Между глянцем и крысами

Он не помнит. Не помнит, как встает с пола, как отряхивает футболку и как осматривает разъебанную квартиру Рыжего. Зато прекрасно чувствует линейку чужой крови на своей шее — та заползает к вороту футболки, холодная, ледяная, не его кровь. Зато отчетливо цепляет взглядом окровавленный осколок. Один сантиметр. Не помнит, как думает: Ли посмотрит спину. Просто проводит ладонью по плечам, стряхивает куски зеркала, одергивает футболку, сглатывает. Зато отчетливо помнит, как берет в руки разбросанные по полу три фотографии. Не помнит, что чувствует. Просто сжимает пальцы в кулак, сминает фотографии и запихивает их к себе в карман — те плохо умещаются, но он заталкивает их телефоном. Зато цепляет взглядом ключи в приоткрытой двери. Не помнит, как закрывает дверь и как выходит из подъезда. Просто вызывает такси. Зато чувствует, как дрожат руки. Как тремор не сразу позволяет тыкнуть в нужный адрес, как тяжело открыть дверь машины и как его начинает потихоньку колотить в дороге. Не помнит, как долго они едут. Просто смотрит в сиденье перед собой и что-то отвечает — порезался — водителю, когда тот спрашивает про кровь на его шее. Зато прекрасно знает, что у него есть ровно две минуты до комнаты Ли в «Пантере», чтобы собрать себя с пола. Взять в руки. Застыть, заморозиться, закопаться внутрь — не сломаться. Не щурить глаза от неонового света, который здесь горит всегда, днем и ночью, не зажать нос от запаха одеколона и сигарет, который травит слизистую, не сломаться. Не чувствовать чужую засохшую кровь на шее и свою собственную по всей спине. Не чувствовать. Он не помнит, каково это — не чувствовать. С тех самых пор, как Ли ему впервые говорит о своей новой суперзвезде. Это он помнит отлично: усталость, ошибка, ловушка, мышеловка, ненависть, закрытые веки, неизвестно как различимый цвет глаз по ту сторону стекла. Ему просто хотелось их видеть, хотелось в них смотреть — пока Рыжий не закрывал глаза, пока он еще не знал, кто по ту сторону. Тянь останавливается за метр до двери. Выдыхает. Он хочет не помнить, хочет просто забыть — взгляд янтарных глаз, током бьющее сердце, осколок у шеи. Тянь держит глаза открытыми. И видит перед собой его лицо. И почему-то, где-то внутри ему кажется, что это был единственный раз, когда Рыжий действительно его ненавидел. Не по ту сторону стекла, не у кафешки с сигаретами, не в спортзале — это было впервые. Думает: сделай. Вернись и сделай. Только не смотри так. Не заставляй меня. Тянь выдыхает простреленным навылет ртом и открывает дверь. Сделать это самому. — Твою мать, — выдыхает он, глядя на Ли. На побитого, как дворовая собака, Ли. На нестираемую — водой, спиртом или отбеливателем — кровь на лице, расколы на губах и брови, заляпанную в крови серую футболку. На змеиную отраву в глазах. На то, с какой очевидной болью ему дается косая ухмылка в одну сторону лица. На то, как она стирается, когда Ли замечает кровь у Тяня на шее. — Ага, — бросает тот, гипнотизируя линейку крови. — Твоя? — Какого хрена с тобой произошло? — Чья кровь? Тяню хочется демонстративно снять с себя футболку и развернуться изрезанной спиной, в которой наверняка инфекций больше, чем в грязи, хочется показать, где его кровь, что она ничего не значит, что ему не больно от нее. Но он прекрасно понимает, что Ли в рот ебал его раны. Что единственное важное — это кровь с ладони Рыжего на его шее. Он молчит и смотрит на Ли из-под нахмуренных бровей и сведенных век. Впервые для себя понимает, что это, оказывается, неприятно — видеть его таким. Избитым, раскрошенным, раздавленным, всего в крови. Тянь практически уверен, что, сними с него футболку, можно будет увидеть здоровенные синяки в районе живота — именно туда Би любит бить больше всего. Даже не столь по лицу, сколько именно в живот, потому что именно там самые бесполезные и болезненные удары. — Чья кровь? — повторяет Ли. Зная ответ. — Моя, — бросает Тянь и отводит глаза. Проходит к мини-бару в стене, достает оттуда бутылку виски и пьет с горла. Ничего не чувствует прожженным горлом. — Ты сюда побухать пришел? — сипло говорит Ли и сплевывает что-то на пол. Тянь косо смотрит — кровь, смешанная со слюной. Думает: хорошо, что не зубы, с зубами всегда беда. Просто нужно думать о чем-то, заполнять голову бесполезным хламьем, добивать виски, закуривать дымом, просто нужно что-то в голове делать, просто для того, чтобы не захлебнуться пустотой внутри собственной черепной коробки. Он протягивает Ли бутылку виски, глядя боковым зрением, и тот удерживает взгляд на его лице ровно четыре секунды, прежде чем берет бутылку из его рук. — Где Рыжий? — спрашивает Ли, делая глоток, и Тянь чувствует это. То, что изо всех сил пытается не чувствовать. — Я, — хрипит, — не знаю. Он знает, что Ли поймет его с полуслова. Знает, что сейчас он хочет его закопать, зашить ему пасть, загрызть — потому что это ебаный Шэ Ли, который прекрасно знает, какие моменты переходят грань. Какие моменты уже слишком. В каких моментах нужно делать, а не пытаться. — Я проебался, — говорит Тянь, пусть даже Ли ничего и не переспрашивает. — В самом начале. Проебался. — С этим никто и не спорит. — Они, — он хочет сказать Чэн, но его имя не формируется в глотке, — были у Рыжего дома. Разворотили все. Подкинули фотографии со мной. Ли молчит и смотрит на него, и Тянь видит это лишь периферией зрения. Кивает головой на его шею: — Вы подрались? Тянь чувствует то, что отчаянно пытается не чувствовать. Линейку чужой крови на своей шее, впитавшуюся в футболку, в кожу, внутрь, вглубь — он чувствует ее так отчаянно, что едва останавливает себя от того, чтобы разорвать себе горло голыми руками. — Я ничего ему не сделал, если ты об этом, — хрипло отвечает Тянь. — А надо было. Тянь хмурит брови и поворачивает на Ли голову — смотрит сквозь пелену на глазах, сквозь пустоту в сознании, отчаянно пытаясь ее заглушить хоть чем-то. Чтобы смотреть на побитую морду Ли и видеть побитую морду Ли, а не ненависть в глазах Рыжего. Впервые настоящую ненависть. — В смысле? — У нас есть фора в несколько дней, пока Чэн не в стране. Рыжего надо было спрятать. Тянь думает: нет смысла. Никакого ебаного смысла. Вообще. Они найдут его, через неделю или две, через Юи или через него самого — найдут. В каких бы он катакомбах ни прятался, какие бы глотки ни перегрызал, они его найдут. И это все так глупо, так ужасно, так по-идиотски: они просто разозлили Чэна. Зная, что нельзя, что можно смотреть, но не трогать, что запретная зона, что нет-нет-нет и точка — все равно разозлили, как собаку, облили бензином, дали в зубы зажигалку. Он прекрасно, лучше всего в жизни знал, что нельзя общаться с проститутками. Нельзя их трогать, нельзя с ними говорить, нельзя не через стекло. Но не смог, он просто не смог, просто дал слабину, позволил себе это — позволил Рыжего, в рыжий, в янтарный, позволил себе жрать эту ненависть и месиво руками. Ему нельзя было это делать. Им нельзя было это делать: ни Ли говорить, где работает Рыжий, думая, что не зайдет дальше, ни ему. Вообще что-то. Как-то. Он мог платить ему сотни, выпрашивать надеть гвоздики, чулки, цепи, жрать таблетки, смотреть, дрочить, убиваться, но он не должен был его трогать. Не должен был знать, где он работает, а потом там же стрелять сигареты. Не должен был впускать его в свою квартиру, чтобы стало не так одиноко. Не должен был чувствовать чужую кровь и чужой запах. Не должен был знакомиться с его мамой. Не должен был вот так вот — губами в губы, сердцем к сердцу, током к току. Он к Рыжему. Он в рыжий — беспросветно и погано. У него не было прав рушить чужую жизнь. Было право влюбляться, убиваться и рушиться — но не рушить. Не его. Не Рыжего, не Юи — он должен был их уберечь. От себя, от всего, от этого. У него не было прав. Все еще нет. — Ли, — говорит он хриплым голосом и ломает взгляд о стену, — что нам делать? Чувствует, как Ли смотрит ему в шею — своим ледяным золотисто-мерзким взглядом. Чувствует, как он его ненавидит, как презирает, как мечтает ебнуть его ножом в спину, переломить и убить ко всем херам собачьим. Потому что всем им было бы в сто раз легче. — То, что и собирались, — отвечает Ли кроваво-кисельным голосом. — Собери свою сопливую морду на место. И сделай. Тянь сглатывает, смаргивает наваждение с глаз, смотрит в стену, видит перед глазами Рыжего. Смущение в глазах, горячее сердце и та самая секунда с его почти-ответом — это запах эрл-грэя, запах комнаты с плакатами и запах Рыжего. Бьющееся сердце, открытость и порошковый запах одежды — это крысиная нора их временно общей квартиры, засоры в легких и то, как с этими засорами тяжело дышать. Один сантиметр, три фотографии и ненависть в глазах — это разбитое сердце и легкие без воздуха. Почти быть. Тянь выдыхает и прикрывает глаза. — Как там Принц? — А как ты думаешь, м? — фыркает Ли. — Думаешь, он с маракасами от счастья танцует? — Где он? — Где-то. У Тяня скребет в сердце — блохастой, вшивой, бешеной кошкой с пеной у рта, к рукам не приручена и в лоток не ходит. Просто сидит где-то в груди и скребется, скребется, жрет по кусочкам, сблевывает комками нервов. — Мне жаль, — говорит Тянь, — что я не успел ему помочь. — Мне-то ты зачем это говоришь, деточка? — Не знаю, — отвечает. — Что, легче тебе, когда выговариваешься? — Ли хрустит шеей. — А знаешь, как было бы еще легче? Если бы ты засунул свой член обратно в штаны, смазливое ты чмо. В привычной обстановке он бы наверняка разбил Ли ебало за такие слова. Тот бы приставил к его глазу горящую сигарету, оскалился. А ему было бы насрать. Но не сейчас. Сейчас Тянь согласен с каждым словом. Впервые на своей памяти. Он знает, что Ли никогда не проигрывает, но никогда не согласен с методами, которыми он своих побед добивается. И сейчас — это не поражение Ли. Это гребаная лопата, воткнутая поперек его шеи, вся в отпечатках Тяня. Ни один адвокат бы не вытащил. — Ладно, — выдыхает Ли, — он должен прийти скоро. Я писал ему. — Не стоило, — Тянь качает головой, — он уже и так наигрался. Ли молчит пару секунд, а потом сипло смеется разбитым в кровь ебалом. — Не стоит играть в героя, когда ты все распидорасил, золотце. Без Принца у нас нихрена не выйдет. А с ним уже все сделано. Тянь на секунду прикрывает глаза, просто потому что ему нужна эта секунда. Хотя бы отдышаться, выдохнуть, одна секунда на передышку. Подумать о Принце, Рыжем, Ли, самом себе — об этом адском котле, воронке, треугольнике, в который заносит и засасывает все живое. И откуда живым ничто не возвращается. Секунда затягивается на пару минут, в которых он просто смотрит в стену, пожирает ее глазами и пытается вытолкнуть из тупой башки весь янтарный, чайный и порошковый. Весь мокрый, горячий и током бьющийся. Весь рыжий. Пытается — и не выходит. Он больше не знает, каково это. Не быть рядом, здесь, под боком, трогая голыми руками кипяточное сердце, обжигаясь о чужие взгляды, сжирая с мясом, отрезая от себя куски. Он больше не умеет — с того самого момента, как пять дней ждал их первого с Рыжим настоящего сеанса. Думая, что это все прикольно. Думая, что просто устал. Думая, что разгадает эту ловушку, загадку и что обезвредит мышеловку. Заберет сыр и слиняет в закат. В какой-то момент Тянь одергивает голову, потому что комнату разрезает неоновое блядство «Пантеры» — дверь открывается, и в нее входит Принц. Тянь сглатывает комок в засушенное горло и просто смотрит в его серый взгляд. Никакущий. Пустой — в глазницах, в синяках под глазами, в сплетении пальцев и линейке губ. В светлых волосах, острых скулах. В нем. Внутри. Принц поднимает на него взгляд, ведет бровью по шее, цепляется безразличными глазами за полоску крови и, кажется, на секунду, на какое-то мгновение оживает от ее вида. Бросает: — Это Рыжего? — Моя, — незамедлительно говорит — врет — Тянь. — Ты как? Он видит, что Принц на самом деле хочет ответить. Видит, как он хочет заорать, ударить в стену, по его лицу, кулаками, руками, ногами, сорваться с петель, выплеснуть все это говно хоть на кого-то — так же, как хотел Рыжий, держа осколок зеркала за один сантиметр от его шеи. Так же, как Рыжему хотелось потерять контроль. Зарезать его к чертовой матери, вскрыть шею, пустить эту кровь — как будто бы так стало легче. Вот только Рыжий не дурак, так бы легче не стало. Принц тоже не дурак. Принц отвечает: — Жив, — кивает на него: — А ты? — Вроде того, — хрипит Тянь и внезапно видит их троих кристально. Поломанные по диагонали, разбитые в кости, все трое — все в упряжке, как собаки, еще пятьсот миль в горах на север, в тайге, в сиянии, путаясь лапами в снегу, захлебываясь льдом. Не имея возможности выбраться, не помня, в какой стороне дом — вот их упряжка. Глянцевая и тяжелая, как свинец. А они вовсе не собаки — они крысы, умирающие в тонущем корабле. Не убегут. — Мне жаль, что мы не успели, — говорит Тянь. Не врет, впервые за долгое время не врет сам себе в том числе. Ему жаль, чертовски, до костей жаль, проблема лишь в том, что его жалость никакой роли не играет. Она ничтожна, пуста и безголова. — Ага, — бросает Принц. — Как вообще обстановка? — спрашивает у него Ли, хрустит шеей опять, как будто по итогу хочет ее свернуть. — Давайте сейчас не об этом, ок? — Принц выставляет руку вперед, и Тянь видит, как он машинально сжимает пальцы. Потому что хочет не этого — хочет ударить, рассказать, выговориться. Разбить, убить, выломать. Выломаться. — Ок, — кивает Ли. — Только вот меня не очень радуют эти молчаливые посиделки. Или давайте по делу, или я пойду себе документы готовить, чтобы из страны свалить. — Ты же знаешь, что это не сработает, — говорит Тянь. — А ты не знаешь, что я не всерьез, ага. — Ли прав, — говорит Принц, и они оба поднимают на него глаза. — Давайте уже что-нибудь делать. Тянь сглатывает, думая: пора. Пришла пора. Пришло время, вот он — последний вдох перед последним выдохом. Он не знает, что будет дальше. Они не знают, никто не знает, даже сам чертов — существуй он — господь бог не знает. Но им всем ясно одно: это единственное, что они могут сделать, единственное, как они могут себя защитить. Единственная пробоина в этом затонувшем корабле, через которую они могут выбраться на поверхность. Не ради себя. — Пока они, — добавляет Принц, — не докопались до Рыжего. Он вроде реально неплохой малый. Ради Рыжего. Ради Юи, у которой самый лучший сын во всей ебаной вселенной — тот, каким бы Тянь сам хотел стать. Всю жизнь хотел. Возможно, все еще хочет больше всего в мире. Он захлебнется, но сделает. Ради эрл-грэя, запаха порошка и честного сердца в чужой груди.

*

У крови отвратительный вкус, когда он сплевывает ее на грязный асфальт. Это тот самый случай, когда у крови не вкус железа, а вкус ржавого металла, плесени и сырой земли — самый блевотный компот, который можно внутри своего рта держать. Поэтому он не держит, выплевывает на землю, просто надеясь, что в какой-то момент не выплюнет зуб. С зубами всегда беда. — Перерыв! — орет Пинг, скрещивая предплечья, и ублюдок с горящими глазами отходит от Рыжего. Дышит в его сторону, как бычара, вот-вот пламя из ноздрей побежит. Ведет башкой, хрустит пальцами и отходит в сторону, где его ждет небольшая кучка людей. Кто-то протягивает ему полотенце — кровь из носа утереть, — и он выхватывает его почти истеричным жестом. Рыжий думает: сдохни, скотина. Он таких ненавидит больше всего: наивных здоровенных уебанов, которые думают, что побеждает тупорылая мышечная сила, а не скорость, техничность и, главное, сраный мозг. Вот почему Рыжего еще не пришили: он, блять, умен. Умеет делать маневренные паузы, чтобы восстановить дыхание, бьет не от злости, а ради выгоды, отлично уворачивается. Так было раньше. Сейчас он трескается пополам, рассыпается на части и пропускает удар за ударом. Бьет так, словно хочет костяшками раскрошить череп и вбить нос в морду, не хочет восстанавливать дыхание — хочет на износ, до смерти, до отсутствия дыхания в легких. Потому что так — как будто бы — легче. Потому что так он может хоть на секунду забыть осколок в руке, боль в чужих глазах и собственную кровь, текущую на пульсирующую на шее вену. Потому что только так он может выместить злость. Выдолбить ее из собственного тела. Только так он убеждает себя в том, что ненавидит. Потому что он хочет ненавидеть, он хочет так сильно, так отчаянно, так честно, как никогда раньше, как не ненавидел отца, как не ненавидел мамину болезнь — он хочет ненавидеть максимально. Потому что ему нужно ненавидеть. Потому что не может этого делать. Вспоминает чужое пепельное дыхание и сердце. Бьющееся, живое, настоящее, притягивающееся к нему, как обратная сторона магнита, жующая его всухомятку, орущая ему в уши. Он хочет его, Хэ Тяня, ненавидеть. И он почти верит в то, что ненавидит, потому что это единственное, чего тот заслуживает. Он уверен, что по крайней мере с осколком в руке и с одним сантиметром между «сделай» и «так легче» действительно его ненавидит. Хотя бы тогда, глядя глаза в глаза, сердце к сердцу, вены к артериям. Хотя бы тогда — по-настоящему. Пытается. Он так отчаянно, блять, пытается. Пытается ненавидеть, избивая какого-то ублюдка на подпольном ринге, куда не стоит соваться даже под угрозой смерти. Пытается ненавидеть, когда возвращается в свою квартиру и пятнадцать минут сидит молча на полу, прежде чем начать там все убирать. Пытается ненавидеть себя за то, что в этой квартире чертовски одиноко. Пытается ненавидеть мысль о том, что ему самому чертовски одиноко. И, наверное, ненавидит. — Эй, — кричит он Пингу, и тот поворачивает на него суровую морду, — сколько до начала? — Еще минут десять гуляй, — бросает ему Пинг, и Рыжий кивает. У него на счету каждая минута, каждая долбаная секунда — ему нужно заглушать время какими-то действиями. Сбивая кулаки, уничтожая в кровь, сжимая зубы до боли, костяшки до белизны. Десять минут — ему нужно забить их сигаретами. Сжигая горло. Закурить это чувство насмерть, чтобы оно отравилось дымом внутри его горла. Он выходит на улицу — они бьются в старом здоровенном подвале — и встречает лицом холодный ветер. Одергивает плечи, чувствуя, как засыпает мурашками спину, и приваливается спиной к стене. Впервые чувствует, куда его отпиздили: в печень, в плечи, пару раз по морде, до крови из носа и губы. Говорит себе: херня. Другая проблема в том, что костяшки под бинтами, намотанными на кисти, сбиты до мяса, и скоро драться станет практически невозможно. Но пока что ему надо дотянуть хотя бы сегодняшние бои — за них сегодня дают много бабок, он обязан вытерпеть. Рыжий бьется затылком о стену и вдыхает холодный вечерний воздух во все легкие. Десять минут, главное — не допускать тишины. Тишина его добивает. Тишина опасна. — Время идет, а ты все кулаками машешь, — доносится сбоку, и Рыжий дергается. Говорит про себя: нет, нет, нет, не надо. Не лезь ко мне. Отъебись. Отвали, потому что я не выдержу. — Уходи, — шипит он, глотая сигаретный дым и глядя в темноту, — уходи нахуй. Ли не уходит. Ли никогда не уходит — хоть палками гони. Хмыкает где-то в глубине ночной темноты подворотни, и Рыжий сначала щурит глаза, чтобы рассмотреть его, пока Ли сам не выходит на свет. Рыжий давится дымом и впервые за несколько дней позволяет тишине разбить себе голову. — Какого хрена ты… — Расскажу, — Ли облизывает губы, — если ты перестанешь ежиться, рыжуля. Рыжий втягивает дым с воздухом через нос и изо всех сил сжимает губы, потому что у него сегодня еще минимум два боя и ему нужно дать кулакам отдохнуть. Без них не вывезет. Хотя сейчас, глядя на побитого, как сраная убившаяся в мышеловке крыса, Ли, он вообще не уверен, что вывезет даже с титановыми кулаками. — Убирайся, — шипит Рыжий и отворачивается, повторяя себе: держись, держись, держись. Он не хочет срываться на Ли — просто не хочет прикасаться к этой всей истории заново, все еще пытаясь убедить себя, что ненавидит, что презирает, что ему не одиноко, что он не скучает. Может быть, он действительно ненавидит и презирает, может быть, ему не одиноко, а он просто отвык — но он скучает. Как тупоголовая девка, брошенная парнем-мудаком. Он скучает, как собака, хозяин которой погиб в сорвавшемся с путей поезде. Он ненавидит это. Пытается это ненавидеть. — «Пантерой» руководит Чэн, родной брат Тяня, — вдруг начинает Ли, глядя своим змеино-блядским взглядом прямо ему в глаза. — И тебе повезло, что ты его ни разу в жизни не видел. А вот я видел — у-у, тот еще папочка. Рыжий сглатывает. Вспоминает белобрысого громилу дома у Тяня — Хуа Би? А Цю? — и думает, что они, вероятно, связаны. Что у них там все, вероятно, связано. Он не знает, что ему делать с этой информацией. Отчаянно не знает. — Зачем ты мне это говоришь, — без интонации шипит Рыжий, сглатывая и глядя Ли куда-то в шею. В расколы на постоянно ухмыляющихся губах. В залитый кровью белок правого глаза. В то, как золото эту кровь пожирает. Он его ненавидит. Но сейчас, почему-то именно сейчас, как бы он блядски ни пытался вывезти, справиться, выкарабкаться, ему просто на один процент спокойнее видеть рядом знакомого человека. Пусть даже это ебаный Шэ Ли, эта ебаная мразь, этот катализатор, который затащил его в «Пантеру», в неон, привел за ручку в ад. Рыжий смотрит ему в глаза и на секунду чувствует себя так, как будто бы этот ад не вспыхнул, а они все еще пятнадцатилетние дети. Ли ударит в солнечное. Рыжий — в морду. — Я Тяня знаю давно, — продолжает Ли, и Рыжему пиздец как больно каждый раз, когда он слышит это имя из его уст. — И поверь, он хуйло, уебан, придурок, кусок говна, сраная сволочь… — Ты издеваешься? — Ебаная падаль, долбоеб и мудила. Ты это тоже знаешь, верно? — Ли клонит голову вбок и растягивает правую часть рта в больной улыбке, и раскол на губе начинает кровоточить. Рыжий смотрит на него и крепко сжимает губы. Чувствует, как начинает что-то колоть на уровне глаз, как начинает слабо потряхивать в плечах. Ему не приходится сейчас изо всех сил осознавать, что происходит. Он прекрасно понимает, что произошло: его предали, разъебали, наебали и прибили гвоздями к полу. Что сейчас Ли пытается все исправить, и черт знает, что там у них произошло и кто его отпиздил. Он научился быстро схватывать сюрреалистичные вещи еще тогда, когда начал работать в «Пантере». Он просто не хочет это слушать — ему больно, ему так, блять, больно, что легче умереть. — И он нарушил все правила, когда начал встречаться с тобой в жизни, — Ли сверкает глазами-стрелами. — Я тут не пришел твоего любовничка оправдывать, если что, просто… — Что просто? — смотрит на него Рыжий и не моргает, потому что чувствует, как к глазам подступают слезы. Он хочет этого. Чтобы Ли ответил что-то вроде: просто он хороший человек. Или вроде: просто ты должен его простить. Или: просто он заслуживает, чтобы ты его простил. Просто тебе надо его простить. Просто тебе нужно. Просто иначе ты не сможешь, просто иначе нельзя, просто ты обманываешь себя, просто ты скоро сломаешься, просто ты не ненавидишь, просто ты скучаешь, просто тебе одиноко, просто ты не знаешь, что делать, просто ты запутался, просто вы связаны, просто ты погряз, просто ты влип, просто ты не можешь без него, просто вот так, Шань, вот так вот бывает, просто это он, просто это ты, просто это вы, просто он тебе нужен. Просто тебе нужно. Просто ты хочешь его ненавидеть, но не можешь. Но Ли отвечает: — Просто это и моя проблема тоже. Рыжий прикрывает глаза буквально на пару секунд и чувствует, как бежит тонкая струйка соленой слезы из уголка правого глаза. Как сжимаются кулаки, как они не болят, потому что он не чувствует физической боли. — И если ты не понял, дорогуша, то мы все тут в дерьме. — Что ты хочешь от меня, — так же без интонации говорит Рыжий и пытается унять дрожь в предплечьях. — Он сейчас собирается это все остановить. И это будет очень многого ему стоить, но в большинстве своем делается вся эта котовасия ради твоей сраной морды, и не то чтобы мне было не насрать на тебя или на него. Хер знает, — усмехается, — решил, что ты должен знать. Пусть тебе и придется за это отсосать. — Что это значит? — спрашивает Рыжий стеклянным голосом. — Это значит, что ради тебя тут на белом коне скачут и жизнью жертвуют, принцесса. Тебя защищают, — Ли грузно выдыхает и смотрит на него так, будто все понимает. Все до капельки. До последней частички — так было всегда, так есть и так будет, потому что это Ли. — Не говорю, что ты должен его прощать. Рыжий сжимает зубы. Он ненавидит себя за то, что просто-напросто хочет, чтобы Ли сейчас именно это и сказал, это ублюдочное и бестолковое: прости его. Он бы послушался, у него было бы оправдание, у него был бы фундамент, цемент, он бы убедился, что не сходит с ума со своей болью и одиночеством. С тем, что чувствует. С тем, насколько он долбаного Хэ Тяня ненавидит (хочет этого). Настолько, что ему больно — как от удара в солнечное. — Просто знай, — Ли смотрит ему в глаза. — И пока что не расслабляй задницу. Хотя… если план сработает, ты в безопасности. Смотрит так, будто ему это нужно — смотреть, видеть, перед собой, рядом. Рыжему не надо. Рыжему ничего нахрен не надо. — Отъебитесь от меня, — шипит он, — все. Отъебитесь. Ли смотрит еще три секунды, ломает внутри себя что-то одним взглядом и говорит: — Как скажешь, принцесса, — и разворачивается. — И лучше проваливай отсюда. Ты еще не настолько отупел, чтобы идти на бои не ко мне. Рыжий смотрит в спину уходящему Ли — в хромоватую от избиения походку, в ветер в волосах, в руки в карманах брюк. В браслет с широкими шариками на правом запястье — иногда, во время драк, Ли прикладывал этим браслетом ему по морде, и это было опиздохуеть как больно. Сейчас Рыжий понимает, что нихрена это было не больно. Боль — это зависимость. А он долбаный наркоман. Рыжий стоит и сглатывает. Один раз, второй, сжимает горло, напрягает челюсть до максимума — и в какой-то момент не выдерживает, потому что у него нет сил. Бьет кулаком в стену. Разбитые в мясо костяшки за черно-кровавой тканью бинта трещат и отдают во всю руку, но ему все равно на боль. Он приседает на корточки, раскрывает ладонь и упирается ею в стену, чтобы не потерять равновесие. Сжимает зубы и губы в тонкую линию, чтобы не завыть во весь голос. Жмурит глаза, чтобы не видеть тусклого света фонаря. Рвано дышит через нос, чтобы не сдохнуть. Чтобы дышать. Просто потому что ему нужно жить — ради мамы, стараться ради нее, хоть что-то делать ради нее, потому что деньги от готовки и «Пантеры» не вечны, потому что он все еще не знает, что делать, что происходит и почему это происходит с ним. Он думает: я его ненавижу. И — боже, как же он хочет, чтобы это было правдой. Как же он хочет, чтобы в памяти не осталось больше никакого пепла, темноты глаз, острого уголка рта, рук, дыхания на шее, бьющегося живого сердца, Тяня, Хэ Тяня, никого. Как же он хочет его ненавидеть — как в тот самый момент с одним сантиметром. Как же он хочет вернуться и перейти грань из «сделай» и «так легче». Он хочет, чтобы стало легче. Потому что сейчас ему тяжело как в аду. Потому что сейчас, упираясь ладонью в стену, одним коленом в асфальт, сгорбившись здесь, на помойке, жмуря глаза так, чтобы не чувствовать соль на щеках, он действительно понимает, что просто влип. В пепел, темноту глаз, уголок рта, руки, дыхание. В бьющееся сердце. В Тяня. В Хэ Тяня. Так глубоко влип, что больше не чувствует себя одним. Что сейчас, сжимая зубы и глаза, внутренности и кулаки, просто хочет вернуть комнату с плакатами, пирог своей мамы и чужое дыхание. Никаких сбитых костяшек, сбитого Ли и сбитого дыхания. Просто пепел в подкорке и никак непонятные ему глаза.