо, — есть предложение. — Какое? — спрашивает Рыжий, садясь за кухонный стол и снова запихивая комок жвачки за щеку. — Я завтра хочу сделать пирог. Она заговорщицки молчит, ожидая логичного вопроса, и эта тоже одна из ее любимых черт: тянуть разговор, заставляя человека самого что-либо спрашивать. — Ну и? — Ну так вот, — продолжает она, заправляя прядь за ухо мокрым пальцем, — я бы хотела, чтобы ты позвал Тяня на ужин. У Рыжего долбит в груди, ухает, хряпает — наверное, разбивается. — Нет, мам. — Почему нет? — почти вскрикивает она, оборачиваясь снова через плечо, стараясь держать руки так, чтобы не заплескать водой всю кухню. — Потому что, блин, что вообще? — кривится он, не до конца веря в то, что этот разговор вообще происходит. — Потому что он много для нас делает! Ты вот ему постоянно готовишь, а все же ради меня. Теперь и я хочу ему что-то приготовить: пусть, так сказать, оценит все кулинарные способности нашей семьи. Она смеется, а Рыжий едва не убивается головой об стол. Технически, это правда: Тянь действительно платит ему больше, чем платят любой домохозяйке в Китае. Он никогда не против того, что Рыжий ест вместе с ним. Курит его сигареты. Пьет его пиво. Просто находится в его ебанутой квартире, за вход в которую Рыжий бы сам брал деньги. Технически, это хороший знак — знак благодарности. Просто банальное спасибо. Спасибо от его мамы и от него самого хотя бы за то, что к нему впервые за долгое время не относятся как к собаке. Но практически — это полный пиздец. Это просто ужасный кусок говна. — Ты иногда ведешь себя как дикарь, — с усмешкой, беззлобно говорит она, и Рыжий понимает, что она права. — Надо его отблагодарить. Тем более, меня тетушка Фан пригласила к себе, может, тоже уйду от тебя на ночку-другую. — Э, на какую это ночку-другую? — Шучу. Так и быть, на одну. Так вот, мы покушаем все вместе, вы меня проводите, а потом будете уже тут развлекаться. — Мам, — выдыхает Рыжий, думая, какой это ужас: пускать Тяня из его пентхауса с панорамными окнами в его захудалую квартирку. — Нам не по десять лет. Нихрена мы делать не будем. — Ну тогда Тянь пойдет со мной на… как это у вас называется? Афтепати. Рыжий смотрит на нее максимально серьезным и одновременно признающим поражение взглядом. — Ты серьезно? — Ну а чего ж нет. Мы пойдем, а ты сиди, нос насупив. — Господи, боже, ладно, окей. Я позову его, — Рыжий поднимает руки в сдающемся жесте и замечает краем глаза, как тепло, как нежно она улыбается — совсем как маленькая девочка, которая уговорила папу купить ей щенка. — Давай, пиши ему, чтоб завтра в, ну... так, час на то, час на это… в девять, да. В девять. Рыжий хочет возразить. Ужасно хочет сказать, что это отвратительная идея, что они из разных слоев, что Тянь, скорее всего, проблюется, как только зайдет в их дряхлый подъезд — а потом вспоминает вчерашнюю вписку. Обычная квартира, обычное бухло, обычные люди — парень с лицом суслика и СиСи. Обычный Тянь и «я не трахаюсь на вписках». Обычная жизнь, закованная в панорамные окна. Рыжий выдыхает, трет глаза. Садится на диван и достает телефон, все еще думая, что любая улитка по уровню закрученности и ебнутости полностью бы отсосала у его жизни. Вы: «тут это» Вы: «мама короче» Вы: «прглашает тебя на ужин завтра в девять» Вы: «скажи что ты занят, у тебя много дел твоих важных хуяжных» Вы: «и порешаем» Он сидит еще три минуты, держа телефон в руках, понимая, что еще немного — и его голова просто лопнет от всего того, что висит у него на плечах. «Пантера», его гребаная фамилия, маниакальность Тяня и мама, его мама, которой этот мажорчик почему-то нравится — может быть, она просто чувствует что-то, чего ввиду своей ненависти не может чувствовать он сам. Может, она действительно лучше разбирается в людях. Может, она права — и все действительно того стоило. Может быть. Телефон вибрирует в руках, и Рыжий с выдохом из уставших легких смотрит на экран, понимая, что готов уже просто ко всему — ему наплевать. Мудак: «Я согласен :)» — Блять, — выдыхает Рыжий, усмехаясь в кулак и почему-то на автомате печатая в ответ такое же лаконичное и невероятно точное: Вы: «блять»