Стеклянная пыль

       Андрей почувствовал запах выпечки, едва открыв дверь — этот запах был таким уютным, таким похожим на дом, о котором он столько мечтал… Кира, совершенно беспомощная во всём, что требовало нахождения у плиты, никогда не баловала его домашней едой — и сейчас он, хоть и входил в эту дверь сотни тысяч раз, впервые ощутил себя по-настоящему дома. Кира сидела за столом и задумчиво жевала пирог — Андрея она заметила не сразу и даже будто испугалась, когда он оказался рядом. — У меня получилось, представляешь? — её глаза сияли, светились неподдельной радостью — в такие моменты он любил её сильнее, чем когда-либо, ведь именно в такие моменты она по-настоящему была собой…        Их прошлое, их общая история больше напоминала безумные американские горки, чем любовь — Кира уверенно носила маску холодной, закрытой женщины, с каждым днём, с каждым месяцем всё сильнее закрываясь от людей, от жизни, от него… Вытаскивать её, каждый день бороться с тем тёмным, безразличным существом, в которое превращалась любимая девушка, становилось всё сложнее — он слишком устал быть человеком, который любит сильнее и бесконечно пытается сломать холодную стену… Может быть, поэтому в ту ночь и случилось то, что до сих пор давило на него, окрашивая каждую минуту в серый цвет… -… и ты только не заглядывай в мусорное ведро — там те, что не получились, — Кира взяла новый кусок пирога, продолжая говорить. Андрей знал — ей нужен собеседник, и, сняв куртку, принялся внимательно слушать бесконечные истории о цветах, жадных покупателях, Арине, которая впервые улыбнулась… Андрей налил себе чаю и долго пил его, молча слушая — даже когда она молчала, даже когда стала задавать вопросы… Казалось, то важное, что нужно было сказать сразу, можно растянуть ещё на минуту, на полчаса или вовсе отложить до завтра… — Тебя что-то беспокоит? — прямо спросила девушка. Андрей проглотил последний кусок пирога и, ещё немного помолчав, начал: — Мы провели сегодня весь день на студии, писали новую песню, а потом делали афиши, переделывали, ещё раз переделывали, бесконечно препирались по поводу цвета, размера шрифта… — Тебя ведь беспокоит не это, и не об этом ты хочешь сказать, — она смотрела на него — и будто видела насквозь, будто ощущала всё, что вынужден ощущать он… Андрей сдался. — Мне надо уехать, Кира — на две недели, — он буквально выдохнул эти слова, но легче не стало — мысль о том, что нужно её оставить, сжимала голову словно тисками…        Он видел в её глазах не страх, не безразличие, а грусть — ту же грусть, что она отчаянно пыталась скрыть каждый раз, когда ему приходилось уезжать. Он помнил этот взгляд — он давал ему силы возвращаться домой и по-прежнему верить, что его ждут…        Кира молчала несколько бесконечно долгих секунд, переводя взгляд с него на засыпанный крошками стол, а затем резко поднялась и ушла. Андрей улыбнулся: ему приходилось завоёвывать свою непокорную любовь день за днём, снова и снова — но только сейчас он вдруг ощутил свою полную, безоговорочную победу.        Кира сидела на полу и составляла список. Андрей остановился у двери, разглядывая девушку: растрёпанная, с горящими глазами она писала, писала, практически не отрывая ручки от бумаги. Андрей знал эту её особенность: она составляла списки всегда, когда нервничала. Он помнил, как она составляла длинный список одной ей понятных вещей, когда впервые села в самолёт, как тщательно, по пунктам расписывала что-то в блокноте прямо посреди улицы, когда впервые столкнулась с толпой его фанаток… Разбивание слов на абзацы, пункты и строчки словно помогало ей привести в порядок собственные мысли. — Одежда, паспорт… А еда, она тебе нужна? Тёплая одежда, пена для бритья, зубная щётка… — она бормотала это, уже поднимаясь по лестнице. Вернулась, нагруженная тюбиками, бросила их на пол и побежала за чемоданом. В чемодан она грудой сбросила одеколоны, крем для бритья и лосьоны, принялась за одежду: носила из шкафа почему-то майки и почему-то только по одной, каждую аккуратно складывая. Андрей видел, как сильно дрожат её руки — он шагнул к ней, когда чемодан был набит доверху, а девушка складывала очередную майку. Андрей слегка дёрнул за рукав бесполезной вещи, и Кира, словно ждала только этого, бросила майку и крепко его обняла. В этих объятиях было столько напряжения, столько страха… Андрей прижал девушку к себе и тихо прошептал на ухо: — Поехали со мной.        Она ответила так же тихо, и её слова щекотали шею: — Я не могу уехать, мне нужно работать. — Ты ненавидишь свою работу, — смеясь, отпарировал парень. Он знал, что она всё равно не согласится — ему просто нравилась эта игра и приглушённый шёпот, ласкающий его кожу… — Я ведь всё равно не могу, ты знаешь, — серьёзно сказала девушка, глядя ему в глаза.        Он знал. В этом была вся Кира — она никогда бы не бросила привычный уклад своей жизни, даже ради него. Знал — и любил её такой ещё сильнее.        Кира взяла его за руку и, секунду поколебавшись, прижала его ладонь к своей щеке — это был момент абсолютной, не поддающейся описаниям нежности. Они просто были рядом, и им не нужны были слова…        Громкий, требовательный звонок прозвучал неожиданно, как удар грома. Кира вздрогнула от неожиданности, Андрей лишь вздохнул. — Это мама, — объяснил он, идя к двери.        Кира представляла себе маму Андрея полноватой женщиной с мягкими чертами и светлыми глазами — она видела её ангелом. Но у двери стоял совсем другой, совсем не знакомый ей человек — худая женщина, затянутая в такую узкую юбку, что она, казалось, вот-вот лопнет, в элегантном чёрном пальто и с забранными в высокий пучок волосами — для завершения образа не хватало только круглых толстых очков. Взгляд, который она, едва войдя, бросила на девушку, был таким тяжёлым и неприязненным, что Кира вдруг испугалась и захотела убежать — их явно не связывали тёплые отношения, и эта женщина не станет ей ни другом, ни близким человеком… Андрей тем временем помог женщине снять пальто, и в каждом его движении ощущалось напряжение — так ведут себя с чужими людьми, которые, тем не менее, имеют большое влияние. Женщина клюнула сына в щёку, так сухо и равнодушно, словно делать это ей было неприятно. Женщина прошлась по коридору и, дойдя до стоящего на полу чемодана, брезгливо толкнула его ногой. — Весьма прискорбно, что о твоём скором отъезде я узнаю из криво расклеенных по городу афиш, — заявила она ледяным тоном, обращаясь скорее к чемодану, чем к сыну. — Я не успел, мама — Андрей едва заметно закатил глаза, но от внимания женщины этот мимолётный жест не укрылся. — Конечно, ты не успел, — язвительно бросила она — каждое её слово было пропитано таким холодом, что становилось не по себе. — Ладно, — равнодушно махнув рукой, продолжила женщина. -Пойдём, нальёшь мне чаю, — она обращалась к сыну, даже не глядя в сторону Киры. Девушка понимала, что ей не стоит идти — и всё же пошла за ними на кухню, поставила чайник и, спустя несколько бесконечно долгих минут поставила чашку с чаем перед женщиной. Та брезгливо отодвинула чашку от себя. — Вы же знаете, я такого не пью, — обращаясь скорее к столу, чем к Кире, заявила женщина. Заявила тоном, которым принято разговаривать с обслуживающим персоналом — и выдержать это Кира уже не смогла. — Нет, я не знаю, — дрожащим от обиды голосом заявила она. — Я не помню, что Вы пьёте, где Вы сидите и как к вам следует обращаться — я даже не знала бы, кто вы, если бы Андрей мне не сказал. Если я в чём-то перед вами виновата… — она вдохнула побольше воздуха и продолжила: — Давайте поговорим об этом.        Женщина смерила её взглядом, таким презрительным, что стало не по себе — как не похожа была эта женщина на её маму, мягкую, нежную и спокойную… Женщина тем временем уже отвернулась к сыну и начала с ним беседу, больше похожую на допрос. — Мама, хватит! — голос Андрея прозвучал резко и холодно — и как же он был похож в этот момент на свою мать… — Хватит изображать заботу- тебе никогда не было интересно, как я живу и чем занимаюсь — ты поставила на мне крест, когда я выбрал не то, чего ты хотела, помнишь?        Кира видела, как пульсирует венка на лбу женщины, как сжались в одну линию её и без того тонкие губы. — Да, мне не нравится твоё стремление зарабатывать этими песенками… — она произнесла это так презрительно, словно это слово пачкалось и издавало неприятный запах. Под её взглядом сгорел бы и камень, но Андрей, дойдя, видимо, до своей точки кипения, смотрел ей прямо в глаза, и во взгляде его было столько злости… — Я не поощряла, — повторила женщина. — Но это не значит… — Это не значит, что ты можешь быть такой чужой, мама, — тихо сказал Андрей. Это был такой личный, такой интимный разговор… Кира не могла больше слушать — она сбежала по лестнице в своё маленькое безопасное укрытие. Впрочем, её ухода никто и не заметил — мать и сын, сидя друг напротив друга, молча обменивались холодными взглядами.        Они сидели рядом, но находились будто на разных планетах, в разных галактиках. Андрей говорил, говорил и говорил, и слова сыпались из него бесконечным потоком — а она ведь и не думала, ни на секунду не задумывалась, что её сын может испытать то же… то же самое.        Тысяча девятьсот семьдесят четвёртый год. Она помнила этот день слишком хорошо, словно та маленькая девочка всё ещё жила внутри и неумело, но очень старательно вырезала из бумаги сердечки, облака и солнышко, раскрашивала их тайком взятыми цветными карандашами и клеила на толстый слой картона, подписывала размашисто, корявым детским почерком… Это была детская открытка, смешная и нелепая, но маленькой Люде так вовсе не казалось — она бежала к старому мягкому креслу и уже представляла, как улыбается мама, как ласково целует её в пухлую румяную щёку… Мама действительно улыбалась, но совсем не так, как ей хотелось — это была насмешливая улыбка, такая острая, что ей, казалось, можно порезаться. — Нет, деточка — картон и карандаши мы купили для школы, и это совсем не дешёвые вещи, — эти слова эхом звучали в её голове, переплетаясь с горячими, умоляющими словами Андрея.        Тысяча девятьсот восемьдесят третий. Ненавистная математика сдана, баллы подсчитаны. Её имя в списках, и вокруг толпы счастливых будущих бухгалтеров, смеющихся, кричащих, танцующих… А где-то там, всего в нескольких кварталах, играет музыка и кто-то сидит за стареньким пианино, дрожащими пальцами касается клавиш, сплетает из звуков мелодию, которая может стать его путеводной звездой, а может — вечным проклятьем… Чья-то жизнь сейчас навек связывается с музыкой — чья-то, не её. Впрочем, какая разница — ведь мама так хотела видеть дочь бухгалтером, теперь она будет счастлива, теперь обнимет так, как давно уже не обнимала… И мама была счастлива, действительно была — были и долгожданные объятия, и поцелуи… Но та музыка, та не сыгранная ею мелодия всё ещё звучит в её голове, всё ещё будит её ночами…       Тысяча девятьсот девяностый. Витя, румяный, невообразимо сладко пахнущий, щекочет весело хохочущего Андрея — тот болтает пухленькими ножками и заливисто смеётся. Они втроём ютятся в крохотной комнатушке и то и дело задевают головами висящие на тонко натянутой верёвке пелёнки — впрочем, это совсем не важно. У них есть семья, есть жильё, и они действительно счастливы. Люда не замечала бессонных ночей, ела несолёную перловку с таким аппетитом, будто это было варенье, стояла в бесконечных очередях — и была счастлива, пока на пороге их комнаты не появилась мама. Полная, с лоснящимся лицом, увешанная дешёвыми безвкусными перстнями, она оглядывала их комнату так брезгливо, будто та кишела тараканами. Женщина прошлась по комнате, выглянула в окно, сухо клюнула дочь в щёку и подставила зятю щёку для поцелуя.        Секунду спустя она уже стояла у кроватки внука, которого не видела с самого его рождения, и смотрела на него не с умилением, не с любовью и даже не с нежностью — она разглядывала малыша, выискиваю такую необходимую для себя причину, такой важный повод. И очень скоро нашла… — Что ж он у вас так легко одет, не май месяц, а окна старые, из щелей дует… — Витя не выдержал — схватил пачку сигарет и выбежал из комнаты, не надев даже куртки. — Ишь ты, какие мы гордые — не любим, когда нас учат! — прикрикнула мама ему вслед - прикрикнула таким резким фальцетом, что заболели уши. Люда спешно принялась заворачивать ребёнка в старенькое одеяльце. — Может, хочешь чаю? — предложила скорее по привычке: знала — мать обязательно откажется. И не прогадала — та действительно нехотя процедила своё «нет» сквозь плотно сжатые зубы. Пристально посмотрела на дочь, перевела взгляд на внука, сосредоточенно жующего свой палец, и тихо, зловеще поинтересовалась: — И вот это — всё? Всё, о чём ты мечтала, всё, чего хотела? Босяк-муж, не расстающийся с папиросой, сопливый младенец и картонная коробка, где все вы стоите друг у друга на головах?        Люда почувствовала, как горьким комом подступает к горлу обида — не за себя, за сына.Она достала Андрюшу из кроватки, поцеловала в крохотный лобик. — За что ты с нами так? — дрожащим от слёз голосом спросила она. — Мы не виделись несколько месяцев, и всё, что ты можешь сказать — это упрёки? Ладно, я, ладно, Витя, но почему ребёнок? Неужели ты его совсем не любишь — это ведь твой внук, посмотри, посмотри на него, ведь зачем-то ты сюда пришла… — Андрей сморщил пухленький носик и зашёлся рёвом. Мать брезгливо поморщилась и отошла к окну, и смотрела в него, отвернувшись спиной, пока ребёнок не замолчал. Когда же женщина наконец заговорила, каждое её слово било, как пощёчина: — А за что мне его любить — за то, что он родился и ещё глубже топит вас в нищете? Я ведь предлагала тебе достойный вариант, — зашипела она в лицо дочери. — Молодой, красивый, обеспеченный, влюблённый в тебя до потери рассудка — жила бы как у Христа за пазухой, одевалась бы нормально, — она брезгливо ткнула пальцем в её потёртый халатик и вдруг тихо добавила, глядя себе под ноги: — Я растила тебя одна, всю жизнь себе отказывала во всём, чтобы у тебя было будущее, чтобы хоть ты жила нормальной жизнью, а ты? Любви захотела, ласки? И что тебе дала эта любовь — нищету и вечно орущего спиногрыза, который вырастет и будет плодить такую же нищету? — Убирайтесь отсюда! — голос Вити прозвучал резко, словно раскат грома. Он стоял в дверях, занимая собой весь проём - взрослый, сильный, рассерженный. Её стена, её опора… Её муж.        Витя подошёл к жене и забрал ребёнка из её ослабевших рук. — Уходите, — повторил Витя. — Уходите, и никогда больше не возвращайтесь. Пусть мы живём в нищете, но наши дети никогда не почувствуют себя ненужными.        Мать вопросительно посмотрела на Люду, абсолютно уверенная, что та будет умолять её остаться. Но женщина была настолько оглушена, настолько унижена… — Уходи, -только и смогла повторить она.        Мать долго, слишком долго и медленно несла своё холёное тело к двери. — Я уйду, — сказала она, уже закрывая за собой дверь. — Уйду, но никогда больше не вернусь, слышишь?        Люда слышала — и больше всего хотела, чтобы мать сдержала своё обещание.        А сейчас перед ней сидел её собственный, уже такой взрослый сын, всё ещё остро нуждающийся в ней и её любви… — Может, поэтому мы и вместе, — его слова доходили не сразу — она многое пропустила, слишком многое… — Она дала мне тепло и заботу, которых я много лет не мог добиться от тебя. И даже потом, когда она стала такой же холодной и безразличной, когда она стала тобой… А ведь ты меня не слушаешь — даже сейчас ты совсем меня не слушаешь, — обречённо заметил Андрей.        Она действительно не слушала — как никогда не слушала её мать, на которую она поклялась никогда не быть похожей. Андрей сидел рядом, словно всё ещё ждал — как ждала и она все сорок лет, каждый день… Не дождалась — мать умирала долго, мучительно, но даже перед последним вздохом нашла в себе силы оттолкнуть дочь. Она и умерла, не изменив себе — сперва дождалась, пока дочь уйдёт из дома, поджала губы и нахмурила лоб. Она умерла — а Люда всё ещё была жива, и всё ещё была нужна своему сыну. Она осторожно, словно её пальцы могли проводить ток, коснулась руки сына. Тот сжал её руку, а затем сел рядом и крепко обнял.        Людмила никому, даже самой себе не смогла бы объяснить, что произошло с ней в тот вечер, когда ушла мать. Она так не хотела быть похожей на свою мать, но стала ею — её клоном, её копией. Она даже выплёвывала уходящему мужу те же полные желчи слова, что кричала когда-то мама вслед уходящему отцу… Её сердце словно заморозили, словно вынули из неё всё человеческое и оставили только пустоту. И вот сейчас, в объятиях сына, который так искренне её любил, она наконец начала оттаивать, наконец начала снова дышать… — Прости меня, — прошептала женщина, не пытаясь сдерживать текущие по щекам слёзы. — Прости, я просто… — Всё хорошо, мам, — он осторожно сжал её ладони. - Теперь всё хорошо.        Кира лежала в темноте, сквозь толстое стекло разглядывая широкую полоску неба. Андрей осторожно лёг рядом — она, казалось, даже не заметила этого. Они лежали так долго, едва соприкасаясь кончиками пальцев, и Андрей вспоминал их первый вечер — они лежали на траве, с неба сыпались звёзды, а совсем рядом, в двух шагах от его руки, машины озабоченно фыркали, пыхтели, торопясь отвезти хозяев по их неотложным делам… В тот вечер он понял, что любит её. — Я нашла созвездие Гончих Псов, — голос девушки вернул его в реальность, ограниченную четырьмя стенами. Кира показывала тонким пальчиком на рассыпанные по небу звёзды. — Это Большая Медведица, — улыбнулся парень. — Гончие Псы появятся только весной, когда проклюнутся первые цветы… — «и вырастет трава», — мысленно закончил он. — А когда появится весна? — этот по-детски наивный, смешной вопрос звучал сейчас совершенно уместно. — Наверное, когда растает снег, — протянул он, думая вовсе не о погоде. Кира несмело, словно боясь обжечься, накрыла его ладонь своей — они долго держались за руки и молчали, и молчание это было уютным, как тёплое пуховое одеяло. — Я раньше жила как будто в большом таком, радужном мыльном пузыре, — призналась Кира. — Если и случались какие-то трудности — они быстро растворялись в липкой мыльной пене. А теперь этот пузырь будто лопнул, и я стою вся мокрая, в грязной воде, мне холодно и страшно… А я ведь совсем к этому не готова, — она крепко, до боли сжала его руку. — Ты не одна — мы вдвоём, и мы сможем сделать новый пузырь, прочный, несокрушимый. Мы обязательно сможем, — мягко ответил он. Кира повернулась — и легла ему на грудь, свернувшись калачиком, как делала каждую ночь их прошлой жизни… В этот момент он понял — у них всё ещё есть шанс.        Дни летели за днями, пустые и однотонные — Юра больше не оставлял ей милых подарков, не провожал незримой тенью домой, после тренировок спешно собирался и убегал. Арина радовалась, понимая, что так внезапно вспыхнувшие детские чувства наконец угасли — радовалась, хоть и проклёвывалась где-то внутри горькая обида, хоть и кололо куда-то под рёбра разочарование… Она всё приняла, заставила себя поверить, что всё правильно и всё к лучшему — работала на износ, а вечером возвращалась в свою пустую квартиру и засыпала, едва касаясь головой подушки.        Тот день ничем не отличался от остальных — кроме, разве что, бесконечных взглядов Юры, украдкой бросаемых на неё. Арина держала свою обычную грубоватую манеру общения, но глубоко внутри всё же не могла не радоваться — она ощущала себя совсем юной девушкой, впервые ощутившей интерес противоположного пола. Было в этом что-то запретное и, вместе с тем, что-то невероятно притягательное.        Тренировка закончилась, и Арина, выйдя из душевой, прошла в свою раздевалку, двери которой не закрывались на ключ никогда. Это служило предметом бесконечных споров с коллегами — её пугали кражами, иголками в сапогах, изрезанными вещами и прочими ужасами, на которые никто из членов её команды, её семьи не был способен.        Она ощутила чужой запах сразу — запах человека, пробывшего здесь достаточно долго, чтобы изрезать одежду, испортить обувь или украсть что-то из вещей. Впрочем, был ещё один вариант…        Юра приходил сюда раньше, и приходил часто, оставляя милые побрякушки — но проводил в раздевалке так мало времени, что после него не оставалось ничего, ничего, что могло бы напомнить прошлое, которое она так старательно пыталась забыть. Сейчас же в воздухе ощущалась тяжёлая смесь пота, одеколона и чего-то ещё, едва уловимого. В голове бешеным вихрем закрутились воспоминания о прошлом, о самом тяжёлом времени в её жизни — и Арина, как ни старалась, не могла больше им противиться.        Детство Арины было кошмаром, о котором другие боялись даже думать: равнодушная мать и пьющий отец с такой тяжёлой рукой, что девочка в периоды его запоев боялась идти домой, предпочитая отсиживаться в тёмном, душном подвале, подсчитывая снующих по полу крыс. Иногда она бросала на пол тайком взятую из столовой краюшку хлеба — крысы тут же сбегались и жадно накидывались на угощение, сверкая злыми глазами-бусинками.        Отец был подающим надежды инженером, проецировал какие-то немыслимые вещи и имел большой потенциал.Его ждало большое будущее и просторная квартира в центре — если бы всё не перечеркнули громкие слова, брошенные не тому человеку. Леонид был острым на язык, смелым и чертовски самоуверенным, не боялся высказывать своё, зачастую нелицеприятное мнение. Так, не получив и половины обещанной на новые разработки суммы, мужчина не побоялся в резкой форме указать начальнику на блестящую девятку, греющую серебристые бока под старым обшарпанным окном. Леониду слишком многое сходило с рук, слишком многое прощалось — он и тогда, ослеплённый гневом и жаждой справедливости, не задумался даже, что всё может обернуться так… Обернулось ещё хуже — ушлый начальник, кипя от злости, подключил все свои связи, чтобы лишить мужчину будущего без права на реабилитацию — его сняли с высокой и престижной должности, перевели в институт, где он подносил колбы и пробирки зевающим студентам.        Арина хорошо помнила вечер, когда впервые увидела отца пьяным — помнила до мелочей, как трепал ветер её пышные волосы, как пахли яблони, как приветливо улыбался старый дворник… Отец сидел за широким столом, разложив хлеб и огурцы прямо на дорогом портфеле, самой большой своей гордости, и наливал в стакан мутноватую жидкость из наполовину пустой уже бутылки. Он смотрел на дочь мутными, суженными от злости глазами, а затем резко ударил кулаком по столу — так сильно, что девочка испуганно вжалась в дверь. — Марш в свою комнату! — рявкнул отец. Арина на ватных ногах двинулась в комнату, то и дело оглядываясь через спину, будто надеясь вместо отца увидеть чудовище из детских сказок… Но за столом всё ещё сидел её отец, постаревший, казалось, на несколько десятков лет.        Мать, тихая и забитая женщина, агрессию мужа не подавляла, бороться не пыталась — вместо неё боролась её маленькая, но так внезапно повзрослевшая дочь. Арина помнила тот день так явно, словно стоило протянуть руку и потрогать тот старый, протёртый от времени диван с торчащей из него ватой, провести рукой по покрытому трещинками столу…        Она делала уроки, то и дело бросая в зеркало взгляд на свой большой бант, который сегодня повязала себе сама — мама была слишком увлечена приготовлением ужина, целью которого было хоть немного порадовать отца. Она знала — отец сейчас сидит и жадно, с причмокиванием ест суп, вытирая скопившийся на бороде жир ладонью. Арину передёрнуло от отвращения, и она уткнулась в книгу, пытаясь сосредоточиться на задаче.        Она не сразу услышала звук глухих ударов и сдавленных всхлипов. Удары прекратились — и зазвучал, заполняя собой всё вокруг, басовитый голос отца. Арина и сейчас, спустя годы, не смогла бы сказать, зачем заглянула тогда в приоткрытую дверь, но даже ночью, даже сквозь сон могла бы объяснить, зачем полезла останавливать отца, уже занесшего руку для нового удара… Он был не человеком, он был даже не зверем в тот момент — у зверей не горят так безумно глаза, не сияет на лице такая жуткая улыбка, и вряд ли зверь с такой силой смог бы ударить собственного детёныша…        Арина упала, ударилась головой о дверцу старой плиты. Боли не было, равно как и обиды — было лишь непонимание. Она посмотрела в глаза матери, ища в них поддержку и сочувствие — увидела лишь полный презрения взгляд, словно она подняла руку на святое… Именно тогда, в тот момент Арина и поняла: мать любит отца слишком сильно — сильнее, чем дочь, сильнее, чем должна любить себя саму… Арина поняла, что взрослые тоже бывают глупыми.        Отец проваливался в синюю яму постепенно: бывали дни, когда он, решительный и задумчивый, сводил к переносице суровые брови, поправлял у старого зеркала галстук (чего никогда не позволял делать матери) и, подхватив под мышку портфель, выходил из дому. Иногда он приносил потрёпанные яблоки, завёрнутые в газету, и полбуханки чёрствого чёрного хлеба — мать бегала над столом, так искренне радуясь нехитрым угощениям, что становилось противно. Арина под тяжёлым взглядом отца съедала тарелку жидкого, с одиноко плавающей картошиной супа, кусала, пытаясь не сморщиться, кислое перемороженное яблоко — и быстро, скороговоркой поблагодарив за ужин, выбегала из-за стола. Иногда отец выпивал за обедом рюмку, услужливо подставленную ему матерью — и становился кротким каким-то, необычайно мягким. Он приходил к дочке, сажал её, двенадцатилетнюю, на колени и долго читал старые, пожелтевшие от времени книги — про космические корабли, другие миры и звёздную пыль… Книжки Арине не нравились — ей нравился папа, добрый, спокойный и ласковый, хоть и пахнущий остро дешёвой водкой. Ей нравились эти моменты, которые случались всё реже и реже… Пока не исчезли совсем.        Отец стал приходить с работы пьяным, остро пахнущим водкой, и лез обнимать дочь — та терпели, едва не задыхаясь от невыносимого запаха, и убегала при первой возможности, с головой накрываясь одеялом, чтобы не слышать криков и тихих, жалобных всхлипов… Он оставался трезвым всё реже, и был в эти дни настолько злым, взвинченным и раздражительным, что Арина стала убегать из дома, проводя бесконечно долгие часы в старом подвале, вздрагивая от каждого шороха и прячась за большую дубовую бочку, едва слышался скрип открываемой двери. Она научилась определять присутствие отца по запаху — слабому и едва уловимому, когда он заходил в её комнату на несколько минут, и резкому, навязчивому, практически непереносимому, когда он долго бродил по комнате, пытаясь отыскать её под кроватью или в шкафу.        Отец уходил иногда на несколько дней, и в эти дни Арина могла спокойно дышать, есть, учить уроки и сидеть рядом с мамой, свернувшись калачиком на её коленях — мама становилась прежней, шутила, улыбалась и завязывала дочке широкие банты, но стоило вернуться отцу… Мама мгновенно превращалась в тень, пустую и безмолвную.        Две недели пролетели, как один день — насыщенные, наполненные ежедневными выматывающими репетициями, для Арины это были счастливейшие дни, дни, которые она и сейчас, спустя много лет, вспоминала с теплотой. Дни, когда ей не нужно было бояться, прятаться и засыпать под суровые папины монологи за стеной… На тех соревнованиях они не взяли победу, но девочка получила нечто большее — долгожданную свободу и покой.        За несколько часов обратного пути она не сомкнула глаз, разглядывая унылые осенние пейзажи и украдкой вытирая слёзы — возвращаться в холодное, насквозь пропитое место не хотелось.        Её никто не встречал на вокзале — мама, работавшая почти круглосуточно, вернётся домой только ночью, а об отце не хотелось даже думать. Отчаянно не желая возвращаться домой, Арина долго гуляла по городу, смотрела на яркие, манящие витрины и сглатывала слюну при виде пышной сдобы, исходящей ароматным паром на бесчисленных прилавках. Она гуляла долго, пока не легла тёмным покрывалом на город ночь и не зажглись огни — только тогда девочка медленно пошла в сторону дома, страстно желая, чтобы мама уже была дома.        Мамы дома не было — был запах, удушающий, невыносимый, въевшийся намертво в каждый миллиметр их маленькой квартиры.        Арина знала — отец дома, спит на полу, укрывшись старым пледом, или поджидает маму, закусывая дешёвую водку помутневшими от времени огурцами. Видеть его не хотелось — Арина осторожно, ступая на носочках, прошла в комнату, надеясь спрятаться там, укрыться… Она ощутила его, едва переступив порог — он был здесь, был повсюду, и был так долго, что успел пропитать собой всё. Её комната, её единственная спасательная шлюпка, вся теперь была осквернена этим человеком. Девочка нажала на выключатель — и тут же зажмурилась от бьющего в глаза яркого света.       Глаза привыкали к свету долго — она не сразу заметила разбросанные книги и шкаф с пустыми, будто голыми вешалками.        Арина не сразу поняла, что случилось, и ещё долго копалась в майках, трусиках, колготках… Тщетно — её платья, её красивого платья с накрахмаленным до остроты воротничком не было, как не было и нового пальто, и больших бантов, которые так любила завязывать ей мама… Девочка села на пол и, не удержавшись, захныкала — сначала тихо, едва различимо, потом всё громче и громче, пока плач её не превратился в вой.        Ей было двенадцать лет, но обида её была совсем не детской — более осмысленной, более глубокой. Дело было вовсе не в платье и не в бантах — дело было в детстве, которого лишил её отец и которое никогда больше не вернётся. Арина и сейчас вспоминала эти годы и оплакивала их, как дорогой подарок, который никогда больше не вернётся.        Она не заметила тогда, как пришла мама — та просто появилась у открытого настежь окна, вся будто сотканная из прозрачного тюля, такая нереальная, такая неживая, и ветер срывал капли, падающие из её глаз… Наваждение спало, когда она отошла от окна и снова стала мамой — живой, измученной, дрожащими руками заталкивающей в чемодан их вещи. Они ушли в тот же день, оглядываясь, словно совершили преступление. Отец не проснулся, не издал ни звука — он, напившись, засыпал так крепко, что переставал осязать весь окружающий мир. Он ушёл из их жизни тихо, бесшумно, оставив за собой душную вереницу криков, слёз и страха.        Они долго жили в коммунальной квартире, деля комнату с маминой подругой. Эта новая жизнь вовсе не была лёгкой, но была такой шумной и весёлой, доброй и спокойной… Мама снова начала улыбаться, и Арина отвыкла от резкого, сильного запаха чужого присутствия — может быть, именно поэтому, стоя сейчас в раздевалке, она так испугалась, уловив чужой запах в своём личном пространстве. Всё это слишком напоминало тот, последний вечер, когда она нашла свой мир окончательно разрушенным — именно поэтому женщина так часто и долго дышала холодным воздухом, прежде чем открыть давно не запирающийся шкафчик.        Открывая дверцу, Арина словно вернулась на десятки лет назад, в тот самый вечер. Она думала, что прошлое навсегда забыто, думала, что может снова доверять людям — оказалось, все её страхи просто дремали внутри, ожидая возможности снова вцепиться в горло своими длинными, острыми когтями.        Всё будто было как прежде, и пальто, которое так долго и так придирчиво выбирала, висело на прежнем месте -и всё равно не покидало ощущение чего-то неправильного. Арина достала свою сумку и, поддавшись внезапному порыву, высыпала всё её содержимое на пол. Помада, тушь, спутанные наушники и маленький кошелёк были на месте, но внимание женщины привлекло другое — небольшая книга в таком странном переплёте, что явно угадывалась ручная работа, с незамысловатым, нарисованным простым карандашом рисунком на обложке. Рисунок изображал девушку, задумчиво глядящую куда-то вдаль, с развевающимися на невидимом ветру волосами… Арина испытала невероятный, почти детский восторг при виде этого маленького чуда, сделанного чьими-то заботливыми руками — но ещё больше восхитило её содержимое книги, написанное от руки аккуратным почерком…        Это была так любимая ею «История любви», но уже другая — написанная специально для неё, красивая, нежная и чувственная, с невероятными иллюстрациями, небрежно набросанными простым карандашом. Арина совершенно потеряла счёт времени, погрузившись в эту такую знакомую, но в то же время такую новую историю. Она читала страницу за страницей, и не желая заканчивать, и страстно желая узнать, чем же всё закончится… Включался и выключался свет, проходили мимо люди, которым она, не задумываясь, отвечала что-то нечленораздельное, мелькали страницы — она словно вдруг оказалась в другом мире, чистом, нежном и добром, мире, который мог, пожалуй, существовать только в книгах…        Всё закончилось ожидаемо, но от этого не менее прекрасно. Дженни узнала, что неизлечимо больна, эта новость тяжёлым ударом обрушилась на них обоих… А утром Оливер проснулся, крепко прижимая её к груди, бесконечно любимую и совершенно здоровую, и впереди у них была целая жизнь…        Арина захлопнула книгу, исполненная лёгкой, светлой какой-то грусти — она знала, что подарить новый финал её любимой истории мог только один человек, которого уже не было ни в пустой раздевалке, ни на пронизанной холодом улице. Женщина спешно оделась и, бережно взяв книгу в руки, побрела по улицам, залитым тусклым светом фонарей.        Она встретила Юру в нескольких кварталах от своего дома- тот небрежно брызгал баллончиком по стене одного из домов, изображая странные линии, которые всё сильнее, всё чётче принимали очертания женщины, такой живой, тёплой и осязаемой, держащей в руках чьё-то всё ещё бьющееся сердце…        Парень обернулся, ощутив её присутствие, они встретились взглядами и… Женщина ощутила вдруг внутри себя слабую, едва дышащую нежность — нежность, которую она давно похоронила и которою нельзя, нельзя было испытывать к этому маленькому, так внимательно глядящему на неё ребёнку… — Спасибо, — прошептала женщина одними губами, будто это короткое слово могло вместить в себя всю благодарность, что она испытывала. Юра ничего не ответил — лишь легко улыбнулся и, ловко подбросив баллончик в воздухе, бросил его в бесконечные недра своего рюкзака.        Они медленно брели по улице, думая каждый о своём — Арина крепко прижимала книгу в груди, не зная, как начать разговор, начать который было необходимо. — Ты прекрасно рисуешь, — наконец решившись, начала она. — Ходил в художественную школу?        Юра рассмеялся чересчур громким, ненастоящим каким-то смехом. — Вы же знаете, единственная школа, в которую я ходил — это наша с вами танцевальная студия, — вмиг став серьёзным, ответил он. — Танцы — моё призвание, моё будущее, а рисунки — это… это просто хобби, — он махнул рукой, отведя взгляд. Арина понимала, что он лжёт — но ей хотелось говорить, хотелось больше узнавать об этом человеке, который долгие годы был для неё закрытой книгой…        Арина вдруг детально вспомнила их первую встречу — его потухшие разочарованные глаза, его первые движения… Тогда ещё маленькому мальчику легко давалось всё, простое и сложное, он не прилагал никаких усилий, чтобы быть лучшим, но нравилось ли ему это?.. — А ты сам, о чём ты мечтаешь? — не удержавшись, спросила женщина. Парень неопределённо, равнодушно как-то пожал плечами. — Не о чем мечтать, всё уже решено, — спокойно сказал он. — Мама всегда видела меня танцором и, я думаю, у меня есть все шансы… — Есть, — не смогла не согласиться Арина. Согласилась — и тут же добавила: — Но будешь ли ты счастлив, занимаясь именно танцами…        Она поняла, насколько лишними были эти слова, сразу — по Юриным глазам, в момент налившимся злостью. — Прости, — пробормотала она. — Прости, я не хотела… — Да нет, вы хотели, — сквозь зубы процедил парень — Вы хотели! — повысил он голос. — Вы ведь все знаете, как мне лучше жить, о чём думать и чем заниматься, правда? Так вот — я не нуждаюсь в вас, и в мнении вашем тоже не нуждаюсь, — он выплюнул эти слова ей в лицо и не пошёл — побежал прочь.