*
Спустя неделю жизни с Лео Тянь косвенно думает, что легче было его закопать. Думает в шутку. Просто этот пес, которому, на минуточку, десять гребаных лет, выжимает из него все соки. У него никогда не было домашних животных, тем более собак. Тем более собак. Поэтому сейчас, когда его будит не будильник, а Лео, запрыгивающий на кровать, становится сложно жить в и без того сложной ситуации. Тянь думает: ахуенно ты его, Би, надрессировал. Просто потрясающе. Хотя Би можно понять. Тянь, кажется, даже понимает. Кажется, даже понимает Чэна — скованно, сквозь пальцы, сквозь доски, сквозь пленку, но, кажется, понимает. И всю эту муть про семейное дело начинает понимать. Как бы сильно старался не думать вообще. Лео отвлекает, помогает забыться, отказаться от страданий и вечной варки в своей голове. Лучше сварить ему мяса, и… черт, блять, пиздец. Рыжий идеально бы сварил это ебаное мясо, пусть оно и готовится без специй в три движения. Все возвращается к Рыжему. Тянь быстро ко всему привыкает. Адаптируется, как собака, как Лео, который, кажется, забивает болт и на Би, и на Чэна и совершенно комфортно чувствует себя с ним. Он быстро привыкает к пока что простым — проверочным — заданиям отца, которые оказываются не такими ужасными: проверять, как работают люди, вести учет и следить за порядком в казино. Ему становится легче. С появлением Лео, этого зарытого в землю, но живого уже десять лет пса, который будит его по утрам, тянет на улицу и постоянно жрет там какое-то говно с земли. И вообще в целом очень много жрет. Больше, чем он сам, раз в пять. Ему становится легче. Зная, что Чэн его не предавал, что он не настолько — хотя все же — долбаный монстр, робот и ублюдок. Что он десять лет ухаживал за гребаной потерянной дворнягой и терпел все говно, которое он, Тянь, на него из-за этого выливал. Тянь его ненавидит. Все еще, и все еще сильно. Но ему становится легче дышать рядом с его темными глазами. И до него почему-то резко, как гнилым яблоком в голову, доходит: он уже несколько лет в своей семье. «Пантера», Ли, Принц, деньги, односторонние стекла, стеклянные безразличные глаза — это все его семья. Просто в меньших размерах, принцип один. И сейчас, когда от этого зависит состояние Рыжего… Все возвращается к Рыжему. Как все дороги ведут в Рим — он не может прекратить думать о нем, вспоминать его, жить воспоминаниями о нем. Гладить Лео за ухом и представлять, как Рыжий бы недовольно отпихивал того от себя. Как они бы все вместе — два придурка и десять лет мертвая собака — гуляли бы вместе. Как Рыжий мыл бы ему лапы. Матерился. Жил рядом. Был вместе с ним. Вместе — три долбоящера, только у одного еще и шерсти в четыре чемодана и клыки поострее. Тянь замыкает ладони в замок на затылке и сгибается пополам, пока Лео лежит у его ног и пытается устроиться поудобнее. Тихо выдыхает, усмехается. Долбаный придурок, который сначала подрочил для него, потом стрельнул ему сигарет, а потом расквасил всю жизнь в какой-то кисель. Он хуй знает, что ему делать. Тянь пытается найти подвох в словах Чэна, в этом шансе, которым лучше не пользоваться, во всей этой канители семейного дела, и это сложно. Потому что он больше не видит перед собой ничего дальше вытянутой руки, потому что ему просто хочется… Верить. Видеть. Быть рядом с Рыжим, даже если для этого придется торговать наркотой, курировать казино или просто повеситься к хуям собачьим. Тянь выдыхает и мягко треплет Лео за ухом. Тот активизируется за секунду, пытается цапнуть его за ладонь, а когда все же хватается — лижет. Придурочный пес, совершенное безобразие энергии и жизни. Десять ебаных лет Би за ним присматривал. Чэн за ним присматривал. Было бы легче, если бы он его закопал. Тогда его брат просто остался для Тяня ебаным куском говна без эмоций, а не вот этим — во что он там превратился. В человека принципов? В его кровь? В того, кто знает его лучше, чем он сам? Все возвращается к Рыжему. И к Юи. К тому, как он, спустя две недели после своего прибытия к отцу, в понедельник, отправляет Рыжему пять тысяч юаней. И пишет: передавай привет Юи. Хочет написать что-то вроде: прости, пожалуйста, Рыжий, мне хуево, я не могу, я не знаю, прости, я не хотел, я дурак, я чудовище, а у меня тут собака появилась, я хочу сдохнуть, его зовут Лео, прости меня, пожалуйста, а как варить мясо для собак, я скучаю, я хочу вернуться, я не знаю, как мне искупить свою вину, Лео забавный, прости меня, на тебя похож, мне так жаль, такой же придурочный, я сделаю все, я бы хотел вас познакомить, как там Юи, я скучаю по ней, тебе бы понравился Лео, мой брат не такой хуевый, я хуевый, прости, малыш Мо, прости, прости, прости, п р о с т и. Я скучаю, мне хуево, я не могу. П о ж а л у й с та, помоги мне. Долго не думает — просто отправляет деньги вместе с этим приветом для Юи. Не знает зачем. Он не хочет влезать в его жизнь, не хочет рушить ее снова, не хочет ничего, кроме… просто хочет помочь Юи. Потому что Рыжему нужны деньги. Не на новую тачку или приставку. Он просто хочет ему помочь. Он это и делает.*
И снова. Ровно через неделю. И Рыжий ему отвечает. Он перечитывает эти сообщения, полные опечаток, и представляет, с каким лицом он это писал. Как дрожали его пальцы, как ездили желваки, как он его в этот момент ненавидел. И есть за что. Тянь перечитывает эти одиннадцать — он считал — сообщений по двадцать семь раз каждое. Два из них — попытка исправить опечатку в слове «ненавижу». Он вспоминает, как писал Рыжему впервые в своей жизни, опечатался и выкинул какую-то тупую шутку вроде: я из-за тебя тупею. Рыжий никогда не парился насчет опечаток.*
Рыжий просит — приказывает — его не трогать. Тянь проверяет свой баланс, на который только что поступили деньги — немалые, кстати — от отца, и мысленно просит у него прощения. И убеждает себя: это для Юи, это для Юи, для Юи, Юи. Берет с собой телефон и перечитывает сообщения двадцать восемь раз подряд.*
— Ты очень хорошо справляешься с работой, — бросает ему Чэн, когда приходит проведать Лео. — Не так уж и страшно, правда? Он и Би постоянно приходят к собаке. Иногда берут того с собой на прогулку, и, стоит признать, в такие моменты постное ебало Би даже разбавляется каким-то эмоциями. Лео — очаровашка, хотя, опираясь на Черепашек-Ниндзя, его стоило назвать Майки. Такой же беззаботный и придурочный. — Если ты думаешь, — устало фыркает Тянь, — что мы вдруг стали лучшими друзьями, то ты ошибаешься. — Я так не думаю, — Чэн лохматит шерсть Лео, и тот почти уссыкается от восторга. — Не хочу, чтобы ты продолжал меня ненавидеть. — Зря надеешься. Лео все-таки привязался к Чэну — было бы странно, будь это не так. Тот перебирает его шерсть, чешет пузо, кормит какими-то витаминами. И это странно: видеть его вот так, в дорогом костюме, на полу, бодающего своим лбом лоб собаки. Тянь пытается улыбнуться. И у него даже получается.*
— Ты решил? — спрашивает Чэн, когда они вместе идут на задание. Тяню нормально. Он привык — к общим заданиям, к бизнесу, к попыткам себя в этой работе закопать с головой. Они никого не убивают, не устраивают кровавые потопы и не вырывают зубами кадыки из глоток конкурентов. Просто контролируют работу, договариваются с посредниками, нанимают каких-то людей. Не так плохо, как он ожидал. Пока его не втягивают в кровь и кости, ему… нормально. Он нашел то, что помогает ему справляться. Взгляд Принца, стеклянный и мокрый, треснутый и последний. Помогает отрезвлять голову: ты уже давно такой, ты давно грязный, ты давно весь в крови, смирись, смирись, смирись. Он смиряется. У него больше нет выбора. — Нет, — отвечает Тянь и сжимает челюсти. Он не решил, что ему делать. Он хочет оставить Рыжего, хочет убраться из его жизни, хочет, но… но, блять, просто не может. Не может перестать перечитывать сообщения и вспоминать его запах. Он скучает, как сука. Как малолетняя девка. — Если не можешь решиться, — говорит Чэн, — поставь себя на его место. Тянь ставил. И на месте Рыжего он бы сменил платежную карту, сим-карту и навсегда стер его из своей жизни. Но Рыжий так не делает — пишет, что Юи про него спрашивает и что сожжет его ебаную мастерку. И это все усложняет.*
Голова трещит. От разговоров с мудаками, от попыток кого-то в чем-то убедить, от того, что, оказывается, мафиозники не очень любят дипломатию. Отец доволен: хвалит его, говорит, что все отлично, что он справляется, что в его жилах течет нужная и правильная кровь. От того, как он постепенно в этом всем вязнет. Как ему краем мозга, отравленным раковой опухолью, это даже перестает казаться ужасным. — Привет, малыш, — устало кидает Тянь в темную комнату и наощупь трогает голову Лео. — Сегодня уже не пойдем гулять. Он просто скидывает ботинки — дорогущие, как пиздец — и падает на кровать прямо в рубашке и брюках. Лео тут же бесцеремонно запрыгивает и наваливается на него всей своей тушей. Как будто хочет избавить его от страданий. Это было бы очень благородно с его стороны. — Скучал? — хмыкает Тянь и пытается словить его морду. — Я по тебе десять лет скучал, а ты один день потерпеть не можешь? Когда Лео немного успокаивается, Тянь отодвигает его к стенке и достает телефон из заднего кармана брюк, чтобы поставить будильник на завтра. Там Рыжий посылает его нахрен и говорит ему до свидания. до свидания, Хэ ебаный Тянь. И, сквозь разрывающееся от тоски нутро и сонный, парализованный разум, Тянь надеется, что это его окончательное решение. Отпусти меня, Рыжик. Не заставляй. Он просто скинет ему сразу крупную сумму через пару недель. И пусть — пожалуйста — тот просто ему не ответит.*
Блять. Ебаный ад — он просто сходит с ума. И это замечает, кажется, даже Лео.*
Тянь держит в руках телефон и смотрит на входящий вызов от Рыжего. Третий. Ебаный третий раз с интервалом в полчаса. Смотрит и чувствует, как дрожат руки. Смотрит и чувствует, как, кажется, умирает.*
Рыжий просит — в сообщении — его вернуться. Он так и пишет: пожалуйста. Тянь, пожалуйста. Тянь. И через пять дней: вернись. Тянь возвращается домой, в штаб-квартиру отца, кормит Лео и читает эти сообщения двадцать девять раз подряд.*
— Ахуеть. Тянь устало хмыкает от знакомого голоса в трубке. И внезапно ему до одури хочется вернуть те беззаботные вечера: прийти в «Пантеру», слушать тупой пиздеж Ли, пить виски и проводить контроль качества. Смотреть, как бездушно работает Принц. Смотреть, как живет «Пантера» без Рыжего. — Думал, я отвяжусь? — хмыкает Тянь и закуривает сигарету, придерживая телефон плечом. Он наконец-то переезжает в одну из отдельных квартир отца в Пекине. Выглядит она точь-в-точь как его квартира в Ханчжоу, и это настолько же травит, насколько успокаивает. Он выделяет для Лео целую комнату с хуевой тучей хламья для погрызть, но тот все равно постоянно ошивается в его спальне. — Надеялся. Не рад тебя слышать, уже подумал, что ты помер, а я могу полноправно забрать себе «Пантеру». У Ли насмехающийся голос, как и всегда. Отдающий грязной, золотистой похотью, блядством и запахом неоновых ламп — электрический, мокрый. — Ни в коем случае, — фыркает Тянь. — Как там дела у вас? — Спокойно. Деньги, работники, извращенцы. Ты тут много и так не решал. Принц… нормально. Оправился. Не меняется. Хоть что-то в его жизни, твою мать, не меняется. Ему даже приятно слышать голос Ли, совсем немного, на три процента из ста. — Ты планируешь вообще возвращаться? — Да, — сам себе кивает Тянь. Надеется, что не врет. — Бля-я-я. — Заткнись, — фыркает. — Я вернусь. Не знаю когда. — Никогда ты не можешь принести хорошие новости. Повисает молчание, тянущееся, как карамель, прерываемое шумом телефонной трубки. Тянь не знает, зачем звонил, что этот звонок значит и что происходит. Просто хотелось почувствовать, что там, в Ханчжоу, еще живет его прошлое. — Рыжий приходил. У Тяня сохнет в горле и скребется в желудке. Выворачивается наизнанку. И это так, блять, так сильно похоже на Рыжего, на эту неугомонную дворняжку, которая не может спокойно жить, которой надо сжирать этот адреналин пачками. Вот только лучше бы он занялся боксом, чем пытался до него докопаться. — Когда? — сдавленно выплевывает Тянь и прижимает телефон ближе к уху. — Давно. Около двух месяцев назад, плюс-минус. Хотел узнать, что ты там мутишь. — А… — начинает говорить Тянь, но Ли, как чувствует, перебивает: — Нет. С Принцем еще не виделся. Рыжий тебе писал? Тянь не знает, что ответить. Да, писал, желал мне смерти. Да, писал, просил вернуться. Да, писал, пережевал мне сознание, контроль, разум и выплюнул нахер на помойку. Отвечает: — Вроде того. — Н-да, Хэ Тянь, вы — ебаный рак всего человечества. Тянь невесело хмыкает в трубку. Если он рак, то Рыжий — просто совокупность всех болезней мира. От аритмии (ебашит сердце) до туберкулеза (невозможно дышать), от слепоты (не видно края) до диабета (хочется пить, пить, пить). Он болен самой прекрасной и самой ужасной болезнью. — Что ты ему сказал, когда он пришел? — выдыхает Тянь и потирает переносицу. — Все, как ты и велел, придурок. Сказал ему пойти нахрен. Грубо, но практично. — Спасибо, что ли. — Еще раз повторяю: спасибо отсос не сделает, котик. Тянь качает головой, растягивает сухие губы в правую сторону и кладет трубку. Открывает диалоговое окно и читает: я тебя не ненавижу. И: но желаю тебе смерти. И: я тебя ненавижу так сильно, что запомню на всю жизнь. По кругу. Раз-два, раз-два, в такт сердцу и мерному дыханию Лео на той стороне дивана.*
У него клином поперек ребер встает сердце, когда он все-таки пишет Рыжему тупое, глупое, совершенно ненужное сообщение про куртку. Не потому, что его не хватает на большее, не потому, что ему нечего сказать. У него голова — сгнившее яблоко, изнутри полностью сожранное червями. И он пишет про куртку. Гладит спящего Лео, бьет пальцами клавиатуру. Ему просто хочется, чтобы Рыжий почувствовал себя легче. Отпустить эту тупую, неуместную шутку, и чтобы как раньше: Рыжий поежится, обзовет его долбоящером и покажет средний палец. Ему хочется как раньше. Ему хочется все исправить.*
— Не хочешь прогуляться? Тянь оборачивается на голос Чэна, доносящийся из-за спины, и едва контролирует, как близко ко второй руке находится сигарета. Ему не хочется никуда идти. Здесь, на просторном балконе частного загородного дома отца, с лучами солнца, прорезающимися сквозь перила, впервые спокойно. Впервые без мыслей. Но Чэн просто так прогуляться не зовет. Это всегда что-то одно: работа, недопонимания, терки или пиздец. Или что-то глубокое, вроде долбаной собаки во второй комнате. Тянь уже хочет сказать нет, но вдруг вспоминает про Лео. Тот сидит где-то в коридоре и уныло — с глазами всегда на мокром месте — его ждет. Он отвечает: — Только потому, — тушит сигарету о дно пепельницы, — что мне надо выгулять Лео. — Я знал, что он тебе понравится. Тянь не хочет это говорить. Но у него все еще где-то там, внутри, болит и ноет. Он говорит мрачным и холодным тоном: — Тогда мог отдать мне его десять лет назад. Лео всегда до усрачки рад его видеть, и это удивляет тоже до усрачки. То ли щенок — какой там, блять, щенок — просто настолько жизнерадостный, то ли просто видит, что ему, побитому и полумертвому, это надо. Как будто нечто чувствует своим собачьим мозгом. Тянь приседает рядом с ним на одно колено, упирает ладонь в морду и мягко шепчет: тупица ты, такой ты тупица, Леонардо. Еще Лео до усрачки рад каждой прогулке. Вот тогда у него башню срывает по-крупному. Носится, как черт, сбивает с ног кусты, траву, людей, что угодно, просто радуется жизни. Тянь ему чертовски в такие моменты завидует, потому что у самого не всегда есть силы просто вставать по утрам. Чэн молчит и просто куда-то его ведет. В какой-то момент они выходят на широкую поляну, и он кидает Лео палку. Тот — тупица, ту-пи-ца — путается в своих же лапах и проезжается мордой по траве. Тянь помнит, как в детстве примерно так же долбанулся об асфальт, до сих пор под бровью есть маленький шрам. Он усмехается и только спустя три секунды осознает, что Чэн смеется. Негромко, сдержанно, но смеется. И смотрит на Лео, сука, как на седьмое чудо света, как на дорогое ему животное. Долбаных десять лет. Он продавал наркоту, курировал казино, выпиливал ненужных людей и кормил сраного щенка, которого должен был закопать. Они продолжают куда-то идти, и на полпути — из-за солнца осенью и усталости — Тяня даже начинает это бесить. Пока он не понимает, куда они идут. Пока до него не доходит так же резко, как начинает шелестеть и стачиваться в груди. Через десять минут они оба — и Лео, маячащий сбоку — останавливаются у могилы матери. Белое надгробие, свежие цветы, имя и дата. Хэ Мэй. Тринадцать лет назад. Ее могила находится здесь, в Пекине, где она родилась. Ей было всего тридцать семь, и Тянь до сих пор помнит, как он пытался у нее допытаться, почему его она родила в тридцать, а Чэна в двадцать. Как будто в этом был какой-то замысел. И больше практически ничего не помнит из важного. Возможно, ничего особо важного тогда и не происходило. Не может воспроизвести голос, зато помнит, что она звала его жучком. Не может вспомнить запах, зато помнит ее любимый цвет лака для ногтей — бежевый. Смысла в котором ноль. Как и в этих воспоминаниях. Тянь присаживается перед могильной плитой и прикладывает руку к белому мраморному камню. — Ты ее помнишь? — глупо спрашивает он у Чэна, хотя это логично. — Конечно, — кивает тот. — Мне было семнадцать. — Что ты помнишь? Сбоку почему-то лает Лео, а погода запекается ненормальной для осени жарой. И чувствует он себя странно, слабо, как будто вот-вот ебнется виском об этот белый камень. Спишется на усталость или солнечный удар, всем все равно. — Помню, что она просила меня всегда тебя оберегать. И я всегда старался, как мог. Тянь хмуро смотрит на белый камень могильной плиты и прикрывает глаза. Все было нормально, когда оставалось раздолбанным и раскроенным по швам. Ему не нужно было сближаться с братом, пытаться его простить, задумываться над ценностями семьи и… и Лео подлетает, тыкается ему в руку, мол, харэ пиздострадать, пошли бегать. Тянь коротко треплет его по голове. — Я тебе, — говорит он, — не верю. Все еще не верю. — Мне жаль, что мы превратили наши с тобой отношения в то, во что превратили. Она была бы чертовски нами обоими разочарована. Тянь невесело усмехается. Это единственная разумная и стопроцентно правильная вещь, которую Чэн говорит за последнее время. Чистая, как долбаный стиральный порошок, практически стерильная. Их мама закрывала глаза на то, что за дела крутит отец, но всегда говорила им что-то вроде: вы должны держаться вместе, вы должны быть всегда рядом, вы же братья, помните это. Тянь не может вспомнить ее голос, но это знает наизусть. Смешно и глупо. Сначала, Хьюстон, у нас были проблемы. А потом, Хьюстон, мы все проебали. — Не говори, — цедит Тянь, — что ты внезапно все осознал и теперь дашь мне спокойно пожить. — Твою «спокойную» жизнь сломал ты, а не я. Самое обидное, что даже хрен поспоришь. У него было все: возможность слать отца нахуй, зарабатывать левыми мутками, в спокойном режиме курировать «Пантеру» и, конечно, выбирать себе любую девицу из богатеньких знакомых семьи или вообще из кого угодно. Вместо этого он въебался, как в краску, в рыжего гопника с больной матерью, отцом в тюрьме и самым говнистым характером в мире. Смешно и глупо. Он так себя и чувствует: клоуном и тупицей, даже тупее, чем Лео, когда тот спотыкается о свои лапы или стремается пройти мимо кота. Это забавно: такая взрослая здоровая туша, а столбенеет при виде котят. — Зачем тебе это? — выдыхает Тянь и поднимает на Чэна взгляд. — Помогать мне, или что ты там собираешься делать. Просто из-за того, что отец не считает, что проститутки — это хуево? — Забавно, как много ты стал материться. — Отвечай. Чэн грузно выдыхает и устало — жалковато — смотрит ему в глаза. — Возможно, я слишком сильно хотел заменить тебе мать, — серьезно говорит он. — Отцу было все равно, ты это знаешь. Он хотел вырастить солдат, а не детей. И если ты думаешь, что я считаю, что он во всем прав, ты ошибаешься. Тянь незаметно прикусывает изнутри щеку. Ему вдруг хочется, чтобы прямо сейчас Лео снес с ног или его, или Чэна, или их обоих. Лео не сносит, а Чэн продолжает: — Я просто хотел, чтобы ты вырос достойным человеком. Не учел то, что взрослые люди сами делают свой выбор. Пусть и не всегда, по моему мнению, достойный. Она, — он бросает взгляд на надгробие, — не такого от меня хотела. И ты тоже. — Тогда что с тобой не так? — вспыхивает Тянь и, кажется, все-таки прокусывает щеку. — Знаешь, — Чэн коротко усмехается, — маме удалось родить крайне разных братьев. Настолько же разных, насколько одинаковых. Я взялся за твое воспитание, когда сам был ребенком. И хотел вырастить тебя таким же, как и я. Сам видишь, во что это вылилось. — Ага, — скалится Тянь. — Надеюсь, у тебя никогда не будет своих детей. — Мне жаль, что так вышло, — быстро вбрасывает Чэн. — Ты должен выполнять свой долг перед семьей, которая тебя растила. Но в остальном отец прав. Остальное — твое дело, а не мое. Я понял это позднее, чем следовало. Лео лает и гоняется за птицей. А Тянь смотрит в чужие глаза и режет о них своих вены. — Глазам не верю, — вскидывает брови. — Хэ Чэн признает свою ошибку и покорно извиняется? — Нет, — качает головой тот. — Пытаюсь извиниться перед матерью за то, что ее младший сын вырос придурком. В этом есть моя вина. — Это не то же самое, что признать ошибку и покорно извиниться? — Думай как хочешь. Чэн уводит взгляд и слегка приподнимает подбородок к солнцу, а потом спокойно следит, как бесится в траве Лео. А Тянь так и стоит, как долбоеб, и смотрит ему в лицо. И это — пиздец — больно. Все нутро наизнанку, вот настолько. Солнечный удар, не иначе. — Что мне делать, Чэн? — впервые искренне спрашивает Тянь. Потому что не знает. Ответ крутится где-то в мозгу, но он ему не доверяет, не хочет его в глаза свои видеть. Потому что каждый ответ так или иначе ведет его к Рыжему. Все дороги в Рим и одна дорога из Пекина в Ханчжоу, туда, в забегаловку, в старую квартиру, в его панорамные окна, которые — как говорит эта дворняжка — максимально хуево выглядят. Хрен поспоришь. Он впервые искренне спрашивает, и ему впервые с самого детства хочется получить искренний ответ. — Ты знаешь мою позицию, — отвечает Чэн. — Нет, заткнись, — отмахивается Тянь. — Что мне делать? Чэн устало выдыхает и коротко, два-три раза, качает головой в стороны. Это из разряда взглядов: боже-за-что-мне-это и кто-из-нас-больший-ребенок-в-этой-ситуации. В последний раз они так говорили лет десять назад. В этом промежутке они срались, собачились, лаяли друг на друга и вели себя, как тупицы. Лео умнее их обоих, честно. — До сих пор не верится, что я всерьез обсуждаю твои отношения с этим рыжим недоразумением. — Чэн. — Не дави на меня, — щетинится он, и это уже похоже на настоящие человеческие эмоции. — У меня диссонанс в голове. Я до сих пор не до конца верю, что эта ситуация происходит. — Потом поплачешься Би в жилетку, — невесело скалится Тянь. — Я хочу совета. Не прошу, не желаю, не скажи мне. Он хочет — он хочет этого ебаного братского совета, впервые не от робота, впервые честного и искреннего. Может, он этого не заслужил, может, он все эти годы действительно не понимал, как тяжело и ебано было Чэну с ребенком на руках. С ребенком, который ему не верит и который никому в мире больше не нужен. Может, он до сих пор не может доверять Чэну, но на совет имеет право. Ему надо. — Я помогу, если этот парень так тебе нужен, — прикрывает глаза Чэн. — Но учти, что слинять не получится. Отцу все равно. Всегда все равно. И я не собираюсь скакать перед тобой на четвереньках. Могу сказать одно: это прекрасный шанс для тебя впервые подумать о ком-то, а не о себе. В переводе с языка Чэна это звучит примерно как: оставь этого парня в покое, стань нормальным человеком и перестань трепать мне нервы. Тянь слышит в этом сказочное и патетичное: слушай свое сердце. А его сердце, все мышцы которого ведут к Рыжему, и так все наперед знает.***
— Сигаретки не найдется? И Рыжий поднимает глаза.