Стеклянная пыль

       Кира молчала, и женщина продолжила: — Андрюше было пять лет, а мне исполнилось тридцать. У меня была семья и стабильная работа — в общем, обычная жизнь, без событий и поворотов. Рутина, бесконечный день сурка: проснуться, приготовить завтрак, сходить на работу, дождаться, пока стрелка часов доползёт до пяти, вернуться домой приготовить ужин… И я решилась всё изменить — в тридцать лет, живя в маленькой комнатушке и выбирая между хлебом и молоком на ужин, я решилась поступить в музыкальное училище. Мне повезло, как везёт, наверное, одной из тысяч женщин — у меня был муж, моя стена, моя опора. Он понял меня и поддержал — он всегда меня поддерживал, — она улыбнулась, так грустно, что у Киры вдруг защемило сердце. Женщина несколько минут молчала, глядя в стену, словно там, за куском до гладкости отполированного дерево было её прошлое — прошлое, которое она могла видеть, потому что помнила… Кира не смогла удержаться от завистливого вздоха. — Он сидел с ребёнком, стирал наши вещи — мужчина, представляешь, стирал наши вещи руками, часто в холодной воде! — в голосе Людмилы слышалось столько восхищения, столько нежности… Но Кира знала, чувствовала — дальше не последует ничего хорошего, у этой истории не будет счастливого конца. И оказалась права. — Я играла, часами играла, словно пытаясь вернуть себе всё, что упустила. Так прошло ещё несколько лет — Андрюша вырос, я стала пианисткой в столичном театре, а муж мой так и остался слесарем, с вечно грязными, огрубевшими от работы руками, в растянутой белой майке-алкоголичке, — она говорила словно бы с отвращением, но в глазах её было столько нежности, столько боли… Кира невольно улыбнулась. — Я стала пианисткой, — глаза женщины засветились вдруг чистым, неподдельным счастьем. Кира попыталась вспомнить, когда сама ощущала такое, когда в её зрачках отражалась целая вселенная… Не смогла. — Я играла в огромных залах — свет, софиты, тысячи людей, — продолжала женщина, но улыбка её вдруг потускнела, и огонёк в глазах погас. — Я стала зарабатывать хорошие деньги, и через пару лет мы переехали в свою квартиру. Я научилась покупать хорошие, стильные вещи, тратить часы на укладку и улыбаться собственному отражению в зеркале — я чувствовала себя королевой жизни… А дома меня ждал бесконечный бардак, остывший ужин, отчаянно нуждавшийся во мне ребёнок и муж в растянутых брюках, порванных на коленях. Я, как бы это сказать… — она надолго задумалась, словно пытаясь нащупать нужные слова кончиком языка. Нащупав, скривилась, словно укусив лимон. — Я переросла его, — тихо сказала женщина. — Я больше не нуждалась в нём, потому что понимала — всего могу добиться сама. Очень скоро я стала ненавидеть в нём всё: его старые свитера в дурацкую полоску (новые, купленные мною, носить отказывался наотрез — не нравятся, неудобно), его туфли с торчащими острыми носами, жесткие ладони с намертво въевшейся грязью, его вечно остриженную под «ноль» голову… В театре были мужчины во фраках, с аккуратно уложенными волосами и чистыми, белыми пальцами. Мы говорили о книгах, о музыке, о книгах, о новых постановках, ели маленькие бутерброды с тонко, почти до прозрачности нарезанной рыбой… Дома меня встречал муж в растянутой майке, остро пахнущий рыбой или чесноком, обнимал крепко, так, что хрустели кости, кормил жирным, с плавающей поверху жёлтой плёнкой, борщом. Он рассказывал мне о рубанках, свёрлах и напильниках — а мне было противно. Всё, что я в нём когда-то полюбила, вдруг стало противным — его грубый смех, его неровные, со щербинкой, зубы, его полная неосведомлённость в музыке, полное равнодушие к моему миру… Он не понимал, не хотел понимать. Я ставила ему пластинки на старом, оставшемся от мамы проигрывателе — Моцарта, Шопена Бетховена… Он важно кивал, делал заинтересованный вид — и засыпал через пять минут.        Между тем он не пропустил ни одного из моих концертов — надевал чистую, до блеска отглаженную рубашку, повязывал галстук и с гордостью садился в первый ряд, громко кричал «Браво!», иногда присвистывал. На него оборачивались, шикали — я делала вид, что мы не знакомы. Столько лет прошло — а никто так и не узнал, что этот странный, так неприлично громко кричащий мужчина был моим мужем, — слабо улыбнулась она.        Киру не удивила эта история — эта женщина была слишком хороша, слишком строга и независима, чтобы любить и принимать кого-то ещё. — Он ушёл, — тихий, непривычно мягкий голос вывел девушку из задумчивости. — Мы не ругались, мы даже ни разу не повысили друг на друга голос — просто наши миры разделились: в одном была я, моя музыка, роскошные залы и хорошо одетые мужчины, интересные разговоры и шампанское в высоких бокалах… В другом был он — он и наш сын. И у них двоих была семья, настоящая семья — они играли вместе в футбол, делали скворечники, мастерили дурацкие удочки и ходили на рыбалку — приносили рыбок размером со спичечный коробок, которых и почистить-то было нельзя. Андрюша, правда, гордился своим уловом безмерно — кидал рыбок в старый бездонный таз, цинковый, весящий тонну, с осевшим на дне дешёвым стиральным порошком. Эти рыбы плавали там в мутной воде, хлопали своими безобразными ртами… К вечеру всплывали кверху брюхом, конечно, и я выливала их прямо из окна, вместе с водой во двор. Знаешь, их даже вечно голодные дворовые коты есть не хотели, — невесело усмехнулась женщина. И продолжила: — Со временем у нас во дворе образовалось своеобразное кладбище — они бережно вырывали ямку, каждой рыбке отдельную, и собирали на похороны весь двор, целую траурную церемонию организовывали из карапузов с вечно спадающими штанами, пузырями ручьём и цветочками в руках. И мой Володя, как предводитель всего этого безумия, — она помолчала минуту и начала снова, безо всякого перехода: — Я помню день, когда он ушёл. Помню так детально, будто это было вчера.        В её глазах плескалась боль — такая сильная, такая живая, что Кира всё сильнее ощущала, как её затягивает, накрывает этой густой пеленой… — Это был обычный день — Андрей был в школе, я за закрытой дверью играла, мне так было проще. Только я и музыка. Если бы можно было всё время быть одной, играть одной… Я не слышала, как пришёл с работы муж, как вернулся из школы ребёнок — за моей спиной пролетала жизнь, а мне не хотелось обернуться и посмотреть на неё…        Я закончила ближе к вечеру — сильно затекли руки, заболела спина. Профессиональная болезнь всех музыкантов. Володя снимал с верёвки сухое бельё, складывал аккуратно на тумбочку. Я помню, как тогда залюбовалась его руками — сильными, с тёмными прожилками вен. Он весь был такой — сплошная гора мышц, несокрушимая стена, моя сила, моя опора… Я смотрела на него, пока он не достал чемодан — наш старый, протёртый чемодан. Он складывал туда вещи — вниз обувь, наверх свитера и рубашки — а я всё смотрела на его руки, никак не могла оторваться. Я и вспоминаю чаще не его, а его руки — шершавые, с навечно въевшейся грязью… Забавно, как сильно его уход заставил полюбить те черты, что раньше в нём ненавидела… — она вдохнула, словно хотела что-то ещё добавить — но, покачав головой, промолчала.        Людмила не плакала — у неё были сухие, абсолютно сухие глаза — но это было хуже, чем если бы она кричала, заламывая в истерике руки. Эта боль была внутри — все эти годы была у неё внутри… — Зачем Вы всё это мне рассказали? — снова спросила Кира. Прикасаться к чужой, обнажённой и всё ещё кровоточащей душе было тяжело, неловко и страшно… Людмила молчала, ковыряя вилкой остывшие помидоры — молчала так долго, что Кира решила, что больше ничего уже не услышит. Но женщина всё же заговорила — и голос её скрипел, словно записанный на старую, давно поцарапанную пластинку: — Я не знаю. Я просто… Мы не виделись много лет — я не могла простить, и его встречи с Андреем проходили без меня. А сегодня мы встретились — совершенно случайно, в парке. Я полюбила гулять по свежевыпавшему снегу, дышать, думать… Он стоял у замёрзшего пруда и смотрел вдаль. Удивительно, но время его практически не тронуло — всё те же широкие плечи, натруженные руки, сосредоточенно нахмуренный лоб… Мы говорили, говорили и всё никак не могли наговориться — оказалось, так сложно облечь время в слова, описать его, выразить… Мороз стал совсем невыносимым, и мы пошли в старое кафе — то самое, где когда-то долго сидели, жуя один бублик на двоих. Тогда были такие, безвкусные, твёрдые. Я на несколько минут позволила себе поверить, что прошлое может вернуться — так же тихо играла музыка, так же громко смеялись люди, и он так же нежно держал меня за руку… Это было прекрасно — будто исчезли все эти годы врозь, будто не было обид и непонимания, ничего не было — лишь мы вдвоём. Он предложил меня к подъезду и предложил встретиться снова — с такой надеждой, что… Всё было понятно. И я отказалась.        Кира смотрела на неё с непониманием, с надеждой, с вопросом… — Отказалась, — повторила Людмила. — Слишком поздно — я упустила время, когда можно было всё исправить. У меня не осталось больше попыток, и ничего больше не вернётся. А ты… А у тебя всё ещё есть шанс — у вас обоих всё ещё есть шанс, — закончила женщина и, не дожидаясь ответа, исчезла, хлопнув дверью, растворилась в холодном зимнем вихре. Кира несколько минут посидела за столом словно надеясь на её возвращение — затем выбросила содержимое тарелок в мусорное ведро, слегка ополоснула их и, не выключая свет, легла на диван. Она уснула быстро, и ей снился Андрей — он улыбался, нежно целовал её в лоб… и уходил, сжимая в руках потёртый старый чемодан.        Жизнь вернулась в прежнюю колею за три дня — Юра вернулся к тренировкам спустя три дня отсутствия, и Арина, сжав зубы, никак на это не отреагировала, хотя с пропускающими тренировки разбиралась всегда очень громко и грубо, не стесняяясь присутствующих.        Всё было теперь так, как она хотела, всё было правильно — но забыть, как дрожали её руки над его рисунком, почему-то не получалось, как не получалось не искать глазами цветы и записки, не перечитывать ту самую книгу, сделанную для неё… Ситуация была до грустного смешной — её целиком заполнило человеком, который годился ей в сыновья. Это ужасно выводило из себя — и она, не в силах сдерживаться, вымещала на нём злость, а он защищался единственным доступным ему способом — нападением. Их скандалы вышли за все рамки грубости и жестокости — и Арина не удивилась, когда начальник в очередной раз вызвал её к себе.        Она с отвращением рассматривала кроваво-красные стены с небольшими чёрными вкраплениями, пока мужчина нетерпеливыми шагами мерил кабинет. — Ты хочешь лишиться работы? — громко упав в кресло, спросил он. На это раз он был зол, действительно зол — и выглядел при этом так комично. что Арина не смогла сдержать смеха. Андрей Афанасьевич издал странный звук — что-то среднее между кваканьем и мычанием — и занёс было руку для удара, но затем, словно передумав, опустил её. Арине захотелось плюнуть ему прямо в лицо — она уже видела, как стекает слюна по его подбородку, и очень хотела увидеть ещё раз. Но почему-то сдержалась — вежливо спросила, в чём дело, хотя прекрасно знала ответ. — В чём дело? — на его лице появились уродливые красные пятна, на лбу вздулась жилка — мужчина буквально кипел от злости. Он выдохнул, присвистнув при этом, как закипающий чайник, и произнёс: — Ты ведь знаешь. что отец Юры внёс достаточно весомый вклад в развитие всего нашего центра… — И это, конечно, позволяет его отпрыску ни во что не ставить преподавателя? — насмешливо перебила Арина, вспоминая почему-то пронизывающий холодный ветер и горячие пальцы, ласкающие её шею… Она понимала, что неправа — но признавать это не собиралась.        Андрей никогда не умел сдерживать эмоции — слова стекали с его губ капельками слюны, вязкой и с отвратительным запахом. Он восхвалял Юриного отца с такой же пылкой страстью, с которой через секунду унижал Арину — этот человек весь состоял из эмоций. — В общем, — голос начальника внезапно стал сухим и безразличным — он умел меняться вмиг и умел производить впечатление — на всех, кроме Арины. — В общем, либо ты публично извиняешься перед парнем и принимаешь во внимание его, кхм… особые обстоятельства, либо… — Либо что? — устало перебила Арина — ей надоел этот цирк, хотелось поскорее всё закончить. — Вы ударите и изнасилуете меня прямо здесь, под Вашими широкими окнами? — это был просто вопрос — он не вызвал у неё ни страха, ни волнения.        Мужчина улыбнулся — мерзко, плотоядно, как умел улыбаться только он. — Это было бы слишком просто. Скоро у ребят соревнования — и ты поедешь с ними. А потом вернёшься — и заберёшь всё, что успела здесь оставить. Я найду тебе замену раньше, чем ты соберешь все свои тряпки. -Хорошо, — кивнула Арина, не ощущая ничего, кроме пустоты. — Я, что скоро всё проведу соревнования… а потом всё закончится.        Она уходила уверенно, высоко подняв голову — знала, что скоро всё действительно, на самом деле закончится.        Оксана, обнажая в широкой улыбке до неприличия белые зубы, разливала вино по бокалам - она приходила теперь каждый день, вытаскивая Киру то на концерты, то на выставки, то просто в кафе. Кира не была благодарна подруге, отчаянно пытавшейся скрасить её одиночество - ей хотелось остаться одной, с головой укрыться одеялом и решить, наконец, что делать со своей жизнью... с их жизнью. Однако напрямую сказать об этом подруге девушка так и не решилась - Оксана проявляла слишком явную доброту, слишком живое участие, и отталкивать её не хотелось.        Телефон раздражающе громко завибрировал. Кира не обернулась, не посмотрела на экран - она прекрасно знала, кто звонит. Телефон был уже переполнен сообщениями и непринятыми вызовами, но она так и не решилась нарушить молчание - казалось, всё закончится, стоит ей услышать его голос.        Оксана с громким стуком поставила стакан на стол и посмотрела на подругу. В её глазах не было ни сочувствия, ни жалости - ничего, кроме любопытства. И Кира ценила в ней это больше всего - если бы подруга начала её жалеть, она бы точно не выдержала, сломалась. - Может, стоит уже взять трубку? - резонно заметила девушка. - Ты не сможешь бегать от него вечно, он вернётся. - Я не пытаюсь бежать, просто... - "просто я боюсь услышать в его голосе тот же холод, что появился в голосе Артура незадолго до конца" - мысленно добавила она - вслух, однако, ничего не сказала. - Ты просто ничерта не помнишь, и не пытаешься вспомнить, - бросила Оксана так раздражённо, что Кира в удивлении подняла на неё глаза. - Ну что ты на меня смотришь! - ничуть не смягчаясь, продолжила девушка. - Ты бежишь от реальности, всегда бежала, всегда делала вид, что всё хорошо... Не пора ли что-то менять? У тебя есть потрясающая возможность в буквальном смысле начать всё с чистого листа - может, стоит ей наконец воспользоваться? - последние слова она произнесла так тихо, так проникновенно, словно они действительно могли в секунду всё изменить.        Кира вздрогнула - и, повинуясь внезапному порыву, схватила бокал и залпом выпила его содержимое. Красная жидкость разлилась по телу, обволакивая её, словно тёплое одеяло - стало теплее, спокойнее... уютнее. - Я отказываюсь об этом говорить - отказываюсь сегодня, откажусь завтра и буду отказываться всегда, - глядя прямо в глаза изумлённой Оксане, отрезала она... и налила себе ещё вина.        Через два бокала она наконец перестала думать об Андрее, всё ещё разрывающем телефон, через три - искренне и очень громко смеялась над идиотскими шутками, которые сама же и придумывала, через четыре, совсем осмелев, рассказывала Оксане все те личные вещи, которые никогда не решилась бы рассказать даже маме. Когда бутылка опустела, Кира уже не ощущала собственного тела - она была такой лёгкой, словно, поднявшись, могла полететь... Ей непременно хотелось это проверить - и она становилась на кресло, откуда, тихо матерясь, её стаскивала Оксана. После третьей неудавшейся попытки Кире надоело летать - она уснула, калачиком свернувшись в кресле.        Она проснулась от ощущения мощной, болезненной вибрации под животом. Достать телефон оказалось непросто - руки, мягкие, словно набитые ватой, не слушались. Телефон в итоге, выскользнув из рук, мягко шлёпнулся на пол рядом с диваном, на экране разноцветными бликами замелькало лицо Андрея - всего лишь картинка, но Кира вдруг ощутила, как в её животе сотни бабочек расправили крылья. - Я скучаю по тебе, очень скучаю, - пробормотала она, прежде чем снова провалиться в сон.        Холодный ветер кружил по городу снежинки, которые оседали на асфальт, грязной лужицей растекались по красочным вывескам и ярким огням. До Нового года оставались считанные часы — люди спешили, смеясь и поскальзываясь на едва покрывшем дорожки тонком льду, несли тяжёлые сумки с едой и подарками домой, где их ждали мужья, дети и холодное счастье, разлитое по запотевшим бокалам…        Арина шла в свою пустую квартиру, в двери которой не повернётся уже громко и требовательно ключ. Внутри неё не было больше ни грусти, ни надежды — лишь пустота и равнодушие. Женщина вошла в квартиру, заперла дверь на ключ и не стала даже включать свет — не было смысла. Она наощупь пробралась в гостиную, закуталась в плед и села прямо на широкий подоконник, прислонившись лбом к толстому оконному стеклу.        Её привычка сидеть на подоконнике была первой в списке привычек, приводящих Олега в бешенство — он хмурился, поджимал и без того тонкие губы и принимался читать ей нотации. Арина послушно кивала, опускала голову, как провинившаяся школьница — и вновь залезала на подоконник, стоило мужу выйти на порог. Это был её собственный маленький мир, заполненный интересными книгами, невероятно вкусным кофе и обжигающе горячим солнцем. И вот сейчас она снова сидела на подоконнике, смотрела на залитый огнями город — и мечтала, чтобы снова пришёл Олег, стащил её отсюда, прочитал длинную нотацию, усадив за стол, где вилки лежали строго параллельно тарелкам, а тканевые салфетки, белые, до рези в глазах, были идеально отутюжены… Она чувствовала себя птицей, выпущенной на волю — ей вдруг нестерпимо захотелось вернуться в свою клетку.        Она и сама не заметила, как уснула, не услышала, как разноцветными снарядами взрывались салюты, как кричали под окнами разгорячённые, счастливые люди, как надрывно кричал телефон… Она проснулась лишь от стука дверь -громкого, производимого явно не одной парой рук. Проснулась — и не сразу поняла, что происходит, почему усыпан кусочками разноцветного серпантина снег, почему за дверью слышны такие громкие, такие знакомые голоса…        Пройдя в прихожую, она включила свет — и, уже подходя к двери, бросила взгляд на часы. Бросила — и обомлела: Новый год наступил, наступил уже три часа назад…        Арина шла к двери так медленно, как только могла, надеясь, что непрошенные гости всё же уйдут — но они, судя по неумолкающему смеху, не рассматривали такой вариант. Она догадывалась, кто решил её навестить — но окончательно поверила в это лишь открыв дверь. В квартиру буквально влетела толпа весёлых и явно не трезвых подростков. Вся её группа сейчас заполнила собой прихожую, заполнила квартиру смехом и уютом… Арина отвернулась, украдкой вытерла скопившиеся в уголке глаз слёзы. — а мы шли, шли, шли, шли, и решили остановиться! — Родион старательно вешал куртку на крючок — куртка падала, парень поднимал её и снова вешал, куртка снова падала… Инга, посмеиваясь, забрала у него куртку и наконец повесила, как было нужно. — Мы же команда, — добавил Родион странно жалобным голосом. — Мы семья, — добавил он, крепко обнимая Арину. От него пахло потом, алкоголем и морозом, и объятия его были такими искренними, такими уютными, что женщина растаяла. Она наконец почувствовала себя дома в собственной квартире.        На кухню ввалились всей толпой, забив маленькое помещение так, что трудно было повернуться. Достали из вдруг появившихся пакетов колбасу, хлеб, салаты, шумно и с хохотом открыли бутылку шампанского. Ели, усевшись прямо на полу, смеялись и вспоминали прошлое, строили планы на будущее (Арина вдруг совершенно забыла, что должна уйти после соревнований, что совместного будущего у них больше не будет…). Достали из чьего-то рюкзака железное ведро, из которого стыдливо выглядывала еловая веточка. Торжественно нарядили импровизированную ёлку шкурками от колбасы и фантиками от конфет, хором пели детские рождественские песенки… Это были первые минуты её новой жизни — её настоящей жизни.        Посуду мыли такой же дружной толпой, шумно и весело, разбили часть тарелок, поругались с нагулявшимися и жаждавшими теперь тишины соседями… Было много шума и суматохи, но Арина смогла понять, почувствовать среди пьяной толпы Юру. Ему не было весело, и он не пытался это скрыть — пил мало, улыбался скорее из вежливости и часто курил, приоткрыв одно из широких окон. Арина не возражала — смотрела на его затылок с бритым ёжиком волос, на натянутую как струна спину… Смотрела — и ясно, будто он стоял к ней лицо, видела подрагивающие руки с тлеющей сигаретой и пустые, ничего не выражающие глаза — такие же несколько часов назад были у неё.        Домой засобирались уже к рассвету — уставшие, сонные и непривычно тихие. Родион обнимал её долго и едва не уснул, уткнувшись носом в плечо, девочки окружили со всех сторон, накрыли, словно тёплым одеялом… — Спасибо вам, — сказала Арина и неожиданно расплакалась — впервые за долгие годы своего преподавания. Её утешали, как могли — скомканно и неуклюже. Было неловко, захотелось вдруг привычно накричать на всех, прогнать… Но она сумела удержаться — взяла себя в руки, вытерла слёзы и, уверив, что всё в порядке, порощалась.        Дети вытекали в подъезд тонким, слишком медленным ручейком. Юра выходил последним, задержался, и смотрел на неё, пока вокруг них не стало, наконец, пусто. Арина уже готова была сказать, попросить, потребовать… но он опередил её. — Не надо, — просто сказал парень. — Не надо, я скоро уеду.        Он давно ушёл, а Арина всё ещё стояла, не в силах отвести взгляд от закрывшейся за ним двери.        Кира посмотрела в окно, которое бесконечная метель давно покрасила белым, и вздохнула: ей не хотелось никуда идти в эту ночь, не хотелось никого видеть и не хотелось никого слышать. Но Оксана должна была появиться с минуты на минуту, и девушка, вздохнув, послушно принялась натягивать на ногу сапог — сапог оказался велик и болтался на ноге чёрным уродливым мешком, но ей было всё равно. Ей уже давно было всё равно.        Закричал, требуя внимания, телефон, и Кира на секунду, всего на секунду задумалась, как было бы здорово, если бы он приехал и провёл этот праздник вместе с ней… Эту мысль тут же оттолкнула другая: как она будет смотреть ему в глаза, как трудно будет заговорить с ним… Она могла бы, наверное, вечно питаться мечтами и воспоминаниями о нём — но день их встречи неумолимо приближался…        Телефон всё ещё звонил, и Кира нехотя подняла трубку. По ту сторону провода Оксана бросалась разрозненными фразами, понять смысл которых было невозможно… Кира честно пыталась, а затем, устав, просто бросила трубку. Оксана перезвонила сама, через несколько минут, и объяснила, что не может выкопать машину из толстого слоя снега. — Я её достану, достану, и мы обязательно поедем на эту вечеринку! — страстно пообещала она и бросила трубку.        Кира облегченно вздохнула и, сняв сапог, забралась под плед. Рёв мотора она услышала уже сквозь сон и успела ещё разозлиться на Оксану, которая всё же приехала вытащить её из дома…        Она проснулась от запаха — такого бесконечно уютного запаха, от которого успела уже отвыкнуть. Отбросила плед, на цыпочках подошла к двери кухни — и застыла, сквозь тонкую щёлочку разглядывая мелькавшие рук, волосы Андрея, прислушиваясь к тихому журчанию воды…        Из кухни вдруг потянуло горелым, раздался стук упавшей на пол металлической тарелки… Кира минуту стояла, нерешительно гладя ручку — однако отступать теперь было некуда, и она открыла дверь.        Андрей сидел на корточках у распластавшейся по полу чёрной птицы, определить вид которой было невозможно, и с интересом её разглядывал. Он выглядел так смешно, так нелепо, что Кира нес могла сдержать улыбки.        Он не сразу заметил её появление — слишком увлечён был транспортировкой птицы в мусорное ведро и оттиранием железного противня (что, впрочем, не увенчалось успехом). Они столкнулись в дверях: Кира держала в руках ведро и швабру, Андрей — испачканный жиром свитер, который снял несколькими секундами ранее. Кира украдкой взглянула — и больше не могла оторвать взгляда от его тела, от россыпи веснушек на ключицах…        Она поняла, что уронила наполненное водой ведро, лишь когда холодная вода сквозь носки добралась до пальцев. Опомнившись, девушка принялась глупо тыкать швабру в разлившееся на полу озеро. Андрей, улыбнувшись, убрал швабру из её рук, провёл пальцем по щеке… — Я скучал по тебе, — он не произнёс больше ничего — ни слова упрёка, ни капли осуждения. Кира пыталась — и не могла вспомнить, почему должна его бояться, почему не может доверять. Его губы были слишком мягкими, чтобы помнить о таких мелочах. Это был момент невероятной близости, полного растворения друг в друге… Пока он не прижал её к стене. Кира вдруг почувствовала, что ей нечем дышать, и скользящие по её телу руки вмиг почему-то оказались чужими и жестокими. Это было слишком похоже на то, что сделал с ней Артур после пощечины — он не держал её, но вырваться не было сил. Даже его поцелуи, такие желанные несколько мгновений назад, слишком напоминали теперь поцелуи Артура — слишком властные, чтобы вызвать трепет. — Отпусти меня, — простонала Кира, когда он спустился ниже, стал жадно целовать её шею. Он остановился не сразу — она успела дойти до максимальной точки страха, полностью, как колючим панцирем, покрыться сковавшим её бессилием. — Что-то не так? — в его голосе не было ни осуждения, ни враждебности, лишь бесконечная забота… и это выводило Киру из себя. Этот человек ни на минуту, ни словом, ни взглядом не дал в себе усомниться — а она всё ещё не могла ему довериться. Это было глупо, смешно и абсолютно нелогично, и девушка выбрала любимый свой способ решения проблем — бегство. — Я не могу, прости, не сейчас… Мне просто нужно убрать эту чёртову воду! — разозлившись то ли на себя, то ли на него, закричала она и бросилась в ванную. Андрей что-то кричал вслед, но она не слышала — не желала слышать. Закрыла за собой дверь и забралась в ванную. Ей хотелось подойти и поговорить с ним — но перед глазами всё ещё стояли его руки, кожа всё ещё горела в местах, которых касались его жёсткие губы. Страх накатил снова, как волна, и почти накрыл её собой…        Кира немного успокоилась, лишь услышав хлопок входной двери. Она осторожно, словно боясь быть обнаруженной, пробралась на кухню. Там было пусто — лишь холодный ветер трепал занавески и гонял по полу разлитую воду. Кира вытерла воду и подошла к окну, намереваясь закрыть его — но передумала, вдохнув чистый морозный воздух. Холод пробирал до костей, но ей отчего-то стало легче. За окном свежевыпавший снег заметал следы и отпечатки шин, метель усиливалась, словно стремясь поскорее накрыть город белым одеялом, а Андрей был где-то там, в наспех наброшенной футболке и наверняка не застёгнутой куртке… Ей очень хотелось его вернуть, поговорить с ним и объяснить, чего она так испугалась. Кира бросилась к телефону, набрала номер… В трубке зазвучали короткие гудки.        Телефон издал последний недовольный гудок, прежде чем отключиться окончательно — Оксана, тихо выругавшись сквозь зубы, сунула его в карман. Пальцы замёрзли так, что уже почти не сгибались, а открытый капот явно не помогал машине завестись. Она заглохла — заглохла на практически безлюдной дороге в трёх километрах от места, где попала в аварию Кира. Оксана с грохотом закрыла капот и, не удержавшись, ударила по нему ногой — нога тут же заныла, но вместо Оксаны закричала в этот раз сигнализация. «Так же, наверное, ощущала она себя в этой машине — полная беспомощность» — подумалось ей вдруг. Мысль оказалась слишком неприятной — пришлось выплюнуть её, как горькую конфету, и сосредоточиться на собственных проблемах. Оксана с надеждой посмотрела вдаль, на виднеющийся за деревьями кусочек дороги — дорога была пустой, без намёка на приближение спасителя. Она стояла здесь уже два часа, пропустив четыре машины — все четыре проехали мимо, лишь равнодушно скользнув взглядом.        Ещё немного постояв, она села в машину и включила печку — стало немного теплее, но тепло это лишь усилило её панику, превратив в острую, рвущую изнутри истерику. Она порылась в сумочке, трясущимися руками достала таблетки, выдавила их из пластикового держателя — те упали прямо на грязный коврик у её ног, девушка, не гнушаясь, подняла и тут же сунула белые кругляшки в рот. Легче не стало — её всю трясло крупной дрожью, откуда-то изнутри рвался крик. Оксана сделала десять глубоких вдохов, медленно выдохнула, повернула рычаг переключения передач, нажала на педаль газа, вдавив её в пол… Машина не отреагировала, даже не фыркнула привычно — лишь выплюнула сгусток дыма. И здесь, с этим дымом, вырвалась наружу и душившая её паника — девушка закричала, ударила ногой по бесполезной педали, стукнула кулаком по рулю. Затем ещё раз, и ещё… Когда закончились силы — устало откинулась в кресле, отдышалась.        Шум подъезжающей машины она услышала не сразу, а когда услышала, решила, что померещилось — но ровны й гул мотора звучал всё ближе, и Оксана, мигом очнувшись от так и не наступившей дрёмы, выскочила из машины.        По дороге ехал белый седан, не молодой уже водитель которого со смесью удивления и страха наблюдал, как красивая, хорошо одетая женщина выбежала, махая руками, прямо под колёса… Он успел затормозить за секунду до столкновения — бампер машины мягко упёрся в колени девушки, и она, согнувшись, упала прямо на капот.        Он почувствовал, как красной пеленой покрывает глаза злость — выбежал из машины, готовый разорвать эту наглую девицу… Он едва удержался от звонкой пощёчины, увидев, как спокойно она стряхивает с коленей снег. — Тебе жить надоело?! — рявкнул он, хватая девушку за запястье. Этот приём всегда действовал безотказно: испуганные грубым голосом и грубой же физической силой, женщины и начинали плакать, размазывая дешёвую тушь по бледным щекам, а он улыбался, наслаждаясь очередным триумфом. В этот раз триумфа не последовало — она не без усилий высвободила свою руку и спокойно заявила: — Надоело торчать здесь, в этом чёртовом холоде, со сломанной машиной, когда кругом праздник.        Он подошёл к машине, без слов открыл капот, несколько минут покопался в сплетении проводов, важно поцокал языком… И снова закрыл. — Ты как на ней вообще ездишь, поломка на поломке, — не удержавшись, поддел он. И, подумав, добавил: — Сама не поедет, нужно отбуксовать в сервисный центр.        На лице девушки не дрогнул ни один мускул — она лишь равнодушно попросила подвезти. Мужчина бросил плотоядный взгляд на её грудь, угадывающуюся под тонкой курткой, оценил длинные ноги, едва прикрытые прозрачными колготками… Коротко кивнул: садись.        Она послушно села, ни на минуту не озаботившись, что будет с её машиной, не задав ни одного вопроса. Ему, впрочем, тоже не было до этого никакого дела - машина никак не фигурировала в его планах, была скорее помехой. Он включил аварийку и, сев за руль собственной машины, в считанные секунды оставил безжизненную груду металла позади - хозяйка разберётся с ней потом, если захочет. Если сможет разобраться.        Она была пустой и безжизненной, как кукла — что, впрочем, не мешало ей быть сногсшибательно, до потери контроля красивой. Он не собирался сдерживать свои желания — не так был воспитан, не такому учили в детстве. Мужчина — зверь, добытчик, хищник, мужчина с боем должен взять всё, чего пожелает… Он быстро усвоил уроки отца — и быстро научился смотреть на женщин как на добычу, аппетитную дичь, лишённую души. Он и относился к ним, как к дичи — грубо, жёстко, не распыляясь на красивые слова и долгие ухаживания. Сидящая рядом девушка была очередной дичью — молчаливой, равнодушной, не пытающейся убежать. Он знал, как заставить её стать дикой — мысль об этом обжигающим теплом разлилась внизу живота.        Он весело насвистывал всю дорогу и остановился, не доезжая километра до станции техобслуживания. Их машина стояла на обочине дороги, окружённая голыми деревьями. — Домой доберёшься сама, —она коротко кивнула, и он продолжил: — я и так потратил на тебя слишком много времени, — снова кивок. Он почувствовал, как горячей волной течёт внутри раздражение: захотелось взять её за шею и придушить, как цыплёнка, слышать, как хрустят кости, как наливаются живым страхом ещё минуту назад безжизненные глаза…        Он постучал пальцами по рулю, нервно и громко. — А вообще, кхм, — он громко прочистил горло, — надо бы расплатиться.        Девушка фыркнула и полезла в сумку за кошельком. Её пальцы перебирали бесконечное барахло всё быстрее — широко раскрыв сумку, она вытряхнула на коврик у ног всё содержимое. По салону тут же разошёлся стойкий запах духов, у кресло алело яркое пятно, оставленное раскрошившейся губной помадой. Эта девочка была невыносима, и придушить её захотелось ещё сильнее. Но он сдержался — у него был другой план.        Когда девушка поднялась, на лице её на миг мелькнула растерянность — но всего на миг, после оно снова стало неживым, будто высеченным из камня. — Я забыла кошелёк дома, — просто сказала девушка. Он облизал пересохшие губы. — Заплатить мне нужно сейчас, — он слегка подался вперёд, расстегнул молнию и, приспустив ставшую уже тесной ткань, прижал ладонь к тому самому месту, в котором уже ощущалось давление.        Он ожидал крика, истерики или попытки сбежать — и при мысли о том, как сломает её сопротивление, внизу живота разливалось приятное тепло.        Девушка посмотрела на него, затем перевела взгляд на пустую, усыпанную снегом дорогу. — Подождёшь ещё кого-нибудь? — поддел он свою пленницу.        Она посмотрела ему в глаза, и во взгляде её читалась усталость. Блондинка порылась в куче выброшенных из сумки вещей и, слегка покопавшись, достала оттуда остро заточенный карандаш. Мужчина непроизвольно дёрнулся — он не умел бороться с женщинами, готовыми к борьбе. Но отступать не собирался. Дал ей немного времени — позволил крепко сжать пальцами карандаш и, уже умирая от возбуждения, выдержал ещё несколько секунд, пока она не решилась занести руку над его головой… Потом только резко, хорошо отточенными движениями охотника схватил её за руку и, крепко сжав, другой рукой прижал её голову к возбуждённому до предела органу. Она крепко сжимала губы, а он хрипло стонал, положив руку на её затылок. Она держалась долго, лишь усиливая его возбуждение, и сдалась лишь в конце, когда он был на пике — слегка приоткрыла рот, впустив в себя его горячее и твёрдое естество, сделала несколько вялых движений… Он крепко вдавил её голову себе в колени, и содрогнулся от удовольствия, услышав доносящиеся из её горла хриплые звуки.