Между глянцем и крысами

Змеиное кольцо на шее — уроборос, который, сжирая собственный хвост, стягивается вокруг кадыка, воздуха все меньше и меньше, и Ли сдерживает выдох внутри собственной пасти, чтобы не выдать себя с потрохами. Неправильно посмотри, выдохни, скажи — кольцо начнет рубить по костям, пока железное месиво крови не ударит на язык. — Мо, да? — ледяным голосом бросает Чэн, и лицо его подсвечивает экраном ноутбука так, что глаза проваливаются в темные овалы. — Какое недоразумение. Ли чувствует, как неравномерно долбится внутри сердце. Три стука подряд — в бешеном темпе, следующий — замирает, и постепенно ему начинает казаться, что этот оркестр слышно на всю комнату. И что Чэн определенно точно его слышит. — Какие же отвратные вкусы у извращенцев, — говорит Чэн, затягиваясь сигаретой, все так же без глаз, без зрачков и без пощады. — И в кого же Тянь такой уродился. — Да ладно тебе, — проглатывая горький комок, отвечает Ли, — ничего там так… — Правда? — Чэн поворачивает лицо, и каждая эмоция на лице Ли мгновенно застывает, каменеет, трескаясь кровавой коркой. — Может, поспорим? Ли безумно хочется сглотнуть. Сухое горло, сухой ком, сухое осознание того, что прямо под его ногами ломается комьями сырая земля, — все сухое, безжизненное, кусачее, как глаза напротив. Может быть, он и змей, но настоящий Василиск сидит прямо перед ним, и дым из его клыкастой пасти вытекает уже ядовитым. — Тянь не настолько глупый, чтобы… — Чтобы что? — перебивает его Чэн, и Ли мгновенно затыкает рот, совсем как послушная, безвольная псина, изо всех сил пытаясь проглотить пену. — Чтобы влюбиться в проститутку? Ли спотыкается о свою же мысль, осознавая, что: да. Что все настолько плохо, что Тянь действительно настолько безвозвратно тупой кусок говна, что он — еще тупее. И что Рыжий — ведомый, слабый, тот самый агрессивный придурок из его детства, то самое недоразумение, которое прямо сейчас ломается по частям. Тянь действительно не настолько глупый, чтобы влюбиться в проститутку. Но Рыжий не проститутка — и Ли знает, что в это чудовище можно легко влюбиться самой болезненно-хуевой влюбленностью из всех в мире существующих. — Да какое влюбиться, — наигранно, максимально срастаясь со своей маской, фыркает Ли, — ты как будто Тяня не знаешь. Извини, конечно, но твой братишка любит только свой член. Чэн не отвечает, а у Ли внутри сжимает каждый раз, когда он бросает взгляд на его ноутбук: видео, фото и скан с информацией на Рыжего. Имя, фамилия, прописка, место учебы. Его фотография — нахмуренные брови, диковатый взгляд, тонкие губы. Улица в глазах и рыжее месиво на голове. Компромат. Как впервые он выбегает из комнаты, чтобы потом вернуться уже под таблетками. Как соглашается надеть сраные сережки. Как говорит свою фамилию в темную гладь зеркала напротив. Как постепенно ломается изнутри, все еще думая, что деньги оправдывают средства. Ли снова чувствует, как внутри невыразимо сухо, все лезет и лезет, все органы по швам и в нитках — ему всегда кажется, что ему насрать, но каждый раз эта слизистая оболочка начинает окислять его же организм. Стук пальцев Чэна по столу — совсем как тогда, когда на экране ноутбука была фотография Принца: красивая морда, вызывающий взгляд, проститутка с обложки. Совсем как всегда. Как сейчас. Вот только в Принца Тянь не влюблялся, Принц просто сам захотел уйти с карманами, набитыми деньгами, тогда, когда он еще думал, что все действительно в мире бывает так просто, что самая продаваемая проститутка «Пантеры» действительно имеет право выбора. Рыжему же Ли вырыл могилу — земля свежая, мягкая, рассыпается в руках, черви все еще крутятся, сжирают. И Тянь, вбивающий лопату ему поперек горла, — совершенно жестокая, кровавая игра. Игра «Пантеры». Все как и надо. — Недоразумение, — выдыхает Чэн, тыкая сигарету мордой в стекло пепельницы. — Я не допускаю недоразумений. Он встает, хватая одной рукой захлопнутый уже ноутбук, и его высокая фигура отбрасывает на Ли нескончаемо ядовитую тень. — Я все еще не думаю, что там что-то есть, — отвечает Ли, делая максимально спокойное лицо. Змеиное, склизкое, фальшивое до основания костной ткани. — Мне все равно, что ты думаешь, — отвечает Чэн и проходит мимо, прямо к двери. Молча открывает, чтобы неоновый свет коридора разрезал вдоль пола самый настоящий кратер. Молча выходит. Ли выдыхает, сглатывает. Сухое, безумно сухое горло, безумно сухой взгляд, внутри все тоже — безумно сухое. Сухое, как компромат на ядовито-светлом экране ноутбука. Как фотография Рыжего — взъерошенный, злющий, как крыса. Как мышеловка над позвоночником этой крысы — вот-вот сорвется с петель. Ли садится в кресло, в котором только что сидел Чэн, который как будто совсем не оставляет тепла от своего тела: кресло встречает холодным кожаным покрытием. Сжимает переносицу, выдыхает еще раз, думает: Рыжий, ты идиот. И еще: а я — еще больший. И: блять. Берет телефон в холодные прокуренные пальцы, чувствуя, что скоро у него, похоже, начнет дергаться от всего этого глаз. И что малыш Рыжик не заслуживает ничего из этого: ни быть впутанным в это дерьмо, ни сострадания сейчас, когда уже впутался. Ничего. Написав короткое «код красный, лапуля. мне нужна твоя помощь», Ли окладывает телефон в сторону, не зная, сколько придется ждать: минуту, час или пару дней, прежде чем их бывшая звезда ответит. С Принцем всегда так: никогда не знаешь, что произойдет дальше.

*

Мо. Малыш Мо. Рыжий, злющий малыш Мо. Тянь не знает, сколько раз прокатывает это слово по языку — липкое, приторное, режет рецепторы, впивается зубами в корень, стесывает уже все до невозможности, но хочется еще и еще. Повторять, владеть. Иметь под крылом — Мо. Малыш Мо. Злющее создание. Рыжее. Тянь чувствует себя так, будто у него действительно теперь есть что-то: не просто сережки в чужих ушах, не просто собственные губы, вжатые в чужой загривок, не просто деньги, которых ему не было жалко. Что-то большее. Что-то личное. Свое. Никому не отдаст. Его тошнит от сигарет, от мыслей и одновременно от пустоты в собственной голове. От осознания того, что он Рыжего покупает. Совсем как покупал все остальное на протяжении собственной жизни. Покупает время. Покупает внимание. Покупает это скользкое отвратное Мо — сладкое, сладкое, режет и кромсает. Такое, что хочется его жрать. Руками. С пола. С земли. С червями. Как дикое древнее животное — просто инстинкты, никакого разума. Но кажется, будто именно сейчас, именно в этой точке текущего времени у него появляется что-то большее. Что-то свое, закованное цепями, без ключа, без шансов, сунешь руку — отрежет, но свое. Будто что-то меняется в глазах Рыжего с каждым днем все больше и больше — как земля, потухающая под ногами, за которую Тянь все не может ухватиться. Рыжий. Его мама и ужин. Его дом, в котором он никогда не был: плакаты на стенах или обои в полоску, красные простыни или черные — что-то совершенно не то, что он видит каждый день в своей собственной квартире. Что-то живое. Рыжее, янтарное, мокрое, теплое. Его мама зовет его на ужин — Тяню сложно признаться, как сжимается у него в груди какая-то давно атрофированная мышца. Как будто у него теперь есть лазейка: взять, брать, узнать еще больше, докопаться, сожрать, владеть. Быть, быть, быть — рядом, сбоку, сзади, снизу. Просто быть. Не за решеткой из двухстороннего стекла. У него — Рыжий, у Рыжего — пустота. Тянь знает, что нельзя так рисковать с именем, что может все в один прекрасный момент разломаться, раздолбиться, лопнуть, но внутри все жрет и жрет. Жрет до, жрет после. Жрет сейчас, когда Тянь идет по адресу: унылые улицы, бесхребетные старые панельные дома, квадраты квартир, зацикленная вокруг самой себя серость. Мир, в котором живет Рыжий. Не его мир. Не его вход в подъезд, не его лестница, не его входная дверь — не такая громоздкая, не такая металлическая, не его, не с таким звуком в нее стучишь и не с таким звуком она открывается. Но лицо Рыжего за ней — все такое же недовольное, испепеляющее взглядом, колкое, хмурое, и Тяню внезапно до скрежета в легких хочется обозвать его «малыш Мо». Он сглатывает это желание и натягивает на морду улыбку — ему вдруг становится легче. — Привет, малыш, — тихо говорит Тянь, чтобы его мама ненароком не услышала. Рыжий закатывает глаза, совсем как обычно: в этот момент его извечная морщина меж бровей становится немного мягче. — Пошел нахуй, — почти шепотом отвечает Рыжий, делая пару шагов назад, и Тяня почти веселит то, как сильно он не хочет впускать его в свою квартиру. За Рыжим открывается обжитый коридор, такие коридоры отличаемы: много разного на тумбочке, какие-то картины на стенах. Две пары обуви, два ключа. У Тяня в квартире всего по одному. И он сам там тоже совершенно один. — И я рад тебя видеть, — ухмыляется Тянь, наслаждаясь тем, в каком положении оказывается Рыжий: послать нельзя, грубить нельзя, нужно быть хорошим сыночком. Хоть сейчас. Хоть на пару этих фальшивых часов — они здесь все втроем, внутри этих стен старой квартиры, в которой так много всего, что у Тяня рябит в глазах. От голода, мороза внутри костей и бесконечно больного желания находиться. — Боже, — доносится голос мамы Рыжего раньше, чем в дверном проеме показывается ее макушка, тоже рыжая, но намного тусклее. — Неужели ты все-таки пришел! Тянь улыбается — не может не улыбнуться. Мудрое лицо, теплое. Домашнее. И полотенце, закинутое на плечо, все еще влажные руки и бесконечное количество жизни в глазах. Желания жить, желание быть — мама Рыжего. Слишком другая, совсем не такая, как ее собственный сын. Но что-то в них кажется Тяню абсолютно одинаковым — может, свобода в светлых глазах. У Рыжего янтарные, у нее — более светлые. — Как же я мог не прийти, тетушка, — улыбается Тянь, спиной чувствуя, как красятся щеки Рыжего от злости и раздражения. Рыжий — как клубок кристально чистой агрессии, в каждом его гребаном нерве, в каждой пряди волос, в каждом отголоске стирального порошка от одежды. Злится, злится и злится, как будто на секунду перестанешь — и пристрелят. И его мама напротив — чистая энергия, благородность, тонкая простота, слишком много всего в одном человеке, слишком много для Тяня. Слишком много того, чего у него никогда не было. — К слову, — говорит она, подняв вверх указательный палец, совсем как ребенок, и у Тяня на секунду перехватывает дыхание от этого жеста, настолько непривычным он ему кажется, — ты как раз вовремя. Пирог даже не успел остыть. — Лучше бы остыл, — буркает сзади Рыжий, и они оба на него оборачиваются: его мама — с ласковым упреком в глазах, Тянь — с чем-то особенным. С желанием смотреть и брать. — Не слушай его, — отмахивается его мама и направляется обратно в комнату, как внезапно дергается с громким «ой», как будто испугавшись, и застывает на месте. Рыжий срывается вперед, толкнув Тяня плечом — не нарочно, резко, как будто что-то могло произойти. То, чего Тянь не знает и о чем не догадывался. — Мам, что такое? — спрашивает Рыжий, и Тянь застывает на нем взглядом. На страхе в его бесконечно янтарных глазах и приоткрытых губах. На разгладившейся морщине меж бровей и на сжавшихся скулах. Тянь просто застывает, не зная, как ему стоит реагировать и стоит ли реагировать вообще, — лишь пялясь на Рыжего, затылок его матери и страх в глубине янтаря. Внезапно его мама смеется, и Рыжий снова хмурится, отстраняется, теперь точно так же не понимая, что произошло, но в глазах его все еще рычит тот страх, который Тянь видит впервые. Как будто в их личной истории есть что-то, чего ему еще не позволено узнать. — Я только что поняла, что ты не знаешь моего имени, — сквозь смех отвечает его мама, поворачиваясь обратно к Тяню, и у того есть ровно полсекунды, чтобы снова сделать обычное лицо. Он успевает. — Я Юи. Она тянет руку с очень тонкими пальцами, все еще влажными от воды, и Тянь жмет ее в ответ. — Приятно заново познакомиться, Юи, — отвечает он, думая, что это имя прекрасно ей подходит. Луна. Мудрая, спокойная, знающая все, чего остальным знать не нужно. Юи. — Все, теперь я спокойна, — улыбается она, проведя рукой по плечу Рыжего. — Пойдемте, мальчики. Тянь замечает, как глубоко Рыжий вдыхает, проглотив этот вдох и так и не дав ему высвободиться. Он снова делает свое обычное лицо, но что-то в его глазах все же изламывается, выворачивается, и Тяню кажется, что он почти может слышать, как сильно долбит его сердце за ребрами. — Эй, — бросает он почти шепотом в спину Рыжего, и тот оборачивается через плечо, — все окей? — Че? — выплевывает Рыжий так, будто не понимает, о чем идет речь, хотя обманывать Тяня — довольно глупо. — Все окей, спрашиваю? — Ты как минимум тут, так что все как минимум хуево, — огрызается Рыжий, и Тянь в ответ злорадно ухмыляется. Тот же самый Рыжий. Злой ебанутый кусок говна. Р ы ж и й. И Юи — живой комок энергии, безразмерно спокойной, мудрой, настоящей. Спрашивающая, в какой школе Тянь учился, какой предмет больше всего любил и подкалывающая Рыжего за то, что у того были проблемы с математикой. И Рыжий, который по-доброму злится в ответ на ее слова, безвозвратно краснеет кончиками ушей и закатывает глаза. — Госпожа Юи, пирог — просто прелесть, — Тянь не врет. Это был действительно самый вкусный пирог, который он когда-либо ел. Даже ресторанные не были такими настоящими, такими поистине домашними, сделанными руками. Сделанными не за деньги, а как будто специально для него — чтоб отблагодарить, пообщаться, узнать получше, как будто бы кому-то есть до него дело. — Еще раз назовешь меня госпожой, и не дам тебе рецепт, — беззлобно отвечает она. — Юи. Просто Юи. — Юи, — кивает Тянь, замечая периферическим зрением, как тяжело вздыхает Рыжий в ответ на каждый такой милый момент. — Даже если бы вы мне видео-инструкцию записали, как делать этот пирог, я бы, скорее всего, сжег себе руки. Юи смеется, и Тянь внезапно понимает, что никогда не видел, как Рыжий по-настоящему смеется. Без сарказма, без злобы, выливающейся сквозь улыбку, — просто смеется, как смеялась сейчас его собственная мать. У него в груди раскалывается от мысли о том, насколько эти двое разные — и ерзает от вопроса почему. — Ну да, — откашливается Рыжий, — я рад, что ты признаешь, что ты бесполезный. Юи глубоко вздыхает, широко раскрыв глаза, и делает вид, будто сейчас ударит Рыжего полотенцем. Тянь коротко, но искренне смеется. То, чего ему давно не хватает. То, чего у него самого никогда не было. — Да нет, он прав, — кивает Тянь, чувствуя, что обязан заступиться за Рыжего. — Я и вправду бездарен в готовке. — Готовка — дело наживное, — парирует она, и Тянь не может не согласиться, хотя в его случае наживное — бесконечное и бесконечно провальное. — Не доживет, — тихо, почти вполголоса говорит Рыжий, и Тянь снова смеется, когда Юи все же легонько бьет его полотенцем. Когда она спрашивает о его семье, Тянь понимает, что уже привык просто мастерски врать, говоря, что отец работает за границей в своей собственной компании, а брат постоянно ему в этом помогает, поэтому сейчас он вынужден жить один. Сам же он занимается фрилансом и помогает им обоим, поэтому работает в основном дома. И что все у них, конечно же, хорошо. Все так прекрасно, что любой позавидует. Если, конечно, все-таки забыть про подробности о криминале, подпольных связях, грязных деньгах, сети притонов и о том, что он сам эти притоны иногда курирует. И о том, что они все друг друга ненавидят под призмой заботы и предусмотрительности. Да, в этом случае, у него просто очень занятая и продуктивная семья. Ему противно врать Юи в глаза, в ее постоянно открытые, доверчивые, чистые глаза, как будто ее сыночка действительно работает на добропорядочного гражданина, который действительно может оказаться его другом. Еще отвратнее становится, когда Тянь понимает, что врет ей в глаза не только он один, осознавая, что Рыжего от этой ситуации, наверное, тянет по-настоящему блевать. Вот только Тянь врать привык — у него это все в подкорке, в механизме, в самой глубине его программного обеспечения. А насчет Рыжего он очень, очень сомневается, как до сих пор не может понять, зачем ему все-таки нужны были такие огромные деньги. Юи делает очень хитрый ход, от которого у Тяня в удивлении дергаются брови: делает еще одну порцию чая, ставит на стол какие-то сладости и внезапно говорит, что некая тетушка Фан заедет за ней через пять минут. Прежде чем возмущенный Рыжий успевает ей что-то возразить, она грозит ему пальцем и говорит: — Ты вечно зависаешь у Тяня, так вот теперь побудьте у нас, — серьезно говорит она, накидывая на плечи пальто. — И я буду спокойна, что вы у нас сидите, а не ты где-то там шляешься. — Да ему пора уже уходить, у него много его там… его дел, короче, да? — Рыжий поворачивается к Тяню, и они сталкивается взглядами: «скажи «да» и я тебя не убью» от Рыжего и хитрый, злорадный от Тяня. — На самом деле, — начинает Тянь, — я могу сегодня задержаться, так что… буду только рад. Рыжий тяжело вдыхает, и Тяню действительно на секунду кажется, что стоит Юи выйти за дверь — и он его тут же прикончит. Без жалости, пощады, с настоящим наслаждением на губах. Но Тянь — это Тянь, он не собирается играть в поддавки. Не сейчас, когда внутри все вскипает, а на языке все еще вертится это липкое, мучительное Мо. — Ну вот, славно, — улыбается Юи, уходя в прихожую. Тянь встает со стула и идет за ней, чтобы попрощаться. Проходя мимо злющего Рыжего, он бросает короткое: — Извини, но да. Тот в ответ почти рычит. Совсем как злая рыжая псина. Так и хочется посадить на цепь. — Юи, — начинает Тянь, — огромное спасибо за вечер. Честно, у меня давно не было ничего такого… душевного. Он улыбается и понимает, что сейчас он говорит ей абсолютную правду, и правда эта сжимает все изнутри своей болезненностью. Он не помнит, были ли у него в жизни настолько домашние моменты, те самые, когда ты чувствуешь себя чьей-то семьей. Наверное, были, но, наверное, давно. В те времена, когда тот самый щенок все еще был жив, а у Чэна все еще не было этого блядского шрама через шею. — Мальчик мой, — она тянется, чтобы обнять его, и Тянь реагирует лишь спустя пару секунд. Она пахнет тем же порошком и какими-то мягкими духами, и на долю секунды ему кажется, что он обнимает самого Рыжего. — Спасибо, что пришел. Он улыбается ей и понимает, что не хочет отпускать. Хочет еще хоть пару секунд чувствовать эти объятия то ли от Рыжего, то ли от его собственной матери, то ли просто от Юи — от того, чего он так хочет, но не может получить. Но она отстраняется, держа на лице мягкую улыбку, и вдруг, встав на цыпочки, шепчет ему в ухо: — Приглядывай за ним, пожалуйста. Ему это нужно. У Тяня внутри перебивает от одного банального, простейшего осознания того, что и так очевидно: Рыжему действительно это нужно. Скорее всего, у него нет настоящих друзей. Скорее всего, ему действительно нужны деньги. Скорее всего, она даже не представляет, что происходит в его жизни, и, скорее всего, действительно боится за то, что в ней происходит что-то не то. Скорее всего, она действительно верит, что Тянь может помочь ее сыну найти друга. — Обязательно, — отвечает Тянь сквозь сжатое горло, чувствуя себя уязвимым настолько, что ломаются ребра. Чувствуя, что не должен был такого допустить. Что это чувство рано или поздно выстрелит ему в голову в упор, и он ничего не сможет сделать. Но сейчас — с запахом порошка и мягких духов, с Рыжим за спиной и этим обставленным коридором — он понимает, что уже не в состоянии бороться и оставаться в стороне. Сейчас — он здесь. Только сейчас и только здесь. И он уже не готов это отдавать назад. — Что вы там шепчетесь? — буркает Рыжий, и Тянь выныривает из своей собственной головы. — О тебе болтаем, — хмыкает Юи, надевая ботинки. — Ладно, мальчики, пойду я. Доброй ночи, Тянь. — Доброй ночи, Юи. — Ты все взяла? — Рыжий подходит ближе, все с таким же недовольным лицом, но каким-то совершенно другим. Он всегда становится каким-то другим, когда разговаривает с ней, и Тяню хочется блевать от ревности, плещущейся внутри желудка. — Все взяла, — кивает она и обнимает его. Рыжий обнимает в ответ крепко и с закрытыми глазами. Так, как будто не хочет отпускать. — Будь умницей. — Да мам, ну. — Все-все, я пошла. Она машет Тяню, дожидается, пока тот помашет в ответ, и дверь за ней закрывается. С Рыжим, стоящим спиной, и Тянем, понимающим, как далеко все зашло. Как все неправильно, сумбурно, запутанно далеко зашло. — Давай ты подождешь, пока они уедут, и тоже съебешься, я тебя, блять, умоляю, — рыкает Рыжий, поворачиваясь к Тяню, и тот в ответ нахально, как умеет только он, ухмыляется: — Я твоей маме врать не буду, я же пообещал остаться. — Я ей не скажу. Просто съебись. — Только после того, как допью чаек и посмотрю каждый твой порножурнал. — Почему ты, блять, еще здесь? — рыкает Рыжий, и Тянь снова возвращается в колею их обычного общения: грязного, грубого. Маниакального. — Да брось, Рыжик. Не выгонишь же, — лукаво, с ухмылкой Тянь поворачивает голову набок, совсем как щенок, прекрасно зная, что Рыжего такими маневрами, конечно, не возьмешь. — Ты так уверен? — Я наелся, ходить не могу. — Поползешь тогда. — Хорошо, — отвечает Тянь, и у Рыжего на лице мелькает удивление. Глупый, наивный Рыжик. — Но только после порножурналов. Через секунду Тянь уже бежит в противоположную сторону коридора, к двери с плакатом, наобум, не имея понятия, правильно ли бежит. И Рыжий, бегущий за ним, матерящийся во весь голос, — классика его собственной новой жизни. Еще одна секунда для того, чтобы забежать в комнату и захлопнуть дверь прямо перед носом Рыжего на замок. Чистой воды вандализм, но Тяню все равно, абсолютно уже насрать, потому что все их отношения — это и есть вандализм. Из граффити, членов на заборах и обгаженных памятников на площади. И потому, что это совершенно точно комната Рыжего: плакаты на стенах, валяющиеся на кровати желтые футболки, потому что Рыжий, очевидно, реально любит желтый. Темнота и луна, пробивающаяся сквозь окна с раскрытыми шторами. Какие-то тетради. Сам Рыжий, орущий за закрытой дверью. Тянь чувствует себя так, будто вломился в какой-то храм без спросу, обязательно придется штраф платить — а ему все равно. Он в комнате Рыжего, совершенно непохожей на его собственную: тут кипит анархия вещей, жизни, тут не пахнет сигаретами, но пахнет каким-то особенным одиночеством. Личным, особенным, янтарным. Тянь ухмыляется и подходит к столу, находя какой-то журнал. По астрологии. Журнал. По астрологии. У Рыжего. Он смеется от абсурдности и не замечает, как притихает Рыжий. Так же не замечает, как спустя какое-то время дверь открывается: очевидно, у Рыжего есть ключ или отмычка, чему Тянь нисколько не удивился бы. Зато замечает, как Рыжий подлетает к нему со спины, а потому и успевает парировать удар, ловя запястье, ловя всю эту злость. Пользуясь силой. Закидывая на кровать. Нависая сверху. Смеясь и понимая, что чувствует себя ровно так, как надо. Готовясь сделать то, чего делать, очевидно, не стоит. Рыжий брыкается, находясь в самом невыигрышном положении в мире: с Тянем сверху, с прижатыми к кровати руками, со сбитым дыханием. — Я тебе, блять, уебу так, что ты ахуеешь. Отпусти меня, сука, — рычит Рыжий, и Тянь видит каждую его эмоцию на лице, освещенном полоской коридорного света из-за приоткрытой двери. — Не злись, — спокойно отвечает Тянь, удерживая кисти Рыжего, прекрасно зная, что от злости тот не контролирует расход энергии: скоро выдохнется. Скоро устанет. Успокоится. — Я тебе клянусь, я тебя убью, блять. Тянь не отвечает — опускается ниже, утыкается носом в плечо Рыжего. Тот застывает, напряженный, как электрический кабель. А Тяню уже все равно, сколько вольт пройдется через его тело. Ему хочется владеть. Брать, отдавать, снова брать и отдавать еще больше. Быть. Быть, здесь, сейчас, рядом. Так, как надо. — Хватит, — бросает Рыжий, роняет, оступается, и сердце его бьется так сильно, что Тянь чувствует его в своих висках. — Не злись, — шепотом проговаривает Тянь, поднимая голову, глядя из-под полуприкрытых глаз. На сжатое, напряженное лицо. В янтарные окна напротив. Постучись — не откроют. Ему не хочется прекращать — только быть и ничего больше. Он опускает лицо, не закрывая глаз, и утыкается губами в губы Рыжего. Сухие. С чайным дыханием — эрл грэй, настолько вкусный, что он даже спрашивает у Юи, где она его покупала. Сухие губы, а у Тяня — сухое горло настолько, что хочется сдохнуть. Глаза в глаза: у Тяня — уязвимые, больные, желающие брать, отдавать, быть, владеть, хотеть, не останавливаться, а у Рыжего — глаза Рыжего. Янтарные. Настоящие. Тянь не может больше ждать, все еще понимая, что будет ждать столько, сколько нужно, как собака, как самый болезненно подстреленный пес. Ждать помощи, ответа, хоть чего-то — просто ждать. Он двигает губами, скользнув языком совсем чуть-чуть, и на каком-то из бесконечных выдохов и в момент моргания Рыжий ему отвечает, совершенно точно отвечает. Совсем на секунду. Совсем так, как будто бы было чего ждать. А потом снова дергается, отворачивается, ерзает. Снова превращается в того, за кого себя все время выдает. Кем, наверное, был или изо всех сил хотел быть. — Ты… сука… — У тебя душ есть? — отстраняясь, спрашивает Тянь хриплым, но будничным голосом. Рыжий снова зависает, глядя прямо ему в глаза своим расплавленным янтарным адом. — Че?.. — Я бы в душ сходил. — Что ты… — Пойду проверю. Тянь слезает с него, отпускает запястья, все еще чувствуя подушечками пальцев бьющую кровью и сердцем вену Рыжего, и выходит из комнаты, натыкаясь взглядом на еще одну дверь. Открывает — повезло: это действительно ванная. С полотенцами, умывальником и душем — ванная. Она самая. То, что ему нужно. Он закрывает за собой дверь, на автомате скидывает шмотки, на автомате залезает в душевую кабину, максимально стараясь не смотреть на себя в зеркало, и врубает на всю мощность горячую воду, чтобы просто обжечься ей, а не той пустотой, что варится в адском котле его головы. Понимает, что вляпался. И что не знает, как выбраться, отмыться, оттереться, впервые во всей своей гребаной жизни не знает, как с этим справиться, совсем как и не знает, как забыть труп щенка, закопанный где-то. До сих пор не знает. Вляпался. В кровь, грязь, землю. В рыжий. В Рыжего. Глупо и бессовестно — с потрохами. Он стоит минут десять, может, пятнадцать. Холодную воду подключает минуте на седьмой, чтобы окончательно не поехать головой. Слишком далеко. Слишком глубоко, отсюда не выбираются. Отсюда он уже не хочет выбираться. Из этой секунды в момент моргания, когда Рыжий ему отвечает. Из этого пепельного, выжженного дотла момента. Он выключает воду, вытирается каким-то полотенцем, закинув его сразу в корзину со стиркой, одевается и выходит из ванной. Рыжий сидит в зале, просто сидит — уткнув морду в телевизор, хотя Тянь знает, что он совершенно точно его не смотрит. — Чтоб ты понимал масштаб трагедии, — начинает Тянь снова деланным будничным тоном, потому врать он умеет лучше всего, — я специально отдал свои ключи Цзяню, чтобы тебе было совестно меня выгонять. Он слышит, как Рыжий грубо вдыхает и так же грубо выдыхает — как будто в нем что-то клинит, ломается, не вымывается. — Уебок, блять, — говорит Рыжий каким-то сжатым голосом, и у Тяня внутри стягивает все пружиной. Той самой, что удерживает металл мышеловки над его позвоночником. Рыжий поднимается, подходит к дивану, стягивает с него плед и швыряет Тяню в лицо. Плед не долетает и падает на пол в полуметре от него. — Спать тут будешь. И только попробуй ко мне ночью перебраться, я тебя лопатой до смерти забью. Тянь улыбается, и пружина внутри, щелкнув, все-таки разжимается. Мышка поймана. Налетайте. — Ты чудо, Рыжик, — отвечает он голосом, в котором лжи столько же, сколько и правды. Лжи — чтобы скрыть уязвимость. Правды — от того, что он никогда себя настолько уязвимым не чувствовал. Рыжий не отвечает, проходит мимо, наступая ногами на плед, лежащий на полу, и Тянь прекрасно понимает, что разговор на сегодня окончен. А еще прекрасно понимает, что, несмотря на то, что он такой долбоеб, он все еще не на улице. Он все еще дома у Рыжего, с его обставленным обжитым коридором, журналом по астрологии и тем самым моментом в секунду моргания. Прямо здесь и прямо сейчас. Почти рядом. Почти быть.