~
— Привет, — говорит ему Принц, и Рыжий застывает в дверном проеме. Он выглядит раз в сорок хуже, чем во время их последней встречи. Разбросанные волосы по башке, мешки под глазами и взгляд — серый, пустой, как будто он работал без остановки двадцать пять часов в сутки. — Проходи, — бросает Рыжий и пропускает его в свою квартиру. Мама вернется нескоро, так что у них есть время. Принц проходит вперед, устало оглядывает квартиру: новые стекла на рамках, новое зеркало и на полу, рядом с ним, невидимые следы крови Тяня. Или его собственной— Рыжий так и не разобрался. — Уютно, — сухо бросает Принц. — Проходи на кухню, — Рыжий кивает на дверной проем и, одергивая себя, добавляет: — Тебе это, кофе или чего-нибудь? — Обойдусь. Рыжий прикидывает, что с ним могло произойти, и самое очевидное почему-то не приходит ему в башку. Крутится на языке, вертится где-то у подкорки, но он просто виснет на затылке и светлых волосах Принца, садящегося за стол. Откидывающегося на спинку стула и глядящего на него полуприкрытыми глазами. — Что ты хотел узнать? — спрашивает Принц, когда Рыжий садится напротив. — Блять, — выдыхает Рыжий, — хоть… я не знаю. Что-нибудь. Я сам не знаю, что… — Тебе повезло, — перебивает Принц, и Рыжий смотрит на него нахмуренными бровями. — В смысле? — В прямом, — качает головой. — У тебя есть Тянь. Он успел тебе помочь. — В смысле усп… — На меня слили компромат. Рыжий сглатывает, открывает рот — закрывает. Смотрит на него стеклянным взглядом, пытается уловить, но не получается. Выдыхает и откидывается на спинку стула. Принц в ответ на это невесело хмыкает и качает головой в разные стороны. — Блять, — выдыхает Рыжий. — Да, — кивает. — Это не самое приятное в мире. Рыжий пытается найти слова на кончике языка, но не находит. Потому что это поистине пиздец, то, что он даже осознать адекватно не может. Когда Принц ему в том кафе сказал, что «Пантера» занимается шантажом, он не пытался себя поставить на это место. Не пытался прикинуть последствия, реакции и эмоции. Но сейчас, именно сейчас, глядя в пустые глазницы Принца, он действительно понимает, во что мог ввязаться. — Почему, — хрипит он, — почему на тебя? — Предупредить, — жмет плечами Принц. — Это долгая история. — У нас полно времени. — Забавно, — хмыкает. — Я думал, ты хочешь забыть все это дерьмо. Рыжий задерживает дыхание на три секунды. Он хотел. Он до сих пор хочет — забыть, как страшный сон, отмыться, соскрести с себя эту пыль и грязь долбаной «Пантеры» и мокрых от желчи бабок. Забыть Тяня, забыть эту боль и разорванные внутренности — хоть под машину бросайся в надежде, что та долбанет в голову и вызовет амнезию. Так он и отвечает: — Я хочу. Но смысла нет. Принц долго на него смотрит. Так, как будто понимает, как никто другой во всем придурковатом мире вокруг. — Я хотел слиться еще полтора года назад, — устало начинает Принц. — Тоже не знал про компромат и все это. Не получилось. Они не играются в игрушки, Рыжий. Если ты даешь деру — уговаривать не будут. Мне помог Тянь. — Тянь? — фыркает Рыжий. — Да, — кивает. — Ну, как помог. Не то чтобы мы с ним друзья. Это был, скорее, акт альтруизма. Подачка, одолжение. Называй как хочешь. В курсе про Чэна? — Брата? — В курсе, значит. Я попросил Тяня договориться с ним. И он это сделал, в каком-то роде. Принц — как гипноз. Рыжий слушает его, впитывает в себя, смотрит в его прозрачные глаза, а те не пропускают дальше, чем позволено. Как будто вокруг его энергии и ауры стоит блок, хоть гранатами кидайся — не пробьешь. — Что значит, — говорит Рыжий, — в каком-то роде? — Я просил его отпустить меня. Тянь договорился не сливать компромат, но с условием, что я должен работать постоянно. Рыжий сглатывает, и сухое горло от этого трескается. — Это… — Жестоко, — кивает Принц. — Но, наверное, я должен его благодарить в любом случае. Наверное, именно поэтому я ему помогаю. — В смысле… — Ты слушать спокойно умеешь? — перебивает Принц, и Рыжий хмуро затыкается. — У моей семьи… много долгов. Мне нужно было зарабатывать деньги. Я смирился. А потом появился ты. Разрушил наше стабильное существование. Рыжий думает: это я вам, блять, стабильное существование разрушил? Хотя сейчас, глядя на Принца, слушая эту историю — исповедь — и выкладывая мозаику по крупицам, он действительно осознает, что в дерьме они все. По уши, локти и глотку. — «Пантера» — это подарок Чэна. Он практически отдал ее в руки Тяня. Да, забирает какие-то там гроши с прибыли, приезжает иногда просто взглянуть, но не более. Подарочек под елочку. Сначала было не так. Сначала Тянь был просто… я не знаю, куратором. Занимался деньгами и следил, чтобы Ли не творил говна. Но потом стал практически хозяином. Пока он не выебывался, Чэна все устраивало. — Выебывался? — Не догадываешься? — хмыкает Принц. — Пока Тянь не вел никаких муток с работниками, все было нормально. Рыжий грузно вдыхает, и воздух внутри носоглотки растворяется кислотным дождем. Это звучит просто ужасно, просто пиздец как отвратительно. Но он слушает, потому что Принц — гипноз и его единственный выход понять, что вообще происходит. — Стоит сказать, сначала Чэн ничего не делал. Предупредил и все. Дал шанс вернуться на путь истинный, все такое. Но Тянь… я не знаю. То ли влюбился, то ли завыебывался. Скорее, первое. — Почему? — резко выпаливает Рыжий, и это его нещадно палит. Принц пристально на него смотрит и продолжает: — Потому что его никогда не интересовали работники. И — я его не знаю и знать не хочу, но не думаю, что он бы стал руинить все просто из-за желания показать брату, кто тут главный. У него просто шарики за ролики заехали. Можешь собой гордиться. — Спасибо, нагордился уже. — Верно, — кивает Принц. — Не хочу влезать в ваши любовные дела... — Нет у нас никаких, блять, любовных дел, — рычит Рыжий, хоть и выглядит это жалко. — Но ему стоило остановиться. Для всеобщего блага. Твоего, своего, «Пантеры». Потому что он лучше всех знает, что такое его брат. Это самый глупый поступок, который он мог себе позволить. Рыжего клинит на этом «позволить». Потому что оно звучит так: как неспособность себя контролировать, как поехавшая крыша и вирусная программа в голове этого мудака. Как будто он действительно настолько… вляпался, чтобы перестать думать башкой. Пусть и думать башкой и Хэ Тянь в одном предложении — это нонсенс. — Чэн разозлился. И я его понимаю, — выдыхает Принц. — У нас можно смотреть, но не трогать. Тем более вот так вот: за спиной, даже не представляясь и не показывая эту сторону своей жизни. Глупость. Просто придурочная глупость. — Почему, — хрипло говорит Рыжий, — почему этот Чэн не слил компромат на меня? — Потому что тут дело уже не в компромате, — жмет плечами. — С тобой они хотели расправиться лично. Что бы это ни значило, я не в курсе. Но он знал, что и я, и Ли помогаем Тяню. Я потому, что Тянь мне помог, а Ли… из-за того, что это ты, наверное. — Что? Это бьет, и почему-то бьет слишком больно. Куда-то глубже, чем по морде или в солнечное сплетение, сильнее, чем перстнями в челюсть или иголками в уши. Бьет золотыми глазами, фальшивыми ухмылками, дыханием в спину. Детством, улицей, разбоем и глотанием крови. — Тебе лучше знать, — Принц долго на него смотрит и отводит взгляд. — Не знаю, что ты чувствуешь и что у тебя в башке происходит. Не стану выгораживать Тяня и говорить, что он хороший, потому что нет — он не хороший. Как и мы все тут, собственно. Рыжий опять захлебывается этим чувством — желанием, чтоб ему просто сказали обратное. Что его тоска, одиночество, рвущая боль — это нормально. Что скучать по этому мудаку — нормально. Что этот мудак стоит того, чтобы по нему скучать. Хоть что-нибудь. Просто убедить его в его же ощущениях, которые он сам не понимает. — Но, — продолжает, — он помог тебе. Очень большой ценой. — Что он сделал? — спрашивает Рыжий, но Принц уводит взгляд. — Что он, блять, сделал? — Тянь говорил тебе про отца? Тянь не говорил про отца. Тянь ему вообще особо ничего не говорил. Внезапно Рыжий понимает, что практически ничего о нем не знает: чем он живет, кто его семья, что у него в жизни происходит. Тогда, работая у него дома, он не спрашивал, и это было нормально. Получать деньги и не стремиться влезть в чью-то жизнь, потому что в своей дерьма хватает. Он действительно о нем ничего не знает. Помнит, какие сигареты он курит, какое пиво пьет, в какие игры на приставке играет, как по-пидорски шутит, какие на вкус его ебаные губы, как он любит доебывать сообщениями, но совершенно ничего настоящего не знает. И это первый раз за всю их историю, когда Рыжий об этом жалеет. — Нет, — сухо отвечает он. — У них своеобразный бизнес. Наркотики, казино… — Пиздец, — выдыхает Рыжий, хотя удивляться нечему: такие притоны, как «Пантера», могут открыть только ебаные мафиозники. — И Тянь не то чтобы в этом заинтересован. Точнее, отца он ненавидит. Собственно, как и, наверное, брата. Но ему пришлось пойти на некоторые условия, чтобы решить эту ситуацию. — Какие условия? Принц уводит взгляд, и это значит одно из двух: или он не хочет говорить, или там какой-то полный ебаный пиздец. Скорее всего, все и сразу, и Рыжего просто начинает подташнивать. Сворачивается в комок у горла, скручивается в желудке. Он думает: я тебя, Хэ Тянь, просто ненавижу. Просто изо всех своих ебаных сил. — Не могу рассказать, — отвечает Принц. — Че? — хмурится Рыжий. — Почему? — Потому что, — выдыхает, — он попросил меня не втягивать тебя в это. Его сейчас стошнит. Его в самом деле стошнит прямо здесь, на кухне, рядом с пустоглазым Принцем, рядом со всей этой хуйней. Подсознательно Рыжий хочет, чтобы Принц уже ушел, а он сам пошел блевать в туалет желудочным соком. Он сглатывает слюну в сухую глотку и сжато выдает бестолковое: — В смысле? — Он знал, что ты захочешь узнать, что происходит. Я ему помог с этой ситуацией. Ну, почти помог. И он попросил не говорить, что происходит. Рыжий молчит и смотрит в стол — ровная поверхность, кое-где видны срубы от ножа, когда он в детстве забывал класть доску, чтобы нарезать овощи. И боится поднять взгляд, потому что кожей и нутром чувствует, что Принц на самом деле хочет сказать. Принц добивает: — Думаю, он хотел рассказать тебе это все сам. — Он нормально? — сжимая кулаки под столом, спрашивает Рыжий сквозь зубы. — С ним. С ним все нормально? — Надеюсь на это, — выдыхает Принц. — Я не знаю, что будет дальше. Просто могу сказать, что пока что ты в безопасности. Рыжему от этого легче не становится. Нет, у него, конечно, отпускает, но лишь где-то там, в рассудительных и рациональных сторонах мозга, там, где крепко сидит волнение за маму, за свой дом и за свою шкуру. Но в остальном — он просто еще больше путается в том, что чувствовать. — А с тобой что? — сухо спрашивает он. — Я про, ну… блять. — Предсказуемо, — отвечает Принц. — Но у моей семьи нет выбора отрекаться от меня или вроде того. Мы… плохо общаемся, но им пришлось смириться. Или просто успокоиться. Не знаю. — Мне, — хрипит Рыжий, — жаль. — Не надо меня жалеть. Со мной все будет нормально. И я рад, что с тобой тоже. — Почему? — Рыжий поднимает взгляд и сталкивается с прозрачными стеклами взгляда Принца. — Почему рад? — вздергивает бровь. — Потому что я тебя понимаю. И потому что это не твоя вина. Тошнота куда-то отступает, сменяется усталостью, крошащей плечи. Сменяется пустотой в голове — грохочет, воет, свистит в ушах. Пока этот долбаный мудак где-то там рушит себе жизнь ради него, он сам ничего не может с этим сделать, зная только, что долбаная куртка — это подарок. — Мне пора, — Принц встает из-за стола. Рыжий кивает. Они проходят в коридор, и Рыжий просто смотрит ему куда-то в затылок, пока Принц зашнуровывает свои кеды. Когда открывает дверь и разворачивается в дверном проеме: — И это, — говорит Принц, — не ищи его. Если так случится, он вернется. Если. — Спасибо, что пришел, — кивает Рыжий, но, когда Принц разворачивается, добавляет: — Это. Тебя как звать-то вообще? — А тебя? — вздергивает бровь Принц, и Рыжий смотрит в ответ уставшими глазами. — Гуань Шань. Принц зачем-то кивает — два раза, коротко, но многозначительно. И ни одно из этих значений Рыжий прочитать не может, потому что просто заебался. — Я Ксинг, — говорит Принц. — Надеюсь, больше нам видеться не придется. Рыжий хочет ответить: надеюсь, тоже. Но слова не идут из глотки, застревают в ней рыбьими костями, прорезают полосками до крови. Принц закрывает за собой дверь, и Рыжий еще три секунды слышит его звонкие шаги по общему коридору. Когда-то — он не помнит, сколько месяцев назад — один конченый придурок с темными глазами стрельнул у него сигарету прямо у кафе. И если бы у него был шанс бросить курить за день до этого, он бы послал этот шанс нахуй вместе со всеми его преимуществами, просто чтобы не упустить возможность размозжить этому идиоту морду, когда они снова встретятся.*
[двумя месяцами ранее] — Давно вас тут не было, — уныло говорит ему Дженг. — К счастью. Тянь думает, что именно сейчас ему не помешали бы конфеты-сосульки, как в самолетах: уважаемые пассажиры, пососите, чтобы не проблеваться. Потому что его начинает тошнить. Не от волнения или стресса, а от атмосферы вокруг. От темного цвета стен до узких бесконечных коридоров, от тусклого освещения до тихой музыки по углам, от Дженга, проводящего его в кабинет отца, до мигрени, растущей в лобной доле — правой, всегда правой. Он здесь не был настолько давно, что практически начал забывать, как живут мафиози. И это — удар под ребра, потому что штаб-квартира его отца похожа на «Пантеру» без неона. Красные оттенки, полутьма, запах одеколона и ломающаяся внутри черепной коробки психика. Зато Тянь помнит, где находится его кабинет и как скоро эти петляющие коридоры с множеством комнат приведут к нему. И ощущение это помнит: как постепенно становится тяжело дышать и выдерживать на себе психоделику окружающего пространства. Но он терпит. У него нет выбора. — Пришли, — кивает Дженг на дверь, и Тянь перед ней застывает. — Что-нибудь еще? — Можешь идти. Дженг кивает и уходит обратно, и Тянь слушает его шаги в отголосках и шепоте стен. Обещает себе, что зайдет, когда звук прекратится, но звук прекращается, а он не заходит. Просто еще пара секунд, ему просто нужно. Он так давно здесь не был. Так давно его не видел. Так, мать твою, сильно надеялся больше никогда и не увидеть. Тянь ведет руку к дверной ручке и застывает так. Закрывает глаза и позволяет себе вспомнить: лицо Рыжего, когда он впервые стреляет у него сигарету, когда они играют в баскетбол, когда тот готовит на его кухне, ударяется о столб, фыркает, рычит, щетинится и смотрит ему в глаза. Дышит вместе с ним — почти рядом, почти быть. Когда Рыжий действительно с ним рядом. Когда позволяет ему рядом с собой быть. Тянь выдыхает, когда чувствует в груди это инородное и ненормальное сжимание. Не стук, не бабочки или пчелы в животе, просто импульс сердечной мышцы, как будто орган отказывает и вот-вот перестанет работать. Где-то на сосудах татуировка: не реанимировать. Он и не реанимирует. Потому что только это — короткое тяжелое сжимание — сейчас поможет ему справиться. Тянь хватается за ручку двери и толкает ее вперед. Помнит этот кабинет детально: картины на стенах, широкий черный стол, тусклое, как и везде, освещение, много каких-то ручек и карандашей, книги. Кресло — черное, кожаное, тоже как в «Пантере». Мини-бар и пиздатейшие бокалы из дорогущего материала. И отец. — Ты решил вернуться, — говорит Ливей и усмехается. Он не меняется, даже не стареет: все такие же черные волосы с вечной проседью на висках, острые черты лица и темные глаза. Разве что ухмыляться стал немного по-другому, но, возможно, дело в новых морщинах, которые Тянь почему-то не помнит. А Тянь помнит все. — Чэн здесь? — спрашивает он и, подходя к широкому столу, садится за стул напротив. — Нет, — качает головой Ливей, — с чего бы? — Ну, не знаю, — язвительно жмет плечами Тянь. — Например, покапать тебе на мозги, чтобы ты тоже начал портить мне жизнь так же активно, как он. Ливей тихо и хрипло смеется, как это делает всегда — формально, мерзко, фальшиво. Ему не смешно, он не умеет радоваться, это просто давление. И стоит признать, вкупе с тусклым освещением и красными стенами работает отлично. Давит. Перерабатывает. — У меня нет цели испортить тебе жизнь, сынок. И никогда не было. У Тяня дергается край губы от этого «сынок». Он не помнит, когда Ливей в последний раз его так называл без фальши, попытки втянуть в свой бизнес и отчаянного желания сожрать своего непослушного отпрыска с потрохами. Может, когда-то его так называла мать, но это уже много лет как неважно. — Хочешь сказать, — фыркает Тянь, — что ты даже не в курсе, что произошло? — Немного. И я не то чтобы доволен поведением вас обоих. Тянь смотрит ему в глаза, хотя это пиздец как больно. В темные, беспросветные глаза, в которых отражается свет и рикошетит ему в башку болью в правой части лба. Да, ему стоило закинуться таблетками, прежде чем вообще идти сюда. Девятью пачками, чтоб так и не дойти. — Надо же, — кивает Тянь. — Что же тебя не устроило? — То, как ты не умеешь ценить дисциплину и правила, и то, как твой брат не умеет контролировать ситуацию. Даже такую нелепую. — Дисциплина и правила, — повторяет он. — Мы сколько не виделись, года четыре? Ничего нового не мог придумать? — Все новое — хорошо забытое старое, Тянь, — мягко и приторно говорит Ливей. — И когда-нибудь ты это поймешь. Он тянется к портсигару, лежащему на том конце стола, и достает оттуда одну сигарету. Крепкие китайские. Тянь дергает бровью: что-то новенькое все же есть. Он помнит образ отца: сигара в зубах, острые глаза и резкие черты. Все осталось так же, кроме сигарет вместо сигар. — Зачем ты приехал? — Ливей закуривает и выпускает тонкую полоску дыма в полутьму комнаты. — Не рад мне? — Рад, — кивает. — Ты мой сын. Я всегда тебе рад. Меня просто удивляет, что такая ничтожно глупая ситуация все-таки вынудила тебя к такой муке, как общение со своим родным отцом. — Это нихрена не глупая ситуация, — рыком бросает Тянь. Его бесит, и это ужасно. Он думал, что сможет выдержать дольше, вынести это давление, но блоки дают трещины, крошатся и рушатся. Он не может его терпеть именно за это: обесценивание, неуважение, темноту в каждом гребаном слове. — Правда? — вздергивает бровь Ливей. — Как по мне, унизительно нелепая. — И что же Чэн тебе про нее сказал? — Ну, — жмет плечами, — мой сын влюбился в мальчика-проститутку из своего притона. Неправда? Тянь смотрит на него исподлобья и горько усмехается. Вот она, вот вся разница: у Чэна это «центр интимных услуг», «работники», «оплачиваемый визуал», а у отца — «притон» и «мальчики-проститутки». Это — реальное отношение к собственному бизнесу — то, что делает его отца настоящим по сравнению с механическим взглядом собственного сына. По-настоящему отвратительным. — Ну и как его зовут? — Ливей ведет в его сторону сигаретой. — Мальчишку. — Я тебе ничего о нем не скажу, — резко обрубает Тянь. — Меня не интересует, с кем ты заводишь отношения. Тяня отбрасывает на сантиметр взад, и он едва успевает вернуть контроль в свои руки, чтобы этого скачка не выдать. Смотрит Ливею в глаза — и они максимально серьезные, возможно, даже честные. Если его отец и честность могут вообще стоять вместе. — Что ты имеешь в виду? — сухо и сбито спрашивает Тянь. — То, что и говорю. Мне все равно, спишь ты с мальчиками или девочками, проститутками или звездами, спидозниками или прокаженными. Ты взрослый мальчик, сам выбирай себе игрушки. Тянь сглатывает. Судорожно перебирает в голове все три сотни возможных сценариев развития этого диалога, которые продумал еще в самолете, и ни один из них не подходит. Ни в одном из сценариев Ливей не говорит, что ему все равно на Рыжего. В каждом из них он добивает его: «ты высших кровей», «это не твой уровень», «ты не посмеешь портить свою репутацию», «отбросы из гетто не для тебя», «они не должны вообще жить». И именно поэтому, из-за раскола в развитии событий, Тянь просто сидит и смотрит на него. Куда-то в глаза и дым, текущий от сигареты. — Воспитывать тебя взялся твой брат еще тогда, когда ты обозлился и оборвал со мной связь, — Ливей затягивается и смотрит на него с прищуром. — Эти принципы его, а не мои. — Тогда почему это происходит? Ливей усмехается — грязно и мутно. Скидывает пепел в пепельницу, откидывается на спинку кресла и слегка на нем отъезжает, чтобы видеть Тяня больше — впитывать, сжигать, сжирать, поглощать всей этой комнатно-психоделической атмосферой. — Я действительно считаю, это неимоверно глупая и недостойная нашей семьи ситуация. Не твои отношения с этой проституткой, а шум, который из-за этого поднялся. И я долго не мог понять, зачем все это. Ведь если что-то происходит, это всегда происходит не просто так. А потом понял. Он проводит языком по губам, уводит взгляд на сигарету, которую крутит в пальцах, и у Тяня сжимается в капкане и мышеловке все нутро. Потому что он знает этот взгляд, эту позу, поведение и интонацию. Именно с этим набором Ливей приказывал Чэну убивать конкурентов голыми руками, когда тому едва было семнадцать. — Я понял, что вся эта глупость случилась не зря, ведь именно с ней можно тебя приручить. — Что ты несешь? — сглатывает Тянь и чувствует, как начинает разрываться от боли голова. — Смотри, — Ливей пододвигается обратно за стол и ухмыляется в одну сторону рта. — Я убью мальчишку, если ты не станешь слушаться меня. Тянь слышит гул в висках, свист внутри ребер и тошноту. Потому что кристально понимает, какое дерьмо прямо сейчас, на его глазах, творится. — Я долго терпел твое презрение ко мне, ты его смерть тоже вытерпишь. Может быть. Пойми, сынок, — он указывает на него почти догоревшей сигаретой, — мне все равно, что ты встречаешься с проституткой. Ровно так же мне все равно на жизнь этой проститутки и на то, что ты к ней чувствуешь. Свист в ушах переходит на ультразвук, когда отец говорит о Рыжем. Когда называет его шлюхой, когда просто упоминает его хотя бы косвенно. Когда нихрена о нем и его жизни не знает. Тянь сжимает кулаки и изо всех сил старается вообще не двигаться. — Знаешь, в чем твой брат молодец? — усмехается Ливей. — Он подкинул мне эту замечательную идею, сам того не заметив. Мне было бы все равно, что там у вас с этим — как там его, неважно. Но если уж он тебе так дорог, прости, я не могу это не использовать. Не злись на Чэна. Он не хотел навредить мальчишке. Просто хорошо исполняет приказы. Ты тоже так научишься. До Тяня доходит резко и бесповоротно: Ливей знал, что он к нему сам приедет. Приползет, прилетит, пешком через весь Китай дойдет, уверенный в своей правоте, в своей силе и возможностях. Именно поэтому на Рыжего не сливали компромат, именно поэтому его не тронули и пальцем. Доходит резко и больно — в правый и левый виски, в затылок и макушку, в шею, плечи и внутренние органы. Его просто обогнали на десять шагов вперед. Пока они с Рыжим убирались в той помойной квартире, пока навещали Юи в больнице, пока ехали на такси в его развороченный по кускам дом. События были предрешены и записаны в календарь с погрешностью в пару-тройку дней. — Какая же ты мразь, — шипит Тянь через зубы, выдавливает, как червей, как грязь изо рта. — Знаешь, — выдыхает Ливей, — я понимаю, что ты чувствуешь. Я правда любил твою маму. — Не смей, — выжимает Тянь, — делать вид, будто знаешь, что я чувствую. И не смей говорить о маме. Ливей смотрит на него с жалостью. Это светится в его темных глазах, сквозит в мимике, в этой горькой полуулыбке на губах. — Тебе еще многое предстоит понять, — тушит сигарету о дно пепельницы. — Знаешь, будь твоя мама жива, я бы пошел на все, чтобы обеспечить ей безопасность. Готов ли ты пойти на все ради своего мальчишки? Тянь задерживает дыхание, и это первый раз за всю его жизнь, когда он не может ничего отцу ответить. Потому ловушка — мышеловка и капкан — захлопывается на его позвоночнике, переламывает ему позвонки, там, где уже неделю заживают порезы от осколков зеркала. Потому что у него просто стираются слова из памяти. Все, кроме: ненавижу, ненавижу, ненавижу. Стираются мысли, воспоминания, он их ищет по всему головному мозгу и ни одного не находит. Просто помнит, что ненавидит. — Готов? — переспрашивает Ливей и смотрит ему в лицо. Рыщет, как в пустой библиотеке, теряется в стеллажах, ломает полки, крошит стены — ничего не находит. Чувствует, как ненависть пахнет (пеплом), какова она на вкус (железный), как к ней прикасаться (режешься), как она его травит (смертельно). И больше ничего. Пытается, пытается, пытается. Ненавидеть легче, чем любить. Ненавидеть можно, нужно и важно. И внезапно видит на одном из дальних стеллажей какое-то воспоминание — его одинокая квартира, рыжий ежик волос и… и запах порошка от одежды. Первое, самое первое и самое настоящее воспоминание. Порошок, отложенный далеко в памяти. Он так отчаянно пытался его не забыть. Тянь поднимает на Ливея пустой и холодный, как космос, взгляд. Стекленеет, замерзает и просто принимает в себя какую-то часть этой темноты. Вспоминает: янтарный, эрл-грэй, абсентный, черный, оранжевый, рыжий, рыжий, рыжий, рыжий, рыжий, рыжий, рыжий. Рыжий. И вкус пирога Юи и ее добрые глаза. Приглядывай за ним, пожалуйста. Ему это нужно. И Тянь обещал, что обязательно за ним приглядит. Чего бы ему это ни стоило. За ними обоими. — Что, — хрипло говорит он, — от меня нужно? — Молодец, — победно кивает Ливей и откидывается на спинку кресла. — Знаешь, мне даже интересно, что там за паренек такой. Я бы ему лично руку пожал за такое. — Что, — цедит Тянь и прикрывает глаза, — от меня нужно? — Послушание, дисциплина, правила и ответственное выполнение работы. Пока ты будешь работать на меня, как твой брат делает уже много лет, я не трону твоего мальчишку. Может, если будешь очень хорошо справляться, даже разрешу тебе с ним увидеться. Тянь смотрит на стол — на ручки, карандаши, портсигар и пепельницу, в которой медленно дотлевает не до конца затушенная сигарета. Смотрит и пытается в голове про себя вспоминать: янтарный, рыжий, порошковый, абсентный, эрл-грэй. Вкус пирога Юи. Ее глаза — ее мудрые, теплые глаза. — Хотя работы много, — продолжает Ливей. — Твой брат крутится как белка в колесе, разгрузишь его немного. Я уверен, ты втянешься. У нас тут много интересного. — Одно условие, — сухо и безэмоционально выдает Тянь. — Даже так, — хмыкает Ливей. — А ты наглый. Даже не знаю, в кого такой вырос. — Уберите камеры из «Пантеры». У меня есть человек, который готов обратиться к определенным людям в полиции. Власти над ними у вас нет. Они развалят ваш бизнес, а я прекрасно знаю, как важна для тебя репутация в Ханчжоу. Если не хочешь прослыть боссом, который не смог разобраться с копами, прикажи Чэну убрать оттуда съемку. Ливей смотрит на него протяжным взглядом, вздергивает одну бровь и вдруг хрипло смеется: — Это не мой бизнес, сынок, а твой. И не надо мне угрожать полицией. «Пантера» — твоя игрушка. Если так хочешь, я велю Чэну полностью отдать ее тебе. Хоть перестраивай в спортзал, хоть в детский садик. Мне все равно. У Тяня в ушах звенит: все равно, все равно, все равно. Его отцу всегда все равно: с кем он спит, что он делает, как он ведет бизнес, что он говорит, чувствует, хочет, чем живет, кто он, что он, зачем он. Тянь усмехается: действительно глупая ситуация. Отвратительно нелепая. Ничтожная. Он просто вляпался в рыжий и в Рыжего — и вот, что из этого получилось. Юи в больнице, угрозы, нож у горла и «сделай, если так легче». Побитая морда Ли, компроматы на Принца. Отец, который завербует его любым удобным способом, даже если ему на самом деле до пизды на любых проституток. Ужасно глупо. Он просто… просто что-то сделал. Просто захотел что-то в своей жизни почувствовать — помимо головной боли, усталости и безвкусного виски на корне языка. Это смешно и грустно — то, что все всегда вокруг ломается и горит, когда он что-то чувствует. Когда он по-детски искренне любит маму, она умирает. Когда он спасает щенка, того закапывают на заднем дворе. Когда он искренне хочет иметь брата, тот превращается в машину для убийств. Когда он просто хочет быть рядом, Рыжий сжигает его по кускам. Или он Рыжего сжигает — на пепелище и поле боя разбор полетов не делают. Просто вокруг него все горит, у самого с тела кожа облазит. Тянь встает с кресла и смотрит Ливею в глаза. — Я тебя ненавижу. — Это ты так думаешь, — отвечает тот. — Впрочем, я уже давно не мечтаю об обратном. Просто хочу, чтобы ты наконец-то начал заниматься тем, для чего был рожден. Иди отдыхай, я велю Дженгу выделить тебе комнату. Отоспись завтра, восстанови силы. А послезавтра начнем работать. Тянь выжидает еще три секунды этого взгляда, пока глаза не начинает жечь от его пустоты. Разворачивается и уходит — идет по коридорам, впитывает красный полусвет, запах крысиного яда на глянцевом покрытии картин на стенах. Проигрывать — больно, всегда и навсегда. Он был готов ко всему, но не к такому глупому, к такому смертельно идиотскому проигрышу: главного героя фильма про зомби убивает упавший с крыши кирпич. И поэтому теперь, с размозженной головой, он чувствует себя пустым. Прикрывает глаза и просто пытается вспомнить: порошковый, янтарный, эрл-грэй… Юи. Рыжий. Они. И он. Когда-то почти быть, почти рядом, почти с ними.— Ты же приглядываешь за ним, верно? — Конечно, я же обещал. — Хорошо. Тогда все хорошо.