see me running, running, running, running to you, from you, to you. there's a strange love inside, it's getting louder, and louder, and louder, and louder, and louder. there's a danger I can't hide, it's who I am, it's who I am, it's who I am, it's who I am. — ‘two men in love’ the irrepressibles.
***
Как же его заебала конченая жара, вот просто — он скоро превратится в неочищенную вареную креветку. В кляре. И, на самом деле, стремно признавать, что он даже немного рад видеть Лысого, который заходит к нему на работу во время обеденного перерыва. Они говорят ни о чем, это именно тот разряд разговоров: вроде о чем-то пиздите, а вроде и без этого могло обойтись. Но они не виделись давно, а Рыжему… просто, наверное, нужно общение. Это уже пиздец. За всю свою жизнь он привык отторгаться от людей, отрицать их, жить где-то сам по себе, в каком-то вакууме, что сейчас, когда… когда у него, блять, все сломано, становится вдвойне хуево. Он в кляре, в панировочных сухарях, обжаренный на адском пламени, кипит в масле, шипит и скукоживается. Из него вся вода и соки вытекают. Блять, ну как же ему хуево. Лысый не помогает, хотя это забавно — вспомнить, какими придурками они были в школе. Тот особо и не поменялся: до сих пор какую-то воду мутит, зато устроился на работу то ли в офис, то ли в отдел продаж, что-то такое. Нормальная работа. Для нормальных пацанов, вылезших из гетто. Работа-дом-работа-дом-выходные-работа-дом-работа. У него жизнь примерно такая же, только со шлейфом припизднутости. Пару дней назад Рыжий случайно — совершенно, абсолютно — плетется мимо тех самых закоулков, где стоит «Пантера». Просто так приключилось, и насрать, что и дом, и его работа за три пизды оттуда. Та вроде работает. По крайней мере, неоновая вывеска цвета блевоты все еще горит. Секундно его даже порывает зайти к Ли. Зачем-то. Морду там разбить, под ноги плюнуть, схлопотать парочку ударов в солнечное, он не в курсе. Ну что-нибудь. Купить у ребятишек со двора ствол и приставить его к тупой башке, прямо в серые волосы. За все: за то, что пиздил его все детство, за то, что втянул в «Пантеру», за то, что не сказал про компромат, за то, что покрывал Тяня, за то, что он его просто, блять, ненавидит так нахрен сильно, что реально готов пристрелить. Они говорят с Лысым на какие-то левые темы, и Рыжий понимает, что смирился. Осознание приходит резко и быстро, как солнечный удар, дождь летом или желание сдохнуть просто так. Ему уже все равно, он привык к этому: к каким-то пиздецовым событиям, к Ли, к тянучке кишечника, к тому, чтобы бесцельно ждать Тяня. Вот настолько ему хуево. Ему реально похрен. Рыжий не надеется, что этот мажорчик, ублюдок, придурок, долбоящер, мудило и хуило вернется. Это больше не надежда, а какое-то сосание под ложечкой, какие-то червяки в желудке, мокрые руки и никакого полотенца рядом. Вытирай о футболку, не обосрешься. Он просто ждет. Чего-то. Кого-то. Почти три месяца — прекрасный срок, чтобы положить болт и смириться с действительностью. С тем, что Тянь — господи — видел его за дрочкой. Типа: член его видел. Как он кончает, дышит, имя свое в это стекло ебучее произносит. И платил за это — боже, как тупо. Вот бы ему платили за дрочку каждый раз, когда ему было четырнадцать. Уже давно стал бы мультимиллиардером. Впервые Рыжий думает на этот счет без блевоты спустя два дня после того, как говорит с Принцем. Просто готовит какой-то суп, разливает чай по чашкам и внезапно задумывается. Мол, а ведь реально, ахуеть, а ведь реально, а-ху-еть. Тянь уже и так о нем все знает: что отец в тюрьме, мама болеет, у него нет денег и какого у него — г о с п о д и — размера член. Он тогда коротко думает: надеюсь, твой размерчик, ебаный мудак. И от этой мысли хочется вынести себе мозги. Легче было убить его тогда куском зеркала, легче было бы его просто прирезать. Расчленить, растворить труп в кислоте, закопать кости во дворе рядом с домом в детской песочнице. Череп поставить на полку. А осколок, как трофей, повесить на шею. Он помнит, как Дэрил из Ходячих Мертвецов носил у себя на шее уши зомбаков — вот примерно так же. Хотя кого он обманывает. Если ему хуево уже не потому, что этот мудило оказался настолько мудилом, а потому, что его нет рядом — хули тут говорить. Нечего говорить. Он и не говорит: молчит, как рыба, просто думает иногда, как же хочется размозжить этому придурку рожу. Рыжий устало выдыхает, когда обеденный перерыв заканчивается и Лысый, дав ему пять, уходит. До конца его смены всего один час, и перспектива плестись домой под такой жарой все только портит. Какого хрена вообще так жарко? Может, его небеса — или что там — наказывают. За содомию, похоть, желание наживы. Похрен, что все делалось для мамы, вообще всем насрать. Он статично отрабатывает смену и жутко задалбывается: люди просто прут к ним спрятаться от жары и выпить бесполезный стакан вонючего фрэша. Рыжий считает, что овощной — долбаное извращение. Его не то что пить невозможно, даже смотреть как-то неуютно. Он практически бегом переодевается, минуту смотрит в зеркало в подсобке и так же быстро вылетает из кафе. Когда он не в форме работника кафе, можно курить у главного входа. Черный выход начинает надоедать, да и пепельница — банка из-под кофе — там полностью переполнена, всегда забывает вычистить. Курить в жару еще хуже, чем просто так, но ничего поделать не может. Привычка или легкие просят. Он подкуривает, мнет в пальцах горячий фильтр, прикусывает его клыками и только сейчас понимает, что сегодня понедельник. Вчера они с Юи смотрели Гарри Поттера, первые две части. Они — дерьмо, и он так считает всю жизнь. Детская сказочка с придурком в очках, рыжим — бля — долбоебом и, ну, Гермионой. Мама чуть ли не кидает в него тапками. Говорит, что последние части, конечно, умеренно мрачные и серьезные, но в жизни должно быть что-то такое. Говорит: сказочное. Говорит: позволяющее расслабиться. Тупость. Нифига неинтересно. Последний раз, когда Тянь подавал признаки жизни, был в прошлый понедельник. Пять тысяч юаней. Без подписи. Спустя две недели после его сообщения про куртку. Рыжий — никогда не признается — перечитал это сообщение тридцать раз подряд, как будто из букв можно сложить шифр. В конце концов, если вычленить буквы из слова «подарок» и переставить их местами, получится Ад. Наверное, именно это Тянь и имел в виду. Рыжий устало оглядывает улицу и замечает, что погода сейчас практически такая же, как тогда, в тот ебаный день. Самый ебаный в его жизни. Ужаснейший из ужаснейших. Тоже жара дикая, он тоже заебанный и курит те же — не сраный Парламент — сигареты. Сначала этот придурок попросил сигарету. Потом зажигалку. Спросил, как у него дела. И давно ли здесь работает. И как его, твою мать, зовут. Краткий гайд, как в пяти репликах испортить человеку жизнь. Хэ Тянь — мастерский лайф-коуч с приставкой анти. Всего пара дней со мной — и я отобью у вас желание жить! Приходите на мой пробный урок испоганивания жизни к хуям собачьим! Вы все еще чувствуете себя нормально и стабильно? Не волнуйтесь, я это исправлю одной сраной сигаретой! Рыжий выдыхает и оглядывает улицу еще раз. Нихрена у него не нормально и не стабильно. Он плетется домой, сгорая, как спичка, то ли от жары, то ли от этого «ад» в слове «подарок».*
— Солнце, — зовет его Юи, стоя на кухне. — Утка или индейка? — М, — задумывается Рыжий над тем, что из этого больше подходит под «ничего», — утка. — Согласна с тобой полностью. Он застывает в дверном проеме и искоса на нее смотрит. На то, как она, живая и энергичная, начинает раскладывать посуду на стол, доставать из холодильника мясо, какие-то овощи, ножи и специи. И у него жмет, жмет где-то в сердце, сжимает и выворачивает. Денег, которые присылает Тянь, хватает на очень хорошие лекарства. На самые, мать его, хорошие. И ей лучше: она оживает на глазах, не так много спит, ходит на работу, постоянно готовит, ругается с ним из-за Гарри Поттера, гуляет с тетушкой Фан и иногда, раз в полторы недели, говорит, что он вернется. Просто вкидывает, когда замечает, что Рыжему становится особо хуево. Что-то вроде: не волнуйся, милый, я верю, что он вернется. Или: он нас не оставит. Или: кто, в конце концов, ему еще такой вкусный пирог приготовит, а? Рыжий даже не отпирается. Рыжему хочется это слышать. Хочется в это верить. Просто из-за того, что он все еще неимоверно хочет въебать этому темноглазому пидору меж глаз. А еще он просто как-то задумывается, насколько же Тянь все-таки одинокий, если с головой и костями бросается в него, в гопника с улицы, с больной матерью, с кучей дерьма в голове. Если проникается Юи, просто хочет ей помочь, просто… наверное, видит в ней мать, он не знает, он вообще не хотел к этому мажорчику в башку лезть — блять, блять, блять. Рыжий вспоминает, как выглядел этот ублюдок тогда, на вписке с его друзьями. Цзянь и Чжань, он вспомнил. Не так, будто у него есть семья, а будто он пиздец как сильно хочет ее иметь. Если бы Рыжему полгода назад сказали, что он будет пытаться поставить себя на место того придурка, который стрельнул у него сигу, он бы продолбил этому идиоту голову. Но сейчас он пытается: отец хуйло, брат ебанутый на голову, какие-то там мафиозные дела, пустая квартира. У Рыжего голова выламывает сама себя изнутри, как какой-то суицидник. Ему хуево. Он смотрит на Юи, готовящую утку, и становится немного легче. А потом отводит взгляд — и снова хуево.*
Счет до десяти никогда не помогает восстановить дыхание. Или унять дрожь во всем теле. Или что-нибудь. Рыжий просто пытается мысленно откатить время на час назад, в жаркий рабочий день, в котором он снова, как креветка в кляре, варится и кипятится. Вернуться к постным мордам посетителей, к ублюдскому овощному фрэшу, к тяжести от подноса в руках и к своему лицу в заплеванном зеркале их подсобки-раздевалки. И у него даже, кажется, на пару секунд получается. А потом он смотрит в темные глаза напротив — и уже не получается, уже нихрена не получается, дышать не получается, стоять не получается, у него просто нахрен плавятся кости. И эхом в башке знакомое: «Сигаретки не найдется?» Дежурная сигарета в зубах, сколом зажимающий ее клык, гроза в глазах. Рыжий просто смотрит и понимает, так тупо и дебильно понимает: он вообще не поменялся. Такой же лощеный, холеный, красивый, вылизанный, с этими разбросанными по башке волосами, с черными глазищами. Улыбается по-другому только — сжато, прикусывая немного губы, едва ломая ровные брови. И держит, твою мать, поводок в руке. Рыжий смотрит на Тяня и на собаку, на собаку и на Тяня, в какой-то момент видит просто двух сраных собак: какой-то волосатый лабрадор (он не помнит, как называется порода) и полный ебаный мудак. — Привет, — выдыхает Тянь и зачем-то кивает. Он выглядит так же, но по-другому. Как будто тот мажорчик с пятью вопросами по соблазнению и вот этот вот Хэ Тянь — два совершенно разных человека одной внешности. А Рыжий просто пялится в его лицо, оторваться не может, как полнейший дурак. Они с мамой, очевидно, пересмотрели Гарри Поттера. Ему просто кто-то в спину крикнул: «Остолбеней!» Другого варианта нет. — Я пошутил, кстати, — нагловато говорит Тянь. — У меня свои сигареты есть. — Какого хрена, — выдыхает Рыжий и, кажется, отмирает. Или умирает. Еще не определился. — Ты же закончил, да? — Тянь смотрит ему за плечо, в окна кафе. — Может, сходим куда-то? Нам надо поговорить. Рыжий чувствует, как почему-то начинает гореть нутро. Оно всегда рядом с этим ублюдком горит, полыхает, превращается в пепел, но сейчас — господи, он сейчас блеванет синим пламенем. Он тупит глаза в золотистую собаку, дышащую тяжело и с открытым ртом, в красный ошейник, поводок, который тянется в руку Тяня. Та этот поводок сжимает крепко-крепко. — Что ты здесь делаешь, — в прострации выдает Рыжий и все еще смотрит на собаку. Та недоверчиво пялится на него в ответ своими темными глазами. И тяжело-тяжело дышит. Рыжий ей даже завидует, потому что он вообще не дышит. — Я вернулся, — кивает Тянь и осторожно придвигается ближе. — И мне нужно поговорить. Нам. Нужно поговорить. Это такой пиздец. Это пиздец. Пиздец. Рыжий смотрит на эту собаку, на лицо Тяня, на его высоченное тело, на его черное дорогое шмотье и даже может заметить, в каком из карманов брюк лежит потрепанная пачка Парламента. А свою сигарету в зубах не чувствует, наверное, уже вся пеплом истлела. — Эй, — выдыхает Тянь и касается его плеча. Все происходит быстро, он даже, видит бог, хотел сделать не так. В его — влажных — фантазиях он говорит какую-то эпичную фразу, а потом бьет. Или разворачивается, а потом бьет. Или говорит эпичную фразу, разворачивается, бьет и уходит в закат, не глядя на взрыв. Но он просто бьет. Прямо в ебаное лицо этого мажорчика. На него тут же с хриплым лаем набрасывается собака, и Рыжий едва успевает отскочить в сторону, прежде чем та сомкнет зубы на его предплечье. Тянь отшатывается и резко дергает поводок на себя, оттягивая эту здоровую — килограмм тридцать, ей-богу — тушу на себя. Выглядит эта конструкция сложно: держится за лицо, за поводок, делает пару шагов назад и что-то приговаривает собаке. У Рыжего сейчас треснет кулак от такого хуево поставленного удара. Ли бы его обосрал с высокой колокольни за этот позор, но Ли здесь нет. Зато есть этот кусок говна. Спустя три, сука, месяца, с таким же красивым еблищем, с какой-то здоровенной собакой. Тянь сплевывает на землю слюну, и это даже обидно, что у него не идет кровь. Удар прошелся косо и криво. — Прости за пса, — усмехается и ведет челюстью Тянь. — Не подумай, что я взял его для охраны. Хотя, видимо, он так не считает. — Заткни пасть, — рычит Рыжий и почти делает шаг вперед, но собака предупреждающе на него хрипит. — Ты… ты… блять, три месяца, сука, ни одного ответа. — Один ответ, — поправляет Тянь и, нагибаясь, успокаивает пса похлопываниями по голове. — Заткнись, блять, — шипит. — Ты… блять, нахуя? Нахуя ты вернулся? Тянь немного меняется в лице — как будто бы у него резко заболела голова, и пришлось инстинктивно поморщиться, чтобы стало чуть-чуть легче. Рыжий ожидает какого-то пинка под ребра, типа: ты сам просил вернуться. Или: а не ты ли меня сообщениями заебывал? Может: надо же, как быстро мы переобулись, рыжуля. Тянь сухо отвечает: — Я скучал. Очень сильно скучал, Рыжик. Это пиздец. Просто ебаный пиздец. Лучше уже быть креветкой в кляре, лучше просто раствориться или пусть вот эта вот непонятная собачилла его сожрет с потрохами. Нет, нет, нет, нет, нет. Блять. Он не знает, на что он еще надеялся, когда писал все это: вернись, Тянь, пожалуйста, вернись, напиши, ты живой. Рассчитывал, что это будет легко, что он ударит этому ублюдку в рожу потому, что ненавидит, потому что хочет ему отомстить, отплатить, потому что тот заслужил. Совсем не потому, что так тяжело и невозможно смотреть ему в глаза. Не потому, что у него в животе мыши летучие летают, как дурные, от одного вида на его рожу. — Эй, — мягко повторяет Тянь, как для тупого ребенка, и одергивает назад собаку за поводок. — Стой на месте, — рычит ему Рыжий и отворачивает голову в другую сторону. Оглядывает улицу. Простые зеваки, кто-то на них оглядывается, и никто, сука, не хочет его спасти. Подойди к Тяню, толкнуть в грудь, бросить остервенело что-то вроде: не докапывайтесь до ребенка, мужчина. Увести его за ручку. От всего. — Я... — сипло начинает Рыжий, не придумав, что сказать. — Не сейчас. Поговорим потом. Тянь кивает незамедлительно: — Конечно. Конечно, да, — еще раз кивает. — Когда будешь готов. Я… сейчас здесь. И буду здесь. Рыжий косо на него смотрит, будто боится сточить глаза, как клыки о камень, как руки о пилы. Тупит глаза в собаку, которая настороженно, но уже более дружелюбно на него смотрит и клонит голову вбок. Тянь тоже всегда клонит голову вбок. Как ебаная собака. — Да, — кивает Рыжий и начинает уходить в сторону, медленно, топорно. Как краб какой-то на побережье — практически боком. Как будто, двигайся он медленно и аккуратно, станет легче, а волк его не заметит, не набросится и не откусит полбашки. А ноги не ходят, не разгибаются костями, он просто пытается нормально двигаться и все равно выглядит как робот. Жалкое зрелище. Он просто сбегает, потому что так и не осознал, чего от него, Тяня, и от себя хочет. Тянь так и остается стоять там, у входа в кафе, с этой странной собакой на поводке, с красивым своим еблищем, дорогими шмотками и темными глазами надтреснутого цвета.*
У него не жизнь — у него ебаное цунами. Несется, смывает все, слизывает песок с земли, плюется им ему же в глаза. Рыжий в таком состоянии загоняет сам себя домой, как корову в хлев, и просто ждет, что что-то в голове прояснится само собой. Он так привык, так легче: чтобы все как-то само собой рассасывалось у него в эмоциях. Не работает. Ни черта не работает. На кухне пахнет вчерашней уткой, специями и кофе, который мама оставила с утра на столе. Видимо, торопилась на работу. Она ходит на работу, ей нормально, ей лучше, намного лучше, все хорошо. Все было хорошо — с тоской между лейкоцитами, с ожиданием непонятно чего, с непониманием происходящего. Все эти три месяца, когда ему хуево и еще хуевее, когда он просто чего-то ждал. А сейчас, когда это что-то пришло, он сбегает с места преступления, даже не разбив ублюдку морду до крови. Ему просто надо что-то делать, закопать себя в последовательности бесполезных действий. Идет в душ, стоит там сорок минут, забывает помыть голову, возвращается, моет голову, стоит еще двадцать. Выходит, убирается на кухне, в своей комнате, ест эту утку, пьет воду, копается в ящиках своей комнаты непонятно зачем. Идет на улицу, просто пройтись. Подходит — чисто на автомате — к знакомому высокому дому. Там, под крышей, панорамные окна-стены. Ублюдская пустая квартира. Белые обои и практически нет мебели. Кухня, на которой он себе руки в кровь сточил. Широченный убранный подъезд, куда даже бомжам ссать было бы совестно. Лифт с эффектом космоса. Длинные коридоры на пути к здоровой металлической двери. Пальцы, костяшками стучащие в эту дверь. Шизофрения, блять. Рыжий решает, что самое лучшее решение — это просто как можно меньше смотреть ему в глаза. Поэтому, когда Тянь открывает дверь, он просто залетает в квартиру, сбивая его с ног. Выходит еще хуже: он сталкивается с ним практически лицо в лицо, чувствует сигаретно-кофейный шлейф, дорогой одеколон и запах чистых волос. И где-то из другой комнаты на него со всех ног несется собака, громко шаркая лапами по голому полу. — Тише, — Тянь подлетает к ней и цепляется за красный ошейник. — Тише, малыш. Все хорошо. Все хорошо. Все вокруг — весь воздух и вся материя — стынет и застывает от этого. От того, как Тянь косо улыбается, треплет бешеную тушу по лохматой голове и что-то шепчет ему на ухо. Рыжий выдыхает и пятится в гостиную. Тут ничего не поменялось, все так же пусто, хуево, одиноко, но по полу валяется слишком много собачьих игрушек: погрызенных мячей, витаминных костей и резиновая курица. Тупорылая, мать его, курица. — Эй, — снова мягко говорит Тянь. — Я рад, что ты пришел. — Заткнись, — рыкает Рыжий и бесцельно тыкает пальцем в диван. — Сядь. Тянь вскидывает брови, пару секунд на него — боже, хватит, хватит — смотрит, а потом поднимается и ведет собаку за ошейник с собой. Садится на диван, и огромная золотисто-волосатая туша собаки падает рядом с ним, кладя голову на колени и нервно на него поглядывая. — Я буду спрашивать, — цедит Рыжий, — а ты будешь отвечать. И только попробуй, сука, соврать, я тебя размажу по стенке. Думает: если меня псина не размажет раньше. Вон какая пасть здоровая. — Хорошо, — выдыхает Тянь и кивает. — Да. Хорошо. Рыжий надеялся, свято надеялся, что тот начнет строить дурачка, делать вид, что не понимает, упираться или еще что, и у него будет шанс потянуть время. Хотя это так просто — задать все эти вопросы, которых больше, чем китайцев в Китае. Которые он сам себе задавал три месяца подряд дежурные пять раз в день по кругу. — Сколько, — сжимая зубы, выдавливает он, — раз? Сколько сеансов? Тянь держит лицо, лишь слегка поджимает губы и, кажется, сглатывает — Рыжий видит, как дергается у него кадык. Собачья голова на его коленях приподнимается, и тот припечатывает ее обратно ладонью. Нежно, как пиздец. — Все, кроме первых четырех, — отвечает Тянь, и у Рыжего сжимается внутри. В принципе, он примерно такое себе и представлял. Сеансы он не считал никогда, но их было штук под двадцать пять. Может, меньше, может, больше. Пиздец, все разы, кроме первых четырех, которые что? Проверочные? На раскачку? — Кто до этого был? — прикрывая глаза, жует Рыжий, специально не говоря «до тебя». — Как Ли и обещал, — жмет плечами Тянь. — Взрослый богатый дядька. В рот он ебал Ли. Вместе с его ударами в солнечное сплетение, с его глазами-углями, улыбками-ножами и его ебаной «Пантерой». Их ебаной «Пантерой». Их всех. — Почему ты не узнал мое имя у него? Ему вопросы режут глотку, и он выплевывает их, как рыбные кости, со слюной, кровью порезанного горла и желчью. Рыжий так долго их у себя в голове прокручивал, что сейчас они вылетают практически на автомате. Даже не особо больно, просто тяжело — смотреть в эти глаза и в принципе здесь находиться. Тянь смотрит на него надломленными бровями, одними глазами говорит: прости, прости, прости. Рыжему не нужны извинения. Ему нужна честность, искренность и хоть немного тепла. — Хотел, — хрипит, — хотел от тебя узнать. Не знаю. Это глупо, но… — Что за прикол с сережками? Ему просто нужна честность. Не размусоливание, не разжевывание, чтобы потом в рот клали, он сам в состоянии картину составить. Просто честность. Впервые. Тянь выдыхает и грустно улыбается: — Когда ты впервые пришел ко мне, я заметил, что у тебя уши проколоты. Рыжий молчит секунд десять, смотрит в пол, а потом сжато выдает: — Это Ли мне их проколол. Ебаной ржавой иглой, когда нам было по четырнадцать. Ему не доставляет удовольствия то, как резко и с треском ломается лицо Тяня. Полуулыбка, глаза, сдержанное выражение — все улетает. Он сжимает челюсти, слабо кривится и мусолит взглядом его лицо. Рыжий игнорирует и продолжает: — Что случилось с Ксингом? Тогда. Рыжий специально зовет его по имени, потому что так, сука, сильно хочет этой правды, настоящего, живого, чтобы без кличек, неона, фальши, этих денег за сережки или его ничтожную фамилию. Принц — это персонаж «Пантеры». Ксинг — это тот парень, который на его кухне пытался ему помочь. — Захотел уйти, — сухо отвечает Тянь. — Полтора года назад. Чэн не позволил. — Он говорил, — режет, — что ты ему помог. — Не думаю, что это можно назвать помощью. Я просто велел ему работать дальше и не переходить Чэну дорогу. — М, — прикусывает губы Рыжий. — М-м. Он вот-вот прокусит их до крови. Правду слушать больно, больнее лишь понимать, как много лжи носил на своих плечах все это время — уже все кости до ключиц стерты и заляпаны. И все это, вся ложь, стекает по его телу, по белой футболке, по полоскам ребер, куда-то к ногам, на пол, к пожеванным собачьим игрушкам. Рыжий смотрит на эту курицу с тупым ебалом возле своих ног и спрашивает: — Что ты делаешь сейчас? — Помогаю семье, — зачем-то кивает Тянь и тупит глаза в пол, а потом снова возвращает взгляд. — Мне поставили условие. Или я возвращаюсь в бизнес, или они… навредят тебе. Я не могу этого допустить. — Почему, — без интонации цедит Рыжий сквозь зубы и стеклянно смотрит на эту пищалку. Чувствует, как жжет все лицо. Уши и глаза. Просто соль — просто сраная соль. — Потому что это моя вина. И… на самом деле, не все так плохо. У нас были отвратительные отношения с Чэном. Теперь, кажется, мы все что-то для себя поняли. — И че ты там вытворяешь? — хмуро жует Рыжий. — Людей хоронишь? — Нет, — с усмешкой качает головой Тянь. — Не так все плохо. Просто помогаю налаживать контакты с людьми. — С ебаной мафией. — С ебаной мафией, — кивает. — Это мой выбор. — Это принуждение, — фыркает Рыжий и смаргивает пелену с глаз. Главное, чтобы не сошла с солью. — Искупление. Если ты что-то взял, всегда придется что-то отдать. Тупая ебаная курица. Рыжий толкает ее ногой и только сейчас замечает, что забыл снять кеды. — Я думал, — язвит он, — что ты ненавидишь свою семью. — Ненависть сильно переоценивают. Мы с Чэном вроде как нашли общий язык, если в нашем случае это вообще возможно. Он пообещал, что устроит мне бизнес здесь — посредники, связи, все такое. «Пантера», кстати, лишилась камер. Никакого компромата. Давно пора было это сделать. У Тяня спокойный и ровный голос, без издевок, усмешки, искусственных механических эмоций, без растянутых в косой ухмылке уголков рта. Честный, искренний, и от этого голоса больно. От этого голоса у него тянет под ребрами. Рыжий качает головой и закусывает губу. Этому ублюдку невозможно смотреть в глаза. Он просто шизофренически ненормальный, больной, ебанутый. С ним рядом хочется быть так же — шизофренически, ненормально, больно, ебануто. Просто быть рядом. Он притягивает, как магнит. Очаровывает весь долбаный мир вокруг себя, не отпускает, как клейкая лента. И Рыжему вдруг просто хочется простить этому дебилу все, что он натворил, за один вот этот взгляд — честный, чистый, кристально настоящий. И это — клиника. Он просто по уши в ебаном дерьме под названием Хэ Тянь. Хэ-ебаный-Тянь. Пора признать: он влюбился, как девка. Как сраная целка. Как нищая крестьянка в ахуительно красивого принца соседнего королевства. — Что это, — хрипло выдыхает Рыжий, — за собака? Тянь улыбается, опускает взгляд на пса и гладит его по сонной башке. — Его зовут Лео. — Откуда он у тебя? — качает головой Рыжий и хмуро смотрит на здоровенные лапы этой пушистой туши. — Десять лет назад я нашел потерянного щенка. Чэн забрал его и сказал, что закопал. — И? — хмурится Рыжий. — И, ну, не закопал. Рыжий смотрит на него и выгибает бровь. Думает: боже, за что мне это все. И: боже. Боже, боже, боже, блять. — У вас в семье что, все наглухо ебнутые реально вот настолько? — с придыханием качает головой Рыжий, и Тянь коротко смеется. — У нас просто своеобразные методы воспитания. — Этой скотине десять ебаных лет? — Во-первых, он не скотина, просто жрет много, — Тянь треплет псину за уши. — А во-вторых, да. Энергичный, правда? Рыжий забивает на все хуй. Вот вообще на все. Подходит к дивану и садится перед ними — Тянем и псиной — на корточки. Лео вздергивает голову и пристально вглядывается ему в лицо своими глазами на мокром месте. — Лео, — фыркает Рыжий, — как в Черепашках-Ниндзя. Тянь застывает на три секунды, а потом смеется, и движения его тела отдаются в лапы Лео, лежащие на коленях. Этот смех пилит Рыжего по самое горло, просто вскрывает ему все вены. Он глушит его в попытке погладить собаку. Лео сначала дергается, а потом медленно обнюхивает руку. Рыжий сначала думает: забавный. А потом, когда псина начинает лупить хвостом по дивану и резко на него запрыгивает, валя на пол, уже думает: ебанутый. Совсем как хозяин. — Ты ему нравишься, — хмыкает Тянь, пока Рыжий пытается отодрать морду псины от себя. — Притягиваешь себе подобных? — Заткнись, долбоеб. Рыжему все же удается оттащить от себя Лео, и он, честно, впервые видит таких собак: чтобы сначала налететь на тебя с лаем, когда ты пиздишь его хозяина, а потом вот так вот прижать к полу и сжирать лицо своими слюнями. Собака долбит хвостом по полу, поглядывает на Тяня, мол, классный, классный, классный рыжий петух, мне нравится, давай заберем его к себе? Рыжий действительно петух. Так вляпаться в этого придурка и сейчас, спустя разбитые зеркала, осколки и сломанные позвонки, просто хотеть быть рядом — петушарские загоны. Он сам себе не верит. Зато почему-то верит Тяню — каждому его слову. И это пиздец. Не иначе. — Как там Юи? — тихо спрашивает Тянь. — Я ужасно по ней скучаю. — Все, — ему самому странно это произносить, — хорошо. Его бьет, как напалмом: все хорошо. Все, блять, хорошо, у них все хорошо. Она в порядке, она ходит на работу, она всегда рядом, она пьет таблетки, колет уколы и даже вроде как не против еще раз пройти профилактические обследование в больнице. Она… в порядке. Благодаря неоновому глянцу «Пантеры», его сломанным мозговым блокам и вот этому вот всратому мажористому мудаку справа от него. Который, кажется, вскроет себе череп, но не оставит их. Который, кажется, просто наконец-то чувствует себя частью чего-то. Который, кажется, прямо сейчас смотрит на него, Рыжего, самым чистым взглядом из всех возможных чистых взглядов планеты Земля. И не только Земля. Во всей сраной галактике — миллионы звезд, планет, чего-там-еще-Рыжий-хуй-в-школе-забивал-на-астрономию, а они здесь, в квартире с ублюдскими панорамными окнами-стенами, с этой игрушкой-курицей с тупым ебалом, сидят и… …и все у них нормально. Они оба этого хотят — чтобы все было хорошо. — Спрашивает про тебя постоянно, — говорит Рыжий и несмело гладит притихшего Лео по голове. — И что ты говоришь? — Правду, — щетинится Рыжий. — Что не ебу, где ты. — Не мог, — фыркает, — байку какую придумать, что ли? — Не мог, блять, просто отписаться мне, где ты и что ты? — Молчу-молчу. Рыжий грузно выдыхает, кидает на него злостный взгляд. И зачем-то добавляет: — Не хочу ей врать больше. — Я понимаю. Он всегда, блять, все понимает. Он просто как человек-пониматор, который знает Рыжего лучше, чем он сам. Который знает, как ему помочь со всем справиться: и с нехваткой денег, и с нехваткой мозгов в собственной башке. Или, наоборот, способствует тотальному развитию второго, Рыжий еще не определился. — Как думаешь, — тихо говорит Тянь, — Лео ей понравится? Рыжий моментально думает: Лео ей понравится. Она любит собак больше, чем что-либо на свете, не считая его и печь самые вкусные пироги в мире. — Это вопрос для того, чтобы узнать, позволю ли я тебе с ней видеться? — А ты умнее, — вздергивает брови Тянь, и тут же превращается снова в того придурка-мажора возле его работы, — чем я думал. — А ты еще больше скотина, чем я думал. — И все же? Да Юи его загрызет, если узнает, что Тянь приехал, а он ей не сказал. Загрызет их обоих. А если еще и узнает, что появилась собака, пусть и такой тупица, как Лео, точно головой тронется. Доктор говорил, что положительные эмоции — дофамин, серотонин, эндорфины, хуефины — помогают ей справиться с болезнью. Кто он такой, чтобы… — Посмотрим на твое поведение, ублюдок, — резко отвечает Рыжий и даже боком лица чувствует, как нагло и довольно лыбится Тянь. — Можно вопрос? — говорит тот. — Только честно. — Валяй. — Почему ты не снял гвоздики? Рыжий хмурится. Он уже как будто с ними сросся — с этими черными метками в его пробитых ржавой иглой ушах. До сих пор помнит, как Юи, когда он впервые пришел с ними домой, назвала его женихом. Стыд и срам. И немножечко правды. — Потому что я тебя не боюсь, ебаный ты Хэ Тянь. До сих пор помнит, как на следующий день после того, как Тянь подарил — если так можно сказать — ему эти гвоздики, стоял у черного входа кафе. У него до сих пор где-то валяется в галерее тупая фотография, которую он сделал, чтобы лучше свою морду рассмотреть. Именно тогда он решает, что больше ничего не боится. Именно сейчас, на полу, с мордой Лео на коленях, он осознает, что это действительно так. — А я тебя — да. — Че? — хмурится Рыжий и поворачивает на Тяня голову. У того глаза очень сильно похожи на глаза Лео. Не на мокром месте, но… Рыжий это слово ненавидит: преданные. Но кроме него ничего на ум не приходит. — Боюсь, что ты не захочешь, — серьезно говорит Тянь. — Что я слишком сильно накосячил. Что сломал все слишком сильно, и… и что тебе это все не надо. Уже не надо. Или не было. — Бля-я-я, — громко тянет Рыжий и роняет голову на грудь. Тянь хмурится, зависает с открытым ртом и непонимающе на него смотрит. — Ты всегда такой нытик? — морщится Рыжий. — Сколько Лео уже слушает твои пиздострадания? Три месяца? — Он слушал нудный пиздеж моего брата десять лет подряд, у него закалка будь здоров, — хмыкает Тянь. Это пиздец — то, что ему сейчас так легко обзывать Тяня пиздострадальцем из-за всех этих рефлексий и размышлений. Как будто он сам все эти три месяца не болтался иссохшей креветкой в огромном чане масла и говна своей головы. Как будто он не плакал на коленях у Юи. Как будто он не истерил, как дебильная малолетка, тому в сообщения. Как будто он и сейчас уверен, что это все того стоит: стоит его простить, стоит пустить в свою жизнь снова, стоит просто довериться чувствам. Но это единственное, что Рыжий сейчас знает: что у них все нормально и что ему хочется просто быть. Это пиздец. Просто пиздец. И он этот пиздец ни к какой из стадий уже не относит. Он самый ебанутый человек в галактике: всего несколько месяцев — полгода — назад он желчью плевался от работы в «Пантере», а сейчас сидит с самым главным наебщиком вселенной, и ему, сука, нормально. Ему хорошо. Ему почти отлично. Потому что он соскучился. Истосковался, как псина, которая лежит у него на коленях. — Я доложу на тебя в общество защиты животных, — говорит Рыжий. — Не думаю, что им удастся тебя от меня защитить. — Господи, — Рыжий роняет голову на грудь, — какой же ты ебаный пидор, Тянь. Ему почти хочется улыбнуться. Он почти улыбается. Тянь вдруг сползает с дивана и садится рядом с ним, подгибая под себя ноги, приближаясь, сжигая все в радиусе трех километров вокруг себя. Его сжигая. Только Лео, кажется, нормально — он просто вздергивает голову и лениво виляет хвостом. — Я так скучал, черт, — усмехается Тянь и качает головой. — Я так пиздецки скучал. Это первый раз, когда Рыжему хочется ответить: я тоже. Он смотрит в черные смольные волосы этого придурка, в морщинки у глаз, в острые черты лица и блеск — здоровый — глаз и понимает, почему в него так легко вляпаться. Потому что он сделает для него все. Хуй знает почему — это до сих пор загадка природы, седьмое чудо света, второе пришествие и клинически неизлечимая болезнь. Он просто сидит рядом, здесь, и Рыжий изо всех сил пытается его ненавидеть. Говорить себе: камон, этот хрен тебя наебывал, он втянул тебя в это говно, а потом съебался, пошли его нахуй. И параллельно: да, а еще он ради тебя влез в хуйню своей семьи, присылал твоей маме деньги и вернулся с собакой. Твою мать, он вернулся с долбаной собакой. Всю свою жизнь Рыжий красил черным по белому. И это его заебало. Сейчас ему впервые хочется перестать портить самому себе жизнь и попытаться довериться. Потому что он тоже, он тоже пиздецки скучал. — Что, — язвительно фыркает он, чувствуя, как горят уши, — уже узнал у своего биполярочного брата мое имя? — Нет, — качает головой Тянь. — Надеялся, что… — Гуань Шань, — смело отвечает Рыжий и смотрит прямо в глаза. — Подавись, скотина. Жду свои — сколько там? Двадцать пять тысяч за имечко. Столько ты вывалил за фамилию? — Заплачу пятьдесят за двойное имя, — скалится Тянь, и у Рыжего весь пол из-под ног выбивает. — Я пошутил, муд… Это пиздец. Вот этот вот поцелуй и длинные паучьи пальцы на его затылке — полный пиздец. И вкус совершенно не тот, как у него дома, после пирога Юи. Тогда был сухой, сейчас — честный. И кроющий. Кроющий по самые ебаные гланды, выворачивающий наизнанку. Рыжий даже глаза закрыть не успевает, так и таращится вблизи: длинные черные ресницы, ровные брови, и где-то там, на правой, виднеется маленький белый шрам. Застывает время вокруг — пусть даже у них сейчас квартира взорвется, будет все равно. Он думает: бля. И еще: почему это так… И: в пизду, блять, все. И отвечает на поцелуй, забирает его себе, рвано хватается за рукав чужой футболки и все еще открытыми глазами видит, как Тянь изламывает себе брови. Как он в него впитывается. Как ему, долбаному мудаку, его нужно. Прошивает, режет, топит, как котят. И это пиздец. Ахуенно-хуевый пиздец — лучшего и худшего не бывает. Сквозь всю боль, тонны сообщений, порезанные спины, сломанные позвонки, сквозь «сделай» и «так легче». Сквозь таблетки, «Пантеру», золотую морось чужих глаз, сквозь ебучие гвоздики, сквозь сигареты, абсент, порошок, кафе, жаркие дни, жар внутри, пустоту и черный цвет во все стены. Сквозь попытки и последствия. Сквозь то, что иногда нужно чем-то жертвовать, а иногда — прощать. Доверие сквозь боль, принятие сквозь кровь. Сквозь то, как на них косо, клоня голову, смотрит Лео напополам с тупым ебалом этой курицы-пищалки. Тянь отрывается от него и переводит ладони — жаркие, как ад — на щеки. — Прости меня. — Заткнись нахуй, придурок, — щетинится Рыжий и застывает на месте. Ему тяжело в такой позе, тяжело с головой на весу, тяжело с этой всей черной мутью, которая сползает с его плеч и впитывается куда-то в землю. Он слегка подается вперед и утыкается лбом в горячий лоб Тяня. — Нет, — выдыхает. — Прости меня. Я хочу, чтобы все было нормально. — Пи-здо-стра-да-ни-я. — Все нормально, Шань? — зовет его Тянь по имени, и у Рыжего все нутро пробирает по косточкам. — Не знаю, — честно отвечает Рыжий. Он не знает, что такое это нормально. Когда мама в порядке, когда она счастлива, когда она улыбается. Когда он не хочет сдохнуть, когда он разбирает хлам в башке по полочкам, когда он дышит. Когда ему не больно вспоминать прошлое, когда он его принимает, когда он ему доверяет. Когда рядом этот ублюдок с черными глазами, когда у него горячий лоб, когда у него сбитое дыхание. Если это можно считать нормальным, то да, у них все хорошо. — Ты дебил, — зачем-то говорит Рыжий, и Тянь смотрит на него исподлобья, все еще прижимаясь к его лбу своим. — Я знаю. — И че делать-то? — Я не знаю. — Говорю ж: дебил сраный. Тянь смеется. И Рыжий, сука, готов за этот смех — чистый, честный, искренний — душу дьяволу продать. Вот настолько все плохо-хорошо. Вот настолько все пиздец хуево и пиздец ахуенно. Вот настолько они оба — и десять лет мертвая собака — идиоты. — Ты меня бесишь, — выдыхает Рыжий. — Три месяца пиздострадать, чтобы по итогу вот. — Зато я привез собаку. — Ебанутого старого пса, — Рыжему тепло. — И курицу с тупым еблом. — Я… — хрипит Тянь. — Я не могу оставить семью. У меня уговор. Ради тебя же. Они прижимаются друг к другу лбами и делят температуру — под сорок — на двоих. — В рот я ебал твою семью, — шикает Рыжий. — Особенно твоего брата. И того белобрысого хуя. — Би, — усмехается Тянь. — И лучше бы вы второй раз не встретились. — Упаси господь. Рыжий не знает, что будет. Он даже не на сто процентов уверен, что это на самом деле происходит. Но одно знает точно: он заколебался упускать все хорошее в своей жизни. Даже если это хорошее — долбаный придурок, который его наебывал, разъебал ему жизнь, разъебал себе жизнь, три месяца отмалчивался, а потом… …вернулся. Еще и с собакой. Рыжий думает: конченый ты мудак, Хэ Тянь, какой же ты пидрила. — Я предлагаю, — говорит Тянь, — познакомить Лео с Юи. — И че ты ей скажешь, когда она спросит, где ты был? — Скажу, — лыбится, — что подыскивал ей платье на нашу с тобой свадьбу. Рыжему хочется отстраниться, дать ему в морду — и пусть даже Лео его за это загрызет по частям. Напомнить, что он мудак, что он обманщик, что он ебнутый на всю голову, поехавший, придурочный, дубина, долбоящер, что он его все еще ненавидит и все еще не до конца хочет прощать. Что у них все — все у них нормально. Что Юи будет в ладоши хлопать то ли от встречи с Тянем, то ли от знакомства с Лео. А это все, что ему было с самого начала надо. Чтобы она была счастлива, чтобы она чувствовала себя в безопасности. Любой ценой. Даже ценой вот такого вот недоразумения, как вляпаться в дебилоида с черными глазами. И сейчас, сидя на полу, прижимаясь лбом к чужому горячему лбу, чувствуя тяжелую башку Лео на своих ногах, Рыжий впервые чувствует себя правильно. Правильно в этом неправильном мире и на этом неправильном месте. Он впервые чувствует себя здесь.