Султан моей души

Топкапы. Чуть позже, находясь в главных покоях и перед камином, венценосная чета сидела на мягких подушках с шёлковыми тёмно-сиреневыми наволочками, не обращая внимания на, стоявший перед ними, круглый стол с, различными ароматно пахнущими, яствами, вызывающими аппетит. Возлюбленным было не до них. Их занимали нежные чувства друг к другу, а исходящее от камина, приятное тепло окутывало юную пару, подобно пуховому платку. --Приятно видеть тебя опять жизнерадостной, Санавбер.—доброжелательно заметил юноша, ласково гладя возлюбленную по бархатистым щекам, из-за чего она трепетно вздохнула и, не на долго закрыв глаза, прижалась к его мужественной груди, в которой тихо билось, открытое для всех нуждающихся в душевном тепле, сердце. Оно приносило ей покой и придавало уверенность в себе. --Я просто поняла, что унынием с апатией мне войну с Нурбану не выиграть.—нежно вздыхая, поделилась с мужем юная девушка, вновь открыв глаза и загадочно смотря в его ласковую голубую бездну, добровольно утопая в ней. --Не думай о ней, Санавбер. Она тебя больше не побеспокоит. Отныне Нурбану стала узницей в своих покоях. Такого её наказание.—добродушно усмехнувшись заверил любимую юноша, плавно овладевая её сладкими, как спелая земляника, алыми губами. Санавбер, хотя и самозабвенно откликнулась на его ласковый зов, но решила оставаться предельно бдительной и прибрать к рукам, свободно разгуливающих по дворцу Газанфера-агу с Джанфеде калфой. Юная Хасеки не стала откладывать с наведением порядка в гареме, в связи с чем, позвала к себе одну из самых преданных ей Хатун—Ламию и, сразу после душевного общения с мужем, который ушёл немного прогуляться по дворцовому саду перед ужином, терпеливо ждала её прихода. Санавбер царственно восседала на парчовой тахте, окутанная лёгким медных мерцанием от, горящих в золотых канделябрах. Свечей. Рыжеволосая наложница не заставила себя долго ждать и, робко войдя в главные покои, почтительно поклонилась юной госпоже, слегка придерживая юбку шёлкового зелёного платья, идеально подобранного к её изумрудным глазам, обрамлённым густыми огненными ресницами. Она выглядела немного растерянной, что не укрылось от внимания Санавбер, что вызвало в ней сдержанный тихий вздох и добрую улыбку. --Расслабься, Ламия! Нам с тобой сейчас предстоит обсудить то, как нам вместе противостоять коварным интригам Нурбану Султан! Пусть она, отныне и по распоряжению Повелителя отбывает наказание в своих покоях, но нам нельзя забывать о, преданно служащих ей старшим евнуху Газанферу-аге и Джанфеде-калфе, которые могут легко творить в гареме коварные интриги.—доходчиво объяснила верной и, тщательно осмысливающей каждое её слово, рабыне юная Хасеки, пока та, наконец, всё вдумчиво ни проанализировав, почтительно поклонилась и, проявляя весь свой интерес с участием вместе, заверила: --Можете полностью располагать мной, Султанша. Глубоко тронутая бескорыстным участием Хатун в их общей борьбе с Баш Хасеки, вСанавбер благодарственно улыбнулась ей и заговорила уже более серьёзно, постепенно переходя к сути дела: --Мне хорошо известно о том, что её шакалы не дают тебе спокойной жизни и принуждают занять сторону. Ну, что, же, сделаем так, как они хотят. Ты сблизишься с ними, но лишь для того, чтобы держать меня в курсе всех их дел. Связь со мной будешь вести через Гюля-агу или Сюмбуля-агу. Как только эти коварные шакалы совершат серьёзную ошибку, которая приведёт нашего Повелителя в такое бешенство, что он прикажет их всех казнить и бросить в Босфор, я дам тебе свободу и приличное жалование, на которое ты сможешь. Если, конечно пожелаешь, вернуться в родной Киев к родителям и жениху, либо выйдешь замуж за того визиря, которого захочет твоё сердце. Мы с Повелителем поможем тебе в этом. Глубоко тронутая искренней заботой Султанши о её будущем, Ламия всё поняла и пообещала, ответственно и крайне осторожно выполнять её рекомендации, в связи с чем, получив от неё позволение, вернуться в гарем, почтительно откланялась и, молча, покинула главные покои, оставляя мудрую справедливую госпожу в гордом одиночестве, предаваться романтическим мыслям о Повелителе. Вот только, не успела Ламия приблизиться к ташлыку, как оказалась остановлена властным окликом, появившейся в, залитом лёгким медным мерцанием от, горящего в чугунных настенных факелах, пламени, мраморном коридоре. Джанфеде калфы, что заставило юную рыжеволосую бестию, замереть в терпеливом ожидании, хотя в хрупкой душе её ощущалась скованность вместе с раздражительностью, но девушку успокаивало лишь то, что теперь у неё есть сильная, мудрая и главное справедливая покровительница, которая ещё пару месяцев тому назад являлась для неё самой главной соперницей, но. теперь, все их с Хасеки Санавбер распри ушли в далёкое прошлое. --Ламия Хатун, где ты постоянно пропадаешь?!—недовольно принялась высказывать юной девушке старшая калфа султанского гарема.. та почтительно ей поклонилась и, не поднимая изумрудных глаз, скромно выдохнула ответ: --Я искала вас для того, чтобы сообщить о моём решении. Оно вам понравится. Джанфеде калфа расплылась в недоверчивой улыбке и, сложив руки на груди, поинтересовалась: --И, что, же, ты решила? Видя, что, брошенная ею, наживка оказалась поймана, Ламия ответила, что вызвало восторг со вздохом облегчения у старшей калфы: --Да вот, решила, наконец, помогать Баш Хасеки в её войне с проклятой маскалькой Санавбер. Это правильное, как, казалось Джанфеде, решение юной Хатун, воспринялось ею, как бальзам для души, чего Ламия успешно добилась. Теперь осталось лишь заручиться добрым расположением у Баш Хасеки и всё. Словно угадав её мысли. Старшая калфа взяла Хатун за локоток и повела в просторные покои к Нурбану Султан, что Ламии и надо было. В своих просторных покоях на, обитой парчой тахте, сидела Нурбану Султан и с печальной задумчивостью смотрела на, плавно танцующий в камине, огонь он завораживал и постепенно успокаивал, хотя трепетная душа молодой Баш Хасеки продолжала невыносимо страдать от того, что Селим разлюбил и изгнал из «рая» свою, когда-то любимую Нурбану, в связи с чем, её красивые изумрудные глаза заволокло горькими слезами, которые ей вынуждено пришлось смахнуть с бархатистых щёк так, как, в эту самую минуту, бесшумно открылась дверь, и в её просторные покои вошли Джанфеде калфа вместе с Ламией Хатун и, плавно подойдя к ней, почтительно поклонились, загадочно улыбаясь при этом. --Что-то случилось, Дданфеде? Зачем вы пришли ко мне в столь поздний час? Неужели в гареме все дела на сегодня закончились?—с нескрываемым негодованием осведомилась у верной помощницы Баш Хасеки. Та доброжелательно улыбнулась и, не желая, дальше мучить госпожу неведением, сообщила ей радостную новость: --Ламия Хатун изъявила добровольное желание помогать нам в борьбе с Санавбер Султан. Госпожа. Нурбану, хотя и искренне порадовалась приобретению новой союзницы, но поспешила отрезвить верную калфу, сказав лишь одно: --Не забывай о том, Джанфеде, что Санавбер—законная жена Повелителя, да дарует ему Аллах долгих лет жизни и благополучия в правлении! По статусу, она теперь стоит на одну ступень выше меня, так что не забывай о проявлении к ней почтения! Калфа всё поняла и, принеся искреннее извинение за то, что из-за непреодолимой жажды вражды, произвольно перешла границы допустимого, внимательно проследила за тем, как Ламия Хатун грациозно опустилась на одно колено и, поцеловав подол шикарного платья достопочтенной госпожи, принесла ей клятву в верности после чего, получив её позволение, вернулась в ташлык А тем временем, в главных покоях, стоя перед зеркалом и расчёсывая серебряным гребнем золотисто-каштановые распущенные волосы, одетая в шёлковую синюю сорочку и халатик, которые были оторочены кружевом, Санавбер душевно беседовала с кизляром-агой Сюмбулем о кураторстве им Ламии Хатун, внедрённой ей к Баш Хасеки, когда из личного хамама в свои покои вернулся, переодетый в шёлковую пижаму цвета шампанского, Селим, знаком дав главному аге понять о том, что тот свободен и может возвращаться в гарем. Сюмбуль всё понял и, почтительно откланявшись, ушёл, оставляя возлюбленную пару наедине друг с другом, в связи с чем, выждав немного, Селим мягко подошёл к жене и, не говоря ни единого слова, обнял её, зарывшись лицом в шикарные золотистые волосы, источающие приятный аромат сирени. Он кружил юноше голову, пьяня сильнее самого терпкого кипрского вина. --Селим!—нежно выдохнула юная девушка, плавно обернувшись к нему и обвивая его мужественную шею изящными руками, добровольно утопая в ласковой голубизне глаз мужа. Он медленно овладел её алыми губами и принялся целовать их: поначалу нежно и осторожно, но чувствуя, что любимая не возражает, усилил натиск. И вот возлюбленная пара уже лежала на широком султанском ложе, скрытая в плотных вуалях газового и парчового балдахина, самозабвенно лаская друг друга и заполняя роскошные, выполненные в красных тонах, главные покои сладострастными стонами, плавно переходящими в крик огромного наслаждения, что продолжалось до самого утра и смолкло лишь с первыми солнечными лучами. Сами, же, возлюбленные забылись крепким, восстанавливающим силы, сном и, с огромной нежностью обнимая друг друга, но проспать долго им не пришлось, ибо спустя какое-то время, первой проснулась Санавбер и, тихо вздохнув, нехотя открыла бирюзовые, как небо в ясную безоблачную погоду, глаза и с огромной нежностью посмотрела на ещё, крепко спящего в её объятиях, сердечного избранника, что вызвало у неё ласковую улыбку, не говоря уже о том, что не удержав соблазна, дотянуться до его мягких губ и нежно поцеловать их. Это привело к тому, что светловолосый юноша, лениво открыл голубые глаза и, заворожённо смотря на любимую, тихо выдохнул: --И тебе доброе утро, моя Санавбер! Затем ласково гладя её по бархатистым, залитым лёгким румянцем смущения, щекам и чуть спутанным шелковистым волосам, дотянулся до сладких, как спелая клубника, алых губ возлюбленной и, решительно овладев ими, жадно принялся целовать их. Что, же, касается Ламии Хатун, она встала уже очень давно и, одетая в простенькое шёлковое бирюзовое платье, сидела на мягких подушках в обществе других рабынь, о чём-то с ними тихо беседуя. За этим занятием её и застал, бесшумно подойдя к ней, Гюль-ага, который отвёл девушку в сторонку и, убедившись в том, что никто из вездесущей шайки Баш Хасеки за ними не следит, поинтересовался: --Ты уже была у Нурбану Султан? Ламия почтительно поклонилась ему и чуть слышно ответила, загадочно ему улыбаясь при этом: --Да, вчера я посетила нашу достопочтенную госпожу и даже для большей убедительности присягнула ей на верность. Старшему евнуху пришлась по душе практичность Хатун, из-за чего он одобрительно кивнул ей и, понимая, что ещё очень рано что-либо спрашивать, просто дал рекомендацию: --Будь предельно внимательной и осторожной, девочка! Никто из коалиции Нурбану Султан не должен догадаться о том, что ты шпионишь для Санавбер Султан. Ламия всё поняла, да и ей не надо было что-либо говорить. Она итак всё это знала, из-за чего понимающе вздохнула и пообещала: --Я приложу все усилия для того, чтобы наша госпожа оказалась мною довольна. Гюль-ага одобрительно кивнул и позволил Хатун вернуться к подругам. Она почтительно откланялась и ушла для того, чтобы продолжить завтрак, провожаемая задумчивым взглядом старшего евнуха, полным искренней надежды на то, что общими усилиями, они сумеют одолеть своих врагов, в связи с чем тяжело вздохнул и занялся гаремными делами. В эту самую минуту, царственно восседая на парчовой тахте, одетая в бледно-голубое атласное платье, Нурбану Султан думала над тем, как ей сделать больнее ненавистной сопернице, пока в черноволосую голову ни пришла самая, как Баш Хасеки, казалось, отличная мысль—соперница. Вот только, кто из гаремных курочек может ею стать? Нурбану не знала, пока идею ей ни подсказал, находящийся в терпеливом ожидании распоряжений, безраздельно преданный Газанфер-ага, что вызвало в Баш Хасеки: поначалу сомнение, ведь юная Хатун уже побывала, хотя и единожды в постели бывшего Султана, после чего оказалась им отвергнута, но потом интерес, ведь она, учтя все ошибки прошлого, могла очаровать Селима на столько сильно, что он забудет про свою нежную отдушину Санавбер, да и у молодой Султанши ещё было, достаточно свежо в памяти то, как сильно враждовали ещё три недели тому назад Ламия с Санавбер, в связи с чем, Нурбану хищно улыбнулась и, одобрительно кивнув, распорядилась: --Готовьте вместе с Джанфеде праздник в главных покоях и поставьте Ламию Хатун о том, что вечером она танцует для Повелителя. Газанфер-ага всё понял и, почтительно откланявшись Баш Хасеки, ушёл выполнять её приказание. Нурбану осталась совершенно одна, что лишь помогло её коварным размышлениям о том, что благодаря их общим стараниям, украинка с русинкой, опять станут злейшими врагами, а Селим получит себе новое увлечение, вызвавшее ревность у Санавбер, которая и сожжёт её до тла. --Вот и пришёл конец твоему султанату, Санавбер Хатун! Ламия станет твоим концом!—коварно произнесла Баш Хасеки, стоя перед камином и задумчиво посматривая на огонь, отражающийся в её красивых изумрудных глазах, при этом, ощущая то, как, исходящее от него приятное тепло, постепенно окутывает её, подобно шерстяной шалью. Узнав от Газанфера-аги о том, что этим вечером она танцует для Повелителя, потрясённая до глубины души, выпавшей ей честью, Ламия Хатун терпеливо дождалась момента, когда, преданные Баш Хасеки калфа с агой, перестали обращать на неё внимание, занявшись активными приготовлениями к празднику, юная девушка незаметно убежала к Сюмбулю-аге в коморку для того, чтобы посоветоваться с ним о том, как ей поступить так, чтобы не предать Санавбер Султан в том случае, если Повелитель призовёт её к себе на хальвет. --Что случилось, Хатун? Зачем пришла ко мне?—недовольно спросил у девушки кизляр-ага. Выйдя к ней из своей коморки после того, как она постучала в дверь и, пристально смотря на неё. Ламия тяжело вздохнула и, собравшись с мыслями, откровенно заговорила: --Как вам, наверное, известно о том, что Баш Хасеки устраивает сегодня праздник для Повелителя, где я танцую сольно. Я не знаю как мне поступить в случае, если он призовёт меня к себе на ночь любви, ведь это будет предательством по отношению к госпоже Санавбер Султан с моей стороны. Конечно, такой вариант, вполне себе возможен. Ведь Ламия Хатун очень умная и красивая девушка, в связи с чем, кизляр-ага понимающе вздохнул и, не на долго призадумавшись, наконец, добродушно заключил: --Иди готовься к вечеру, Ламия. С нашей Султаншей я сам поговорю, но думаю. Она не будет против такого поворота событий. Девушка всё поняла и, почтительно откланявшись, вернулась в ташлык. Так незаметно наступил вечер. И вот, в главных покоях музыканты проигрывали зажигательные мелодии, под которые перед, царственно восседающим на широком ложе, юным Властелином, который был одет в тёмно-синюю пижаму, задорно танцевали наложницы, как и огненоволосая пятнадцатилетняя Ламия Хатун, облачённая в нежное бледно-розовое шёлковое платье. Каждое её грациозное движение было наполнено природной пластикой, изяществом и, вложенной в них, душой, не говоря уже про синхронность исполнения танцевальных па, пока, наконец, ни смолкла музыка, и девушки грациозно ни сели на дорого ковёр, давая, Ламии понять, что наступило её время показать себя. Она поняла их и принялась солировать с ещё большей грацией с пластичностью, что привлекло к ней внимание Селима, из-за чего он заворожённо смотрел на неё, не понимая одного, как раньше не замечал её. Сейчас Ламия Хатун открылась ему с совершенно другой стороны. Юноша так сильно увлёкся завораживающим танцем юной девушки, что совершенно забыл о, стоявшем возле него, круглом столике с, вызывающими аппетит, различными яствами и совсем не заметил того, как по окончании танца, бросил Ламии фиолетовый шёлковый платок, означающим для неё, приглашением на хальвет завтра вечером. Смущённая, оказанным ей, знаком внимания, Ламия Хатун, постепенно отдышавшись и, наконец, собравшись с мыслями, подобрала платок с пола и, прижимая его к своей трепетной груди, почтительно откланялась и с молчаливого согласия Повелителя, вернулась в ташлык, как и её подруги, провожаемая его завораживающим взглядом. А тем временем, проходящая по коридору в направлении главных покоев, Санавбер оказалась остановлена язвительным окликом Баш Хасеки, заставившим юную девушку, остановиться и с раздражительным вздохом грациозно обернуться. --Вот и пришёл конец твоему султанату, Санавбер Хатун! Сегодня во время праздника Повелитель непременно выберет себе девушку, которая разделит с ним ложе завтра вечером и станет фавориткой, а уж, когда в дальнейшем родит ему Шехзаде, о тебе никто и не вспомнит.—издевательски насмехаясь над соперницей произнесла, одетая в шёлковое алое, как кровь, роскошное платье, Нурбану Султан, надеясь тем-самым больно ранить юную соперницу. Вот только у неё ничего не вышло. Ведь, хотя и юная Хасеки ощутила острый укол ревности, но, благодаря дневному душевному разговору с кизляром-агой о том, что для них, же, будет лучше, если новой фавориткой Султана станет их верная Ламия, сохранила самообладание и, с царственным достоинством смотря на, считающую себя победительницей, Баш Хасеки, ответила ей с взаимной неприязнью: --Селим вправе иметь столько наложниц, сколько сам захочет. Только все они для него обычные постельные утехи, так как именно я одна являюсь для него единственной настоящей любовью и душевным другом.—ис притворным почтением поклонившись, продолжила свой путь, где, в одном из, освещённом, горящими факелами, коридоров, встретилась с Ламией Хатун, в руке которой заметила фиолетовый шёлковый платок. Значит, выбор сделан, и завтра на хальвет идёт Ламия, которую сопровождали Джанфеде с Газанфером, что-то ей наставленчески говоря, при этом победно улыбаясь. Вот только, заметив приближение к ним Хасеки Санавбер Султан, вся процессия остановилась и почтительно поклонилась. --Притворимся, что теперь мы соперницы.—чуть слышно шепнула подопечной юная Султанша так, чтобы её услышала лишь одна Ламия Хатун. Девушка всё поняла и наигранно язвительно ухмыльнулась, гордо вскинув огненноволосую голову, а Санавбер бросила на неё уничтожающий взгляд и прошла мимо, еле сдерживая смех, как и сама Ламия. Зато Селиму было, далеко не весело. Он чувствовал себя предателем по отношению к милой Санавбер, которую любил больше жизни. Завтра вечером ему предстоит разделить ложе с другой, девушкой, которую три недели тому назад отверг его покойный отец Великий Султан Сулейман, виной чему послужила брезгливость самой Хатун, безответно любящей самого Селима. Юноша понимал Ламию и не сомневался в том, что завтра она покажет ему всё своё очарование и на что способна, но вопрос теперь остаётся в том, хочет, ли этого сам Селим. Конечно, же нет. Ведь у него есть возлюбленная—милая Санавбер. Вот только пути назад уже нет, и ему придётся завтра разделить ложе с Ламией Хатун. Признавая это, юноша обречённо вздохнул, что ни укрылось от музыкального слуха, мягко и бесшумно вошедшей к нему в покои юной возлюбленной. Она почтительно ему поклонилась и, одарив ласковой улыбкой, мудро рассудила, тем-самым подбадривая его: --Не мучайся угрызениями совести, душа моя. Своим выбором, ты совсем не причиняешь мне боль. Напротив, я хорошо понимаю, что тебе необходимо уделять внимание гарему. Слушая вразумительные слова возлюбленной, Селим искренне благодарил её о взаимопонимании, что вызвало у него горькую усмешку. --Нурбану устроила бы мне грандиозный скандал и даже сорвала бы завтрашнее мероприятие. И тут, плавно и осторожно подсевшая к сердечному избраннику на широкое ложе, Санавбер решила «подлить масло в огонь» тем, что ласково гладя его по руке, что вызывало у юноши приятный трепет, заворожённо прошептала на ухо: --А Нурбану Султан и организовала для тебя этот вечер с целью, отвлечь твоё внимания от меня, направив его на наложницу, рассчитывая на то, что из-за ревности, я стану всеми силами бороться с Хатун и даже стараться физически убрать её. Только, предвидя такой шаг, я подстраховалась, внедрив к Баш Хасеки своего верного человека—Ламию Хатун. Внимательно выслушав откровения возлюбленной, Селим не мог больше себя сдерживать и звонко рассмеялся, чувствуя, прикованный к нему, полный огромной нежности бирюзовый взгляд юной возлюбленной. Их мягкие губы воссоединились в долгом, очень жарком поцелуе. Приготовления Ламии Хатун к хальвету начались с утра. Сразу после того, как она позавтракала в кругу своих подруг, калфы сопроводили её в хамам, где опытные рабыни-банщицы помыли, намассировали каждый дюйм её стройного, как молодая сосна, тело, втерев в него масла с ароматом розы, после чего другие рабыни под пристальным наблюдением Джанфеде калфы облачили юную рыжеволосую красавицу в шёлковое платье алого цвета и теперь вплетали в её шикарные распущенные волосы рубиновые нити, не заботясь о том, что при этом думает и чувствует сама юная Хатун, трепетное сердце которой учащённо колотилось в груди от, испытываемого ею, волнения и страха. В данный момент, Ламия находилась, как в глубоком романтическом сне и совсем не слушая то, что ей рекомендовали Джанфеде калфа вместе с, присоединившимся к сборам, кизляром-агой. Весь день прошёл для неё, как в густом тумане. И вот, она уже шла по, освещённому лёгким мерцанием от, горящего в чугунных настенных факелах, пламени, мраморному коридору, приближаясь к главным покоям, у входа в которые всю процессию встретили стражники, возглавляемые Мустафой-агой, что стало ему, далеко не по душе, ведь этим хальветом, Повелитель причинял невыносимые душевные муки Санавбер Султан, любящей его больше жизни. Только хранитель не мог ничего изменить, в связи с чем, печально вздохнул и, не говоря ни единого слова, впустил Ламию Хатун внутрь и закрыл за ней дверь, проводив, уходящую процессию задумчивым взглядом. В эту самую минуту, не находящая себе места от переживаний, вызванных пониманием того, что её возлюбленный сейчас находится в объятиях другой женщины, Санавбер внезапно почувствовала себя так плохо. Что упала в обморок, чем и перепугала, вернувшуюся из ташлыка, Эсму Хатун. --Немедленно позовите лекаря в покои госпожи Санавбер Султан!—крикнула она охранницам, стоявшим за дверью. А сама вернулась к госпоже и вместе с агами, крайне бережно уложила её в постель, занявшись приведением её в чувства. Что, же, касается главной дворцовой акушерки, она не заставила себя долго ждать и, внимательно осмотрев. Лежащую в постели, уже постепенно пришедшую в себя, юную Хасеки, ничего не понимая, объявила: --Госпожа, великодушно простите меня, но у вас позавчера никакого выкидыша не было. Вы по-прежнему беременны! Воцарилось длительное молчание, во время которого, Санавбер потрясённо переглянулась с, сидящей возле неё на софе, Эсмой Хатун, не находя подходящих слов для выражения, переполнявших хрупкую душу, радостных чувств. --Аллах, благодарю тебя!—вознося благодарственные молитвы Господу Богу и вся сияя восторгом, выдохнула юная Хасеки, с огромной любовью поглаживая свой, ещё незаметный, упругий плоский животик и не обращая внимания на, исходящее от, горящих в золотых канделябрах, свечей и камина, лёгкое медное мерцание и приятное тепло, плавно обволакивающие просторные и. выполненные в бирюзовых тонах, покои. Тем временем, в главных покоях, пребывающий в глубокой мрачной задумчивости, Селим, который, на данный момент, был одет в шёлковую пижаму тёмного зелёного цвета, почувствовал лёгкую прохладу от, открывшейся и закрывшейся, двери, что заставило его поставить серебряный кубок с ягодным шербетом на прикроватную тумбочку и медленно обернуться, увидев перед собой, стоявшую в почтительном поклоне, Ламию Хатун. Она, переполненная трепетным волнением, нервно теребила блестящее кружево кафтана, не смея, поднять на юношу изумрудных глаз. Ему стало искренне жаль её, в связи с чем, он легонько приманил девушку, внимательно проследив за тем, как она робко подошла к нему и, плавно опустившись на одно колено, поцеловала подол парчового халата юноши, в знак искреннего почтения и покорности, что позволило ему протянуть к ней руку и, крайне бережно взяв её за подбородок, поднял с колен и, вдумчиво всмотревшись в изумрудную бездну глаз, тихо вздохнул и уже медленно потянулся к нежным алым губам, вознамереваясь, поцеловать их, как юная девушка из-за переизбытка бурных чувств, лёгкого страха и трепетного волнения, внезапно потеряла сознание, упав юному Султану прямо в заботливые сильные руки. Он бережно подхватил её и, уложив на парчовое покрывало широкого ложа, захотел уже крикнуть страже распоряжение о том, чтобы они немедленно привели сюда лекаршу, как, в эту самую минуту почувствовал то, как девушка осторожно дотронулась до его рук изящными руками и тихо попросила, добровольно утопая в ласковой голубизне глаз юноши с в душевным теплом. --Не надо никого звать, Повелитель1 я просто очень сильно перенервничала, но теперь, в ваших заботливых руках, мне стало, значительно лучше.—попросила она его, из-за чего он вздохнул с огромным облегчением и, плавно склонившись к её трепетным алым губам и принялся целовать их осторожно и нежно. Ламия не возражала. Напротив, она даже сама обвила его мужественную шею изящными руками, постепенно растворяясь в их взаимных головокружительных ласках и жарких поцелуях, пока ни стала с ним единым целым в ласковом акте любви, которая накрыла их тёплой волной и отхлынула лишь тогда, когда измождённая головокружительной страстью, парочка, тяжело дыша и истекая потом, отстранилась друг от друга, но лишь для того, чтобы перевести дух. Так незаметно наступило раннее утро, яркие солнечные лучи которого, постепенно проникали во всё большие обширные помещения великолепного дворца, а к дверям главных покоев уже подошёл кизляр-ага для того, чтобы сопроводить Ламию Хатун в хамам, а потом и в ташлык, в связи с чем, она, словно почувствовав это, проснулась и, осторожно выбравшись из постели, надела бархатный халат и направилась к выходу, но, остановившись на полпути, плавно обернулась и с огромной нежностью посмотрела на юного Султана, до сих пор не веря в то, что этой ночью они самозабвенно и, не говоря уже о том, что неистово любили друг друга, от чего хрупкая душа её наполнилась приятным теплом, а бархатистые щёки залились румянцем лёгкого смущения. Соблазнительные губы расплылись в ласковой улыбке. «Неужели это всё было красивым, полным огромной нежности, романтическим сном!»--трепетно вздыхая, думала юная девушка, не в силах отвести заворожённый изумрудный взгляд от, крепко спящего на спине и подложив руку под голову, юного парня, похожего на прекрасного ангела, спустившегося с небес на грешную землю. Как же она любила его, но вот только жаль, что он, хотя и проявлял к ней всю свою нежность с заботой, но любит лишь одну женщину, свою тринадцатилетнюю Хасеки Санавбер, именем которой Селим несколько раз в порыве страсти назвал её. Только Ламия не предала этому никакого значения, ведь главное, что Султан этой ночью крепко обнимал, жарко целовал и неистово ласкал её—Ламию. Именно от понимания этого, юная девушка чувствовала себя счастливой, благодаря чему, она мечтательно улыбнулась и, наконец, покинула главные покои, сопровождаемая кизляром-агой и младшими калфами, которые повели её сначала в хамам, но а после в покои для фавориток, как того диктовал гаремный церемониал. А в эту самую минуту, юная Санавбер уже больше не спала и, стоя перед зеркалом, одетая в белоснежное шёлковое, обшитое блестящим кружевом и имеющее плиссированные рукава, белоснежное платье, при этом её шикарные золотисто-каштановые волосы были заплетены в толстую косу и украшены бриллиантовыми и жемчужными нитями, мечтательно смотрела на себя и с огромной нежностью обнимала ещё плоский живот, зная о том, что внутри неё постепенно растёт и развивается их с Селимом дитя, являющееся плодом огромной любви. Мысли о нём наполняли трепетную душу юной девушки приятным теплом, из-за чего из её груди вырвался нежный вздох, не укрывшийся от музыкального слуха, бесшумно вошедшего в просторные покои к прекрасной юной возлюбленной, Султана Селима. Он мягко подошёл к возлюбленной и со словами искреннего недоумения: --Приятно видеть тебя жизнерадостной.—с огромной нежностью обнял её. Девушка трепетно вздохнула и, плавно обернувшись, с любовью всмотрелась в его голубые омуты и с ласковой улыбкой поделилась, что привело юношу в лёгкое замешательство: --Наш сыночек не погиб позавчера. Он жив. Акушерка вечером внимательно осмотрела меня и подтвердила это. Между возлюбленными супругами воцарилось длительное молчание. Селим оказался потрясён до глубины души до такой степени, что не находил подходящих слов для выражения восторженных чувств. Вместо этого и не в силах сдержать слёз искреннего счастья, припал к алым губам любимой девушки и принялся пылко целовать её. А, в эту самую минуту, уже полностью освоившаяся в покоях для фавориток, имеющих скромную обстановку и выполненных в красных и зелёных тонах, одетая в шёлковое зелёное платье, Ламия Хатун отдыхала на парчовой тахте, не понимая одного, почему её, вот уже на протяжении целой недели нещадно выворачивает по утрам, часто меняется настроение и ощущается быстрая усталость. Всё указывало на то, что она беременна. Только как такое могло получится, ведь жаркий хальвет с Султаном Селимом у неё произошёл лишь этой ночью? И тут девушку, словно молнией ударило от понимания того, что она могла, вполне понести от ныне покойного Великого Султана Сулеймана, из-за чего ей стало невыносимо страшно за своё ближайшее будущее, да и бывший Султан был ей отвратителен. Она до сих пор содрогалась при каждом непрошенном воспоминании об их единственной близости. Что теперь ей делать? Ламия не знала, в связи с чем, горько расплакалась. Это не укрылось от внимания, царственно пришедшей, её проведать, Нурбану Султан, облачённой в роскошное бархатное тёмно-зелёное платье с преобладанием парчи и шёлка, что вызвало у молодой Баш Хасеки огромное недоумение вместе с беспокойством. --Что это с тобой, Хатун? Неужели ты совсем не рада тому, что стала султанской фавориткой? Может, Повелитель вёл себя с тобой грубо?—проявляя искреннюю заботу вместе с вниманием, поинтересовалась у подопечной Баш Хасеки, грациозно сев рядом с ней на тахту, что вызвало у девушки новый печальный вздох, но понимая, что скрыть правду у неё всё равно здесь, в гареме, не получится, заговорила: --Нет, что, вы, Султанша. Конечно, я очень счастлива тому, что Повелитель обратил на меня внимание и сделал своей фавориткой. Он даже был со мной очень нежным и заботливым. Проблема в другом… Этим своим недосказанием, девушка привлекла к себе ещё больший интерес со стороны Баш Хасеки, наполнив её ещё большей тревогой. --Тогда в чём дело, Хатун? Говори о том, что не даёт тебе покоя!—не выдержав, возникшего между ними напряжения, приказала ей Нурбану Султан, что заставило юную девушку измучено вздохнуть и, наконец признаться: --Дело в том, что я ношу под сердцем ребёнка покойного султана Сулеймана. Между ними воцарилось длительное мрачное молчание, во время которого Нурбану Султан не знала, что и сказать, горько плачущей, подопечной. Она была потрясена до глубины души её откровением, прекрасно осознавая, что ребёнка нельзя оставлять в живых, ведь он при исполнении ему совершеннолетия может легко попытаться свергнуть Селима с престола, что приведёт Османскую Империю к хаосу. Такого Баш Хасеки ни за что не допустит, в связи с чем, она тяжело вздохнула и, понимая, что другого выхода нет, громко позвала, терпеливо ожидающую её за дверью, преданную Джанфеде калфу. Та не заставила себя долго ждать и, войдя в покои для фавориток, почтительно поклонилась Баш Хасеки и, ничего не понимая, осведомилась о том, чем она может быть полезна. Нурбану сдержано вздохнула и, рассказав ей о том, какая беда постигла Ламию, приказала, не дожидаясь момента, когда верная калфа отойдёт от глубокого потрясения и соберётся с мыслями: --Немедленно веди Ламию Хатун в лазарет и внимательно проследи за тем, чтобы главная акушерка аккуратно очистила девушку от ненужного бремени, иначе я тебя и старуху, лично жизни лишу! До сих пор, находящаяся в состоянии глубокого шока, молодая калфа всё поняла и, взяв плачущую юную девушку за локоток, повела в лазарет, не догадываясь о том, что весь их разговор с Баш Хасеки, как бы случайно подслушал кизляр-ага Сюмбуль, решивший обо всём рассказать Повелителю, который, в данный момент, душевно любезничал с возлюбленной юной супругой, находясь в её роскошных покоях. Кизляр-ага не ошибся в своих догадках, относительно венценосной четы, когда пришёл к ним в покои. Они действительно находились в них, сидя на тахте, обнявшись и увлечённо кормя друг друга с рук спелой, очень сладкой и сочной клубникой, добродушно посмеиваясь над этим, что напоминало собой воркование двух возлюбленных птенчиков, утопающих в ласковых золотых солнечных лучах до тех пор, пока ни заметили, появившегося в их покоях, кизляра-агу, выглядевшего каким-то чрезмерно обеспокоенным и постоянно переминающимся с ноги на ногу, что заставило пару с недоумением переглянуться между собой. --Сюмбуль-ага, что случилось? На тебе лица нет!—встревожено спросил у верного слуги юный Султан, не в силах больше мучить себя и любимую догадками. Тот тяжело вздохнул и, подбирая более деликатные слова, рассказал обо всём, что случилось с юной Хатун, чем вызвал у возлюбленных супругов глубокое потрясение, с которым они переглянулись между собой, мысленно признаваясь себе в том, что известие о том, юная девушка к своему несчастью забеременела от ныне покойного Великого Султана, весьма не кстати, да и им до глубины души стало жаль её, из-за чего они печально вздохнули: --Где сейчас моя фаворитка?—собравшись, наконец, с мыслями, хотя это и далось им, крайне нелегко, спросил у кизляра-аги юный Султан, пристально смотря на него. Тот вновь печально вздохнул и, ничего не скрывая, ответил: --Джанфеде калфа отвела её в лазарет на аборт, Повелитель. В связи с чем, возлюбленную пару всю передёрнуло от отвращения и ужаса от, рисуемых их воображением омерзительных картин, но признавая, что без операции никак не обойтись, пришли к общему решению, которое озвучила Санавбер Султан, а Селим одобрительно кивнул: --Мы не оставим Ламию в беде и поможем ей, как можно скорее забыть о, переживаемой сейчас, личной драме. Что, же, касается самой несчастной юной девушки, то она, сопровождаемая Джанфеде калфой, пришла в лазарет, где их любезно встретила главная дворцовая лекарша, которой калфа всё объяснила и отдала бархатный мешок с золотом. Женщина всё поняла и, печально вздохнув, предложила, перепуганной до смерти, юной девушке лечь на кушетку. Та вся бледная и заплаканная подчинилась, морально подготовившись, испытывать невыносимые муки. --Перестань нервничать, Хатун! Ты себе только хуже делаешь!—вразумительно просила юную подопечную, стоявшая немного в стороне, Джанфеде калфа, что не мешало ей внимательно следить за тем, как опытная дворцовая акушерка вымыла руки и подготовила все необходимые для операции инструменты, напоминающие собой орудия пыток. Когда всё было готово, акушерка подошла к юной наложнице и начала проводить экзекуцию, из-за чего тело несчастной пациентки пронзила такая нестерпимая боль, из-за которой она начала кричать не своим голосом, но акушерке, хотя и было до глубины души жаль её, но прервать операцию уже не могла. В связи с чем, ей ничего другого ни осталось кроме, как завершить начатое, а на это потребовалось не мало времени, но, когда всё закончилось, она выбросила окровавленные тряпки в печь и, дав девушке, снимающую боль настойку, заверила Джанфеде калфу в том, что операция прошла успешно и спустя пару-тройку месяцев, Хатун сможет зачать, забеременеть, благополучно выносить и родить нового ребёночка, но, а, пока ей необходимо полежать три дня в лазарете под пристальным наблюдением её с помощницами. Калфа всё поняла и, одобрительно кивнув, пожелала, уже забывшейся крепким сном, Ламии Хатун скорейшего выздоровления и вернулась к своим обязанностям в гареме. Понимая, что в течение трёх-четырёх месяцев на Ламию Хатун нечего и рассчитывать, Нурбану Султан пришла в ташлык для того, чтобы выбрать Повелителю новую наложницу и, проходя мимо, выстроившихся в ряд, «гаремных курочек», внимательно посматривала на каждую из них, пока ни остановилась напротив, вполне себе привлекательной семнадцатилетней блондинки, имя которой было Ирина. Она понравилась Баш Хасеки, в связи с чем, она уже собралась было отдать приказ преданному Газанферу-аге о том, чтобы он вместе с калфами готовил Хатун к ночи в главных покоях, как, в эту самую минуту, услышала недовольные и, поставившие её на место, слова, появившегося в ташлыке, Селима: --Нурбану, да как ты смеешь заниматься делами в гареме, которым управляет Хасеки Санавбер!? Неужели ты забыла о том, что являешься всего лишь матерью наследного Шехзаде?! Сказать о том, что отрезвляющие резкие слова юного Султана задели Баш Хасеки по самолюбию—ничего не сказать. Она пришла в сокрушительную ярость, способную отправить в небытие любую, вставшую у неё на пути, преграду, но вместо того, чтобы устроить Повелителю грандиозный скандал, Нурбану почтительно ему поклонилась и, не обращая внимания на, молчаливо стоявшую возле него, Санавбер, кокетливо улыбнулась и, хитро ему улыбаясь, произнесла: --Что вы, Повелитель?! Как я могу претендовать на то, что мне не принадлежит! Моим единственным желанием является лишь то, чтобы Вы были счастливы. Юноша иронично усмехнулся и, смущённо переглянувшись с юной возлюбленной, бесстрастно заключил: --Ты напрасно стараешься, подбирая мне наложниц, Нурбану, ибо моё единственное счастье заключается в моей Санавбер! Кроме неё, мне никто не нужен!—и, не говоря больше ни единого слова, взял возлюбленную за руку и вместе с ней покинул ташлык, провожаемый шокированным взглядом Баш Хасеки. Униженная, не говоря уже о том, что морально раздавленная мужем, Нурбану вернулась в свои просторные покои и не в силах больше бороться с, раздирающими трепетную душу, невыносимыми страданиями, горько расплакалась от того, что осознала одно—она больше не нужна Повелителю. Их любви, которой, возможно, так никогда и не существовало, кроме сплошной её эгоистичной выгоды, пришёл конец. У неё даже власти в гареме нет. Служители и наложницы уважают Баш Хасеки лишь за то, что она является матерью Престолонаследника, не больше и не меньше, что огорчало Султаншу Султаншу света, ведь она приехала в Топкапы для того, чтобы править главным султанским гаремом, а оказалась никому не нужна. Такое понимание, убивало молодую венецианку и разрывало ей хрупкую душу. Вот только, не долго продлилось её одиночество, ведь, в эту самую минуту, к ней в покои мягко и, не говоря уже о том, что бесшумно вошла преданная лишь ей одной, Джанфеде калфа, которая. Как и Газанфер-ага, не могла больше смотреть на то, как страдает её горячо любимая госпожа, из-за чего почтительно поклонилась и произнесла: --Султанша, только прикажите нам, и Газанфер-ага устроит всё так, что завтра, во время поездки в главную городскую мечеть на пятничный намаз, куда отправится наш Повелитель вместе с Хасеки Санавбер, они исчезнут, а Вы без проблем возведёте на трон Великих Османов Шехзаде Мурада, а сами при нём станете регентом. От услышанного, Нурбану пришла в ужас, понимая одно, что, если она даст на это своё согласие, то произвольно подпишется под организацией и проведением убийства любимого мужчины, от чего молодую женщину бросало: то в жар, то в холод, в связи с чем, словно ошалелая, отмахнулась и, не терпя никаких возражений, приказала: --Даже думать об этом не смейте! Я запрещаю! Джанфеде поняла её и, не желая, её и дальше злить, почтительно откланялась и вернулась в гарем, оставив Баш Хасеки в гордом одиночестве.