*
— Бля, я реально не считаю, что ты должен здесь быть, но раз уж ты здесь, просто… не дай бог ты нахрен проболтаешься, я тебя забью кочергой. Тянь усмехается и чувствует резкое желание толкнуть Рыжего плечом — он так делал часто и, кажется, они оба уже выучили этот жест наизусть, даже не зная, что он конкретно означает. Ему хочется, но он сдерживается: вокруг больница, противный запах бахил и лекарств, а Рыжий напряжен настолько, что пальцем тронь — отпружинит и срикошетит. — Не знал, что у тебя такие глубокие карманы, чтобы носить с собой кочергу, — фыркает Тянь, хотя тоже чувствует это: как напрягаются органы и как противно тянет в животе. — Я тебе отвечаю, — рыкает Рыжий, — что она будет не в кармане, а у тебя в заднице, скажи ты хоть чт… — Да успокойся ты, истеричка. Я умею врать. Он едва не прикусывает — отрубает зубами нахрен — себе язык оттого, как эта фраза ужасно и двусмысленно звучит. Едва удерживается, чтобы не сглотнуть, и смотрит косым взглядом на Рыжего. Тот на секунду нервно ведет в его сторону голову, а потом тут же отключается. Волнуется. Сжимает кулаки, ведет сведенной челюстью. Они сейчас идут в больницу к Юи, и несмотря на то, что Тяню эта идея в данных условиях кажется просто ужасной, он уговаривает Рыжего хотя бы просто пойти с ним — мало ли что. Повторяет про себя: ты говорил ему, ты убеждал, что это плохая идея, это все не ты, не ты, не ты. Если его пристрелит Би прямо здесь и прямо сейчас — это будет из-за того, что у Рыжего куриное говно вместо мозгов. Не ты, не ты, не ты. Внутри холодеет. И сжимает. Как будто от влюбленности — вот где эти сраные бабочки догнивают. Его всегда забавляло, что влюбленность и чувство животного страха так друг на друга похожи: стянутый в мусорный пакет желудок, тянет в груди, горит меж ребер. Тяню стремно смотреть Юи в глаза. Нет — страшно, мерзко и стыдно. И еще ему кажется, что она наверняка узнает, прочтет это на его лице, вытянет щипцами изнутри, обязательно, это же она, она же мать, она же мать Рыжего. Она все узнает — и мосты между ними сгорят, осыплются пеплом и развеются ветром. Осядут на ветках и соленых водах. Тянь повторяет себе: успокойся. Все под гребаным контролем. Посмотри на него. Ему нужна помощь. Ты нужен. Больше, чем когда-либо. Тянь косо смотрит на Рыжего — на границу скул, острый подбородок и прищуренные глаза. Думает, что, не будь ему так до усрачки страшно, точно бы подумал, что пиздец как в него влюбился. В эту рыжую крысу, в эту беспардонную бульварную историю со жженными страницами. Бесповоротно и убийственно. Как маленькая девочка. Он не замечает, как они подходят к нужной палате, пока Рыжий не останавливается перед дверью, застывая, со сжатыми кулаками. Тянь говорит себе: ну же, давай, не бойся обжечься. У тебя и так все руки по мясо в огне. — Эй, — он касается плеча Рыжего пальцами и осторожно их сжимает, — все нормально. Чувствует напряженное чужое тело. И какой от него исходит почти адский жар — будто бы температура под сорок. И как ужасно, отвратительно хочется его обнять, как вчера ночью, играя в чье-сердце-громче-бьется. Тянь знает, что его собственное. И умоляет, чтобы так было всегда — он всегда должен быть на шаг впереди Рыжего. Чтобы всегда иметь возможность обернуться и его словить. Успеть. Спасти. Рыжий коротко смотрит ему в глаза — буквально на одну секунду. И кивает. Только так он умеет, только он один: сказать одним движением больше, чем сам Тянь смог бы сказать тысячей сраных слов. Они заходят в палату, и Тянь сначала тупит взгляд в спине Рыжего — в белой ткани футболки, — прежде чем видит Юи. Серую, уставшую, но такую прекрасную, такую настоящую, такую искреннюю Юи. У него сжимается в кишечнике. В сердце, легких, в печени — барабанит в ушах и свистит в голове. От стыда, совести, боли и еще раз стыда. Ему стремно смотреть ей в глаза. Но он смотрит. — Тянь, милый, — удивленно улыбается Юи, — вот так сюрприз. — Здравствуйте, — кивает Тянь и в замедленном режиме следит за тем, как Рыжий обнимает ее. Как склоняется, горбит спину, как сжимаются ее пальцы на его спине. Сглатывает. — Как ты тут? — спрашивает Рыжий, расставляя на стол какие-то йогурты и фрукты, которые они купили в магазине. — Жива-здорова, как видишь, — хмыкает Юи, — и до сих пор не понимаю, зачем я тут, извините, попу отсиживаю. Тянь усмехается и едва останавливает себя, чтобы не закрыть лицо обеими ладонями. Спрятать глаза, спрятаться самому — как ребенок, играющий в прятки, только взрослый, играющий в выживание. — Мам, — говорит Рыжий, — так надо. Ты же знаешь. — Знаю, знаю, — отмахивается Юи, но по-доброму. — Как ты, милый? Тянь не сразу понимает, что она обращается к нему: в ушах звенит от этого «милый», от ее голоса, от огромного чувства вины, которое он носит под сердцем и между ребер. — Меня больше интересует, как вы тут поживаете, — он присаживается на стул рядом с ее кроватью. — Как-то в детстве я лежал в больнице. Тот еще мрак. — Ну хоть кто-то меня понимает! — шутливо качает она головой. — Хотя вот этот вот кадр полдетства провел в больницах. То подерется, то на дерево залезет, то собаку подразнит. — Никогда я не дразнил собак, — шикает Рыжий. — Однажды одна накинулась. Я ее и пальцем не тронул. — А чего ж накинулась-то тогда? — дразнит Тянь, едва клоня голову вбок. Делать вид, что все нормально. Делать вид, что он не в курсе. Делать вид, что он не виноват. Симулировать невиновность. — Не твое дело, — буркает Рыжий. Тянь встречается с Юи глазами, и та коротко закатывает глаза с улыбкой на губах. Он думает: это их Рыжий. На двоих. Они его оба пытаются узнать — и у обоих это не всегда получается. Они оба хотят его защитить — и оба иногда становятся причиной его разлома. Они оба здесь — и оба здесь и останутся. Что бы ни случилось. Пока Рыжий будет защищать их, они оба будут прикрывать ему спину. Возможно, так выглядит семья, которой у Тяня никогда не было, совсем не такая, какую он всю жизнь хотел: разломанная, больная, сшитая, неправильная, но семья. Такая, от которой сжимает в желудке — из-за страха и влюбленности одновременно. Такая, от которой хочется жить и умереть. Такая, от которой действительно получается только злиться и ни капли не ненавидеть. Тянь всегда думал, что семья — это стабильность. Сейчас он понимает, что семья — это то, за что ты готов сжечь себе руки в кости плюс никакой сраной стабильности. Когда Рыжий уходит в туалет, оставляя их с Юи одних, Тянь чувствует это в желудке, в костях и крови. В мозгу, в мыслях и сознании. — Милый, — вдруг говорит Юи, и Тянь поднимает на нее взгляд. Встречается с теплом в глазах, усталым и сухим, живым и настоящим. — Да? — Ты же приглядываешь за ним, верно? — она вздергивает брови и неотрывно на него смотрит. Тяню хочется от ее взгляда повеситься. От стыда, который невыносимо держать внутри. Хочется прокричать: это я, это все я, из-за меня вы тут, из-за меня вы не знаете, что будет завтра, из-за меня каждый час может стать определяющим. В ответ лишь кивает: — Конечно. Я же обещал. — Хорошо, — Юи кивает и улыбается. — Тогда все хорошо. Тянь улыбается одним уголком рта, тупит глаза на свои руки и думает, что лучше б они были в огне или в песке, чем в крови и лжи, которую он за собой носит.*
Ему пиздец это все не нравится. Вот это вот все: мама в больнице, Тянь с ним рядом, какая-то сраная квартира, все. Ощущение ос или пчел в полости желудка, которые жалят во все стороны, без разбора, не дают вдохнуть, и весь организм воспаляется, как одна большая опухоль. Как что-то где-то там отмирает от страха. В какой-то момент он осознает, что никогда не был больше запутан, чем сейчас. Когда отец попал в тюрьму, когда у мамы был самый сильный рецидив, когда он впервые оказался в «Пантере» — это все теперь сраная херня. Потому что сейчас, вот именно сейчас — самая странная хрень в его жизни. Самая мерзкая. Непонятная. Как земля, рушащаяся под ногами, как поезд, водитель которого умер за три минуты до обрыва. На полной скорости. — Мы сейчас ко мне? — спрашивает Рыжий, косо глядя на Тяня, вызывающего такси. — Пусть мне ужасно не нравится эта идея, да, — Тянь не отрывает глаз от телефона. Им нужно приехать домой к Рыжему и забрать вещи Юи. Почему-то, где-то краем мозга, Рыжий думает, что, будь здесь Принц, он размозжил бы ему башку об стену за такой тупизм, но у них нет выбора: она сама попросила эти вещи, а самое последнее, что сейчас им надо, — это вызывать у нее подозрения. Рыжий говорит себе: никто не узнает. Такси туда-сюда — быстро зайдем — раз-два — заберем вещи — свалим — все окей. И все равно нервно сжимает кулаки, когда садится в приехавшее такси. В нем пахнет автомобильной вонючкой и немного сигаретами от водителя. — Эй, — Тянь замечает, — как ты? — Норм, — врет Рыжий. Он привык врать. Всем и себе в том числе. — Чего тогда сидишь так, будто током шибанули? — Да все, мать твою, нормально, — шипит Рыжий и замечает секундный взгляд водителя в зеркале. — Просто… короче, все окей. — Мы сделаем все быстро, — тихо говорит Тянь, — не волнуйся. Рыжий почему-то думает о том, как двусмысленно это звучит. И ужасно по-гейски. И пусть он дрочит — дрочил — за бабки для каких-то мужиков, все равно по-гейски. — Ага. И не хочет себе признаваться, что слова Тяня его успокаивают. На два с половиной процента из ста, но успокаивают. Ему сейчас это надо: чтобы кто-то сказал «все окей», а он в это слепо поверил, как глупый ребенок. Надо больше, чем сраный воздух или сон с едой-водой. Он утыкается лбом в стекло машины и следит взглядом за улицами, которые знает наизусть. Вон там, рядом с фонарным столбом, он однажды выбил какому-то парню зуб. Вон там, возле стены с уродливыми граффити, когда-то блевал после вписки. Вон там, рядом с мусорками, его лупили трое ногами. Помнит все. И все старается забыть. Когда они подъезжают к его дому — обшарпанной многоэтажке, — у него скручивает в кишках раза в три сильнее. Не столько от страха, сколько от дебильного, детского, перебитого желания: пусть все будет как раньше. С драками, пьянками, с относительно нормальными анализами, с обидой и злостью, но как раньше. Не как сейчас, когда все разрушено по швам и через мясо. Ощущение усиливается, когда они заходят в подъезд, когда плетутся по лестнице — лифт у них не работает уже лет сто, — когда останавливаются возле двери. Когда Тянь треплет его волосы рукой — просто так, невзначай, как раньше. Как будто все нормально и они просто снова идут есть пирог и говорить про готовку, чтобы Рыжий злился, а Тянь спрашивал, где Юи купила этот сраный эрл-грэй. Когда Рыжий на выдохе засовывает ключ в замочную скважину и поворачивает влево, чтоб открыть. И когда ключ не идет дальше — он дергает два-три раза, но все равно. — Что за хрень, — без интонации хмуро выдает Рыжий и поворачивает замок вправо. Дергает за ручку — дверь закрыта. Поворачивает влево — открыта. Дверь была открыта. Он прекрасно, на десять из десяти помнит, что ее закрывал. — Какого хр… Рыжий распахивает дверь, делает шаг внутрь и стынет. Леденеет. И внутри у него все тоже — леденеет. Его квартира разгромлена. Как Помпеи этого века: вещи хламятся на полу, разодранные обои, перевернутые тумбочки, разбитое зеркало. Осколки по всему полу. Все — все убито. Сломано, раскрошено. — Блять, — он не слышит, как сзади тяжело и тихо выдыхает Тянь. Он вообще ничего не слышит — лишь свист в ушах, боль в висках, выстрел в сердце, пробоину в сознании, вытекающий мозг, плавящийся позвоночник. Он чувствует, как подгибаются колени, как сводит кости — будто от простуды, озноба, как будто у него всего лишь температура и все это ему кажется. — Тянь, — зачем-то тихо говорит он и почти не чувствует, как через полсекунды после этих слов в его плечо вжимаются чужие пальцы. Остервенело. Громко. Холодно, холодно, холодно. — Тише, — говорит ему в ухо застывший голос, — тише. Это… это. Рыжий его не слышит — отпускает красную нитку этого голоса, теряется в лесу, в тумане, в свисте в ушах. Смотрит на это: на разбитую фотографию его и его мамы на полу, на разлитые по полу ее духи. На зеркало — куски по всему полу, в которых отражается потолок, засыпанные штукатуркой со стен. — Малыш М… — Тянь за его спиной осекается на полуслове. — Минуту. Просто. Подожди здесь, хорошо? Я проверю квартиру. Рыжий слышит его через туманище в голове, краем глаза видит, как он улетает в гостиную, шаркает ногами — по звукам понятно, что в остальной квартире творится тот же ад, что и в коридоре. Он просто так и стоит, смотрит. Не понимает. Ненавидит. Наверное — если вообще еще умеет. Собраться, собраться, собраться. Вернуться, остаться. Давай же — просто зажми сознание с кулак, просто соберись. Рыжий сглатывает, вырывая из шума в голове долбежку собственного сердца в грудину — больно, противно, грубо, как будто его бьют ракетами, «земля-воздух». Вдыхает-выдыхает, не помогает. Повторяет еще раз — как будто перед тем, как рвануть на стометровку. В квартире стоит резкий запах маминых духов, разлитых по полу. Тех, которыми она уже много лет не пользуется, но все еще хранит на полке в коридоре. Он цепляет взглядом какую-то фотографию, нетронутую, глянцевую — лежит на перевернутой тумбочке, так, как будто ее положили специально. Подходит, берет в руки — это не одна фотография, а три сразу. Глотает стекло в глотку. И то даже не режет. Смотрит. Смаргивает. Смотрит еще раз — изображение не меняется. Не меняются. И человек — люди — на них не меняется. Рыжий неосознанно хмыкает и смотрит. — Как ты меня назвал? — спрашивает он, чувствуя, как ломается в горле голос и осыпается внутрь желудка. Даже краем глаза не видит, как Тянь появляется в дверном проеме его гостиной, потому что просто продолжает смотреть на фотографии. — Что? Рыжий тянет вверх уголок губы. Хмыкает — стекленеет. И смотрит Тяню в глаза, а тот смотрит в ответ. И на фотографии тоже смотрит в ответ, жаль только, что камера на одном из кадров захватывает лишь его затылок, стекло и Рыжего по ту его сторону. — Только что, — сжимая зубы, говорит Рыжий. — Как ты меня назвал? — Я не… в смысле? — трясет головой Тянь, застывает взглядом сначала на фотографиях в руках Рыжего, а потом и на его лице. И в его взгляде лопается темнота так громко, что заглушает тишину в голове Рыжего. — Ты сказал: малыш М. М — что ты хотел сказать? У Рыжего дрожит голос — как струна, вот-вот собирающаяся ударить гитариста по пальцам. И руки дрожат — тремор пальцев качает фотографии, на одной из которых Тянь сидит в том же кожаном кресле, в котором обычно сидит Ли в его кабинете «Пантеры». — Послушай… — Нет, — выплевывает Рыжий сквозь наполненный железом рот, — ответь мне. Что ты хотел сказать. Он смотрит Тяню куда-то в плечо — сильное, напряженное. И сам не замечает, как улыбается, самым жутким образом, просто растягивая одну часть рта в сторону, как гримасу, как разрез на лице, как нож, вогнанный в пасть. Не чувствует — вообще ничего. Просто пустоту в коленях, которые вот-вот опустят его на землю. — Отвечай, — шипит он, сжимая зубы, сжимая в руках глянцевые фотографии, как крыса, пытающаяся вытянуть шею из мышеловки. Он чувствует, как накатывают на веки слезы, и говорит себе: это просто соль, просто соль. Ничего более, просто соль. У него не получается. Дышать не получается. Верить, видеть — не выходит. Он симулирует дыхание, просто чтобы казаться живым. И никому из них совершенно не надо знать, что Тянь собирался сказать, потому что они оба это понимают. Ровно с того момента, как Рыжий называет свою фамилию в стекло «Пантеры». И фотографии в его руках — они оба знают, что на них. Тянь знал всегда. Рыжий — только сейчас, и от этого знания хочется вырвать себе оба глаза. — Малыш Мо, — тихо говорит Тянь на полувыдохе, и Рыжий закрывает глаза. Жмурится, щурится. Стягивает лицо в один сплошной кусок кожи — пытается втянуть внутрь все, что только можно, несмотря на то, что органы горят синим пламенем. Краем уха слышит, как Тянь дергается к нему, что-то пытается сказать рваным голосом, и Рыжий просто выставляет руку в его сторону: — Не подходи, — слышит, как Тянь застывает на месте, просто слышит, потому что все еще не открывает глаз. — Просто… просто послушай… — Стой на месте, — выдыхает Рыжий, жмуря глаза так, что веки начинают болеть. — Потому что я убью тебя, клянусь. Стой на месте. Задыхается. — Стой. На месте. Он чувствует, как сквозь вонь маминых духов воет сердце Тяня — он не слышит своего собственного, зато отчетливо слышит этот стук в чужой грудной клетке. — Прости меня, — тихо говорит Тянь. Они так и стоят, отделенные вытянутой рукой Рыжего. С дрожащими на весу пальцами. С закрытыми глазами. С мигренью в полости костей. В голове складывается эта чертова мозаика, пожирает одну-единственную недостающую деталь, впитывает ее, выстраивает всю картину. Рыжий открывает глаза, смотрит вдаль коридора — где-то там дверь его комнаты, возле которой валяются содранные плакаты. Видит периферией взгляда Тяня. И думает краем сознания: не подходи. Не подходи. Не заставляй. Не надо больше. Сделай, мать твою, тише. Но Тянь дергается в его сторону — лишь немного, просто двигается, и Рыжего срывает. Как собаку с поводка — во всем виноват хозяин, который не купил намордник: и в кровавой пасти, и в загрызенном младенце. Он не понимает, как все так быстро происходит: как он хватает Тяня за ворот футболки, прикладывает о стену, как валит его на пол. Видит лишь, как тот стискивает зубы и заглатывает обратно в глотку вскрик, потому что падает спиной на разбитое зеркало. Нависает над ним. И не сразу понимает, почему Тянь смотрит то ему в глаза, то на его руку. Не чувствует, как течет по ладони струйками кровь, потому что он сжимает в руке длинный и острый осколок. Прижимает его острие к шее Тяня — еще сантиметр. Один гребаный сантиметр. Сталкивается взглядом с темными глазами, а они все те же, как и в их первую встречу: нечитаемые. Мокрые. Больные, зараженные, инфицированные. Расколотые, разлитые, с умирающими где-то в глубине радужки зрачками. — Сигаретки не найдется? Рыжий их ненавидит. — Куришь как строитель. Эти глаза. Ненавидит так, что тошнит. — Тебе настолько противно? Он смотрит в них и видит свое отражение. Потому что себя ненавидит больше. — Так зачем тебе столько денег? Смотрит и не может не смотреть. В них все. — Я спать. Если хочешь — можешь остаться. Деньги, неон и таблетки. Парламент, пирог Юи и бьющееся у предплечья сердце. — Я не трахаюсь на вписках. Свое собственное дыхание с эрл-грэем. Чужое с привкусом пепла. — А ты на лисичку похож. Пальцы. Разбитые в костяшки пальцы. — Я специально отдал свои ключи Цзяню, чтобы тебе было совестно меня выгонять. Царапина через ключицу. Раскол сквозь сознание. — Все, что пожелаешь, малыш. Глаза. — Я все равно тебя не боюсь. Его глаза. — Я помогу. Нельзя не смотреть. — Прими гребаную помощь. Глаза. — Боже. Черт. Мне жаль, правда. — Просто заткнись и прими гребаную помощь. Тяневские. Ртутные. Мертвые, живые. по миру ходит достаточно дядечек, которым некуда девать деньги; ты будешь очень везучим, если тебе попадется женщина; постоянный клиент — это постоянный пиар; следующий сеанс тебе оплатят по двойной ставке; клиент не знает тебя, ты не знаешь клиента; твой постоянный клиент — самый важный клиент в нашем центре интимных услуг; пять тысяч юаней за то, чтобы ты их надел; двадцать пять тысяч юаней, просто назови фамилию;— Как зовут тебя? — Тебе должно быть до пизды. — Ладно. Будешь Рыжиком.
— Сделай, — хрипит Тянь, и Рыжий не отрывает от него глаз. — Если так легче. Сделай. Все еще держит осколок на сантиметр от шеи. Три шага от правды и четыре шага над обрывом. И всего лишь один сантиметр между «сделай» и «так легче». — Ненавижу, — бестолково произносит Рыжий и не слышит своего голоса. Произносит почти спокойно — сиплым, задушенным тоном, и постепенно взгляд Тяня стирается от пелены перед глазами. Рыжий смаргивает соль с глаз, чтобы увидеть: больно. Больно не от стекла в спине и не от лезвия возле шеи. Просто больно. От слов. Думает: нет. Не заставляй. Пожалуйста. Не молчи. Сделай (тишетишетише) громче. Вернись. Верни. — Я тебя, — глядя в глаза, — ненавижу. Соври. Впервые видит в чужом темном взгляде что-то — будь это его собственные глаза, назвал бы страхом. Горечью, смертью. Но это не его глаза, поэтому он видит в них только блядство, предательство и ненависть. Сам чувствует. На своей шкуре — как собака, напившаяся крови. Откусившая младенцу голову. Ему хочется кричать, бить, рвать, приложить по морде, об стену, чтоб болели костяшки — а он не может. У него нет на это жизни. И в этой квартире — разбитой, разваленной — ее тоже больше нет. Он хочет сдвинуть этот сантиметр на минимум четыре вперед. Вогнать в шею. Ей-богу, хочет. Но не может. Не его. Не может не смотреть. Не слышит и не чувствует. Не может дышать. Не может симулировать дыхание — не может выдерживать, держаться, быть, существовать, здесь, рядом, далеко, с ненавистью, с кровью, с предательством, с ножом между позвонков. Он больше не может. Он хочет убить его осколком сломанного зеркала, вскрыть ему шею, разорвать ее зубами, потому что ненавидит. Но не может. Больше не может. Потому что впервые понимает — кристально, чисто и искренне. Смотрит в чужие глаза и видит там себя. Кристально, чисто и искренне. И больше не может. Он бросает осколок, и струйки его крови успевают заляпать пол и Тяню футболку прежде, чем он слетает с него. Прочь, далеко, убежать, бежать, мчаться, срываться с поводка, глотая кровь — уйти. Из собственной квартиры, от ненависти и от себя. Ломаясь в ступеньках, путаясь в ногах. Оставляя Тяня одного в своей же развороченной квартире. С ключами в замке и смятыми фотографиями на полу: на первой Тянь сидит затылком к камере и смотрит на него через стекло; на второй Тянь сидит в кожаном кресле Ли; на третьей Тянь стоит посреди комнаты и держит в руках коробочку. Стоит эта коробочка пять тысяч юаней, хотя в ней лежат всего два сраных гвоздика. Оставляя так — на полу, с осколками сквозь ткань футболки, с каплями чужой крови на шее. Заглушая шумом бега по лестничным пролетам входящую на телефон тройку сообщений: Лилечка: «КОД КРАСНЫЙ» Лилечка: «ты мне нужен здесь» С дыханием, замолкнувшим в легких. Лилечка: «они слили компромат на принца».