Стеклянная пыль

Оксана вытерла губы пальцами, хотя хотелось растереть их наждачкой, а горло прочистить ёршиком… Она откинулась (почти упала) на кресло — таблетки внутри смешались с усталостью, разлились по тел мягкой волной. Ей хотелось домой, лечь на кровать и проспать несколько суток — она всегда так лечила боль. — Теперь отвези меня домой, как обещал, — тихо, но решительно попросила девушка. Мужчина лишь хмыкнул, застегнул ширинку и завёл мотор. Ехали молча — Оксана лишь иногда указывала пальцем направление. Машину, боком приткнувшуюся к забору, она узнала сразу — по гулко застучавшему сердцу. Она могла вспомнить каждую мелочь, находящуюся в этой машине — подвеску в виде дурацкого домика с вечно горящими окнами на зеркале, кресла, обитые мягкой чёрной тканью и старую магнитолу, из которой давно не вынимался диск со старыми песнями. Мужчина между тем громко присвистнул. — Надо же, какая хата, — он намеренно растянул «х», словно надеясь плюнуть ей этим словом в лицо. Мужчина оценивающе посмотрел на дом, затем, похотливо, на её губы. — Долго работать-то пришлось на такую хату? — с издёвкой спросил он. — Сегодня ты даже на пачку жвачки не заработала. Оксана почувствовала, как внутри разгорается, растёт злость, выталкивая едва появившуюся радость. Она чувствовал эту эмоцию внутри, словно её залили туда, как горячую смолу. — Пошёл ты, — не удержавшись, бросила она и выскочила на улицу, подставила лицо обжигающе холодному ветру…. Стало немного легче, хотя внутри всё ещё клокотало, бурлило и вибрировало. Мужчина выскочил ей вслед спустя секунду после первого свободного вдоха — с бешено горящими глазами, красный от клокотавшей внутри ярости. Она была бессильна здесь, на мягкой от снега земле, а Андрей был далеко, за широким забором и толстыми стенами… — Я пойду, — голосом, в котором клокотала лава, прошипел мужчина. — Я пойду, а ты… — он занёс над её лицом тяжёлый кулак… и остановился за секунду до удара. — А ты обо мне не забывай, — закончил он, опуская руку, и быстро, словно боясь передумать, пошёл к машине. — Не забывай, — повторил он, прежде чем захлопнуть дверцу. Оксана ждала, затаив дыхание — и выдохнула, лишь когда машина, грозно рыча шинами, скрылась за поворотом. Он уехал, оставив её наедине со своими словами… и с Андреем. Оксана быстро, словно машина могла вдруг исчезнуть, обернулась. Она всё ещё была здесь, как раньше, словно и не было этих двух лет… И всё остальное вдруг стало мелким, неважным — она побежала к дому, страстно желая лишь успеть.       Запах Андрея она ощутила, едва ступив на порог. И, хоть знала, что увидит его здесь, хоть готовила себя, заставляла безумное сердце биться тише, ничего не вышло — Андрей был ядом, от которого не существовало противоядия.       Парень с ногами забрался на дорогой диван и теперь полулежал на нём, лениво потягивая из бокала виски. Она смотрела на него — и дрожала, вся, от корней волос до кончиков пальцев покрытая колким электричеством, дрожал даже голос, которому она тщетно пыталась придать суровости. — И какого чёрта ты здесь делаешь? — спросила — и жадно глотнула воздух, словно пытаясь втянуть обратно собственные слова.        Андрей ушёл из её дома два года назад, перебросив через плечо ремешок сумки и по привычке сунув в карман ключи. Каждый день этих бесконечно долгих двух лет она, где бы не находилась, возвращалась домой к вечеру — включала свет, заворачивалась в любимое шерстяное одеяло Андрея и вслушивалась в тишину ночи, надеясь уловить мягкий шелест шин или скрежет поворачиваемого в замке ключа. Так и засыпала — и видела его во сне, улыбающегося и всё ещё любящего. Это стало навязчивой идеей, болезнью, которую не сумели вылечить ни дорогие врачи, ни сильные препараты. Ей было больно — так больно, что она кричала, просыпаясь ночь. на старом диване, и сжимала руками осколок старой, давно разбитой тарелки, надеясь заглушить душевную боль физической.        Оксана посмотрела на свои руки — шрамы, побелевшие от времени, наслаивались друг на друга, разветвлялись, словно корни старого дерева. Эти шрамы были написаны на её теле, как бесконечная история о боли — а источник этой боли сидел сейчас и смотрел на неё пьяными глазами. — Милый, принеси, пожалуйста, ещё тарелку, — мама осторожно коснулась руки мужа, и тот покорно побрёл на кухню.        Мужчина был старше матери на полтора десятка лет, покрытый, словно паутинкой, тонкой сеточкой морщин, увешанный, словно одуванчик, пушистыми белыми волосами. Рядом с женой, активно занимавшейся спортом, подкрашивающей седые пряди и не выходящей даже в магазин без макияжа, он смотрелся странно, почти комично — но эти двое, несмотря на так сильно бросающиеся в глаза внешние отличия, были счастливы. Достаточно было взглянуть в их сияющие глаза, бросить взгляд на руки, которые они переплетали так свободно, словно в мире не было ничего более естественного… Арина смотрела на них — и ощущала тихое, тоскливое какое-то счастье. — Ты счастлива, — утвердительно произнесла она. — Я вижу, ты счастлива. И знаю, что ты, как никто, этого заслужила. Заслужила, — повторила она, хотя внутри что-то громко, невыносимо громко кричало: «Это я, я заслужила! Я должна сидеть с любимым человеком за накрытым столом — а вместо этого сижу здесь, с вами».        Арина не заметила, как мать покачала головой. — Счастье всегда в нас — внутри, — улыбнулась она. — Я нашла себя раньше, чем его, — она кивнула головой, указывая на приоткрытую дверь кухни. — Я встретила его, потому что нашла себя, — отчётливо выделяя последнее слово, закончила мать. Арина лишь фыркнула — она не хотела искать себя, не хотела быть сильной и независимой. Всё, что было ей нужно — человек, который смог бы заполнить её внутреннюю пустоту.        Мамин спутник принёс красное вино в смешной запотевшей бутылке. — Лёня делает прекрасное вино, — ласково сказала женщина. Леонид снял пробку, разлил вино по старым толстостенным бокалам. Арина накрыла свой бокал рукой — нет, пить не буду. Мужчина равнодушно пожал плечами, но в глазах его мелькнула обида. — Попробуй, это очень вкусно! — мама с явным удовольствием потягивала из бокала отвратительную красную жидкость. Арине захотелось встать и уйти, прямо сейчас — но она заставила себя остаться. От колкости, однако, не удержалась. — Правда, вкусное? — спросила Арина и, когда мать сделала очередной глоток, продолжила: — Вкуснее того, что пил мой отец?        Вопрос повис в воздухе и рассыпался острыми осколками — Арина почти чувствовала, как они царапают горло. Мама жадно глотала воздух, лицо её покрылось отвратительными красными пятнами, как всегда бывало в минуты сильного волнения. Муж подсел к ней, обнял, принялся бормотать какие-то нелепые слова утешения — и столько в этой сцене было отвратительной, тошнотворной, но такой желанной нежности… Они оба, казалось, совершенно забыли об Арине, которая принялась снова наполнять бокалы — дрожащие руки не слушались, большая часть красной, как кровь, жидкости проливалась мимо, пачкая белоснежную скатерть, цветные салаты и серебристую рыбу… — Помнишь, как отца развозило от таких вот самодельных чернил? — слова выпрыгивали из неё, как лягушки, и имели до тошноты противный вкус, но остановиться она уже не могла. — Помнишь, как мы прятались в подвале, а он стучал по двери снаружи и кричал? А помнишь, что было, когда он всё же выбил ту дверь? — Арине не нужен был ответ, она видела по лицу матери — помнит, всё помнит… -…а сейчас ты пьёшь эту отраву, потому что Леонид Викентьевич хорошо её делает, — закончила она, чувствуя себя пустой, выпотрошенной. — Ну, знаете, я не позволю… — мужчина, будто придя в себя, резко поднялся из-за стола и двинулся было к Арине — мать остановила его, мёртвой хваткой вцепившись в руку. — Лёня, оставь нас одних, пожалуйста, — попросила она. Мужчина, громко и тяжело дыша, кивнул и вышел из комнаты. Громко хлопнула входная дверь.        Молчание затянулось — все слова будто исчезли, проскользнув в открывшуюся на секунду дверь. — Он другой, он надёжный, — сказала, наконец, мама — без особой, впрочем, уверенности.        Арина кивнула, поднимаясь. — Он другой, — повторила она уже у двери. — Он действительно другой — ведь ты ни разу не касалась алкоголя после нашего ухода из дома. И не позволяла ни одному из своих мужчин даже касаться бутылки. Выходит, ты не нашла себя — ты просто позволила другому человеку решать, какой тебе быть. Мне жаль, что у твоей истории не будет другого финала — ты просто не даёшь себе на него шанса.        Арина долго одевалась, бесконечно долго застёгивала молнию на сапогах, прихорашивалась у зеркала, украдкой поглядывая на застывшую в отражении мать… Когда женщина наконец взялась за ручку входной двери, мать всё так же стояла, застыв, глядя куда-то сквозь дочь. Это был страшный, пугающий своим безразличием взгляд — Арина сбежала вниз по лестнице, так быстро, словно кто-то за ней гнался, и снова смогла вдохнуть, лишь оказавшись на улице.        Оксана ждала ответа — ждала так же, как в первые дни, когда боль разрасталась внутри, как раковая опухоль, и сжимала, давила её всю… Но Андрей, похоже, не собирался отвечать — потянулся к бутылке, мягко, как когда-то её ладони, погладил стеклянное горлышко… Оксана, вмиг оказавшись рядом, выхватила из его рук бутылку и сделала несколько жадных глотков. Огненная жидкость тут же растеклась по телу, смешиваясь с таблетками и превращая всю её в густую и вязкую массу. Она не села — просто растеклась по дивану. — Я ждала тебя, — наконец с усилием произнесла девушка. Произнесла — а потом слова, словно пробив невидимую плотину, полились из неё нескончаемым потоком. — Все эти два года, каждый день, каждую минуту я ждала, а ты появился сейчас, когда… — «когда ничего не изменилось» — мысленно добавила она. И вдруг с ужасающей ясностью поняла: ничего не изменилось: после двух лет бесконечной боли она любила его так же, как в самом начале. Он был так же красив: высокий лоб, сильные руки, непослушные пряди выбиваются из-под тщательно уложенной чёлки… Только глаза стали другими — безжизненными и пустыми, словно кто-то выкачал из них всю радость. И она точно знала, кто. — Помнишь, как я уходил? — спросил Андрей, покручивая в руках бокал. Оксана ухмыльнулась: конечно, она помнила. Помнила так ясно, словно прошло несколько минут, а не два года. — Ты сказала тогда, что однажды я почувствую, как тебе было больно, — продолжил парень, избегая смотреть ей в глаза. Потянулась пауза — длинная, неуютная пауза, за время которой Оксана успела вспомнить всё, о чём думала бессонными ночами, всё что так хотела услышать… Но когда Андрей снова заговорил — реальность вернулась, снова напомнив ей о мире, где их двоих больше не существовало. Это было больно — больно почти физически, ей хотелось укрыться, запереться, спрятаться и от его слов, и от своей боли… Но сил больше не было — оставалось лишь молча слушать. — Я понял — вот прямо сегодня, несколько часов назад.Рядом со мной вмиг оказался чужой человек, который не становится ближе, как бы я ни пытался. — Андрей резко выхватил бутылку у неё из рук и сделал глоток. — Ты пришёл ко мне пожаловаться на свою подругу? — Оксана не могла поверить, что сейчас, в этот момент сбывается всё, о чём она мечтала так долго: он вернулся к ней, уставший и уничтоженный, бледная тень человека, вышедшего из этого дома два года назад… Только и от неё самой теперь осталась лишь пустая оболочка. — Я пришёл… — Андрей бросил на ковёр пустую бутылку. — Помнишь наши «жалобные вечера»? Мы садились в темноте спинами друг к другу — и делились накопившимся за день дерьмом. Не помнишь? Я помню — и я так по этому скучал… — Оксана молчала, просто наслаждаясь его голосом. Андрей подсел ближе, повернулся, неуклюже коснулся худыми лопатками её руки — вдоль позвоночника тут же электрическим разрядом пробежала дрожь. Парень похлопал ладонями, и всё погрузилось в темноту. Оксана, не дав себе времени подумать, тоже повернулась к нему спиной — слишком сильным было желание вернуть себе хоть часть прежней жизни. — Зря ты заказала такую систему освещения, — девушка видела, хоть и сидела спиной, блуждающую по его губам ленивую улыбку. — Наши решения часто не совпадали… — он остановился, словно просматривая застывшие на плёнке кадры. — Помнишь, как мы выбирали обои в спальню? Ты хотела бордовые, безумно пошлые, абсолютно не гармонирующие ни с чем, ни с одной вещью во всём этом доме. Помнишь, как эти обои стали причиной нашей первой серьёзной, взрослой, — он коротко хохотнул, — настоящей ссоры? Ты перебралась сюда и чёрт знает как жила на этой стройке неделю, пока я лелеял свою гордость и ждал, пока ты придёшь. А в итоге пришёл я — сюда, и ты, не говоря ни слова, повела меня показывать эти обои. Потому что ты их, конечно же, поклеила — а я этого даже не заметил. Потому что смотрел на тебя и пытался понять, как прожил целую неделю, не ощущая тебя рядом.        Оксана, хоть и совсем не хотела этого делать, призналась: — Когда ты ушёл, я содрала эти обои — разрывала ногтями, бросала на пол и топтала ногами, словно это они были виноваты. А утром купила те самые, что тебе нравились, приглушенного фиолетового цвета, и сама их поклеила — всё ждала, что ты вернёшься и увидишь… Ну почему ты не пришёл? За столько лет, ни разу? Неужели не вспоминал обо мне, неужели не жалел? — ей хотелось, чтобы он убедил её: вспоминал, скучал, жалел, всё ещё жалею… Она согласна была на ложь — так хотелось услышать эти слова. Но Андрей никогда не врал — не соврал и сейчас. — Не пожалел, — признался он, — ни разу не пожалел. Всё было правильно, так, как и должно было быть — даже когда мы ссорились и пытались всё закончить. А потом эта авария, и… Я устал. Я очень сильно устал. — Хочешь, чтобы я тебя пожалела? — взорвалась Оксана. — После всего, что произошло, после ада, в котором я жила каждый день, каждую минуту, ты просто приходишь и хочешь, чтобы я тебя пожалела? — Хочу, — он нащупал её руку и сжал — слишком, пожалуй, крепко. Оксане вмиг стало жарко — от его прикосновения, от близости его тела… Всё происходило слишком быстро и слишком жалко — парень, не выпуская её руки, придвинулся ближе, так, что между ними осталось несколько наполненных электричеством миллиметров. — Помнишь, как мы играли в прятки? — прошептал он, лаская её ухо своим горячим дыханием. — Я всегда тебя находил, потому что ты пряталась в одном и том же месте, в большом зеркальном шкафу, который оставляла приоткрытым. И я тебя находил — а потом завязывал тебе глаза шарфом и… Она помнила — помнила, какими горячими были его губы и какой возбуждающей была теснота шкафа… Может, именно поэтому поцелуй в настоящем обострил все её эмоции, заставил трепетать каждую клеточку тела. Она целовала своё вновь обретённое счастье так жадно, так ненасытно, словно он мог в любой момент исчезнуть, раствориться в бушующей за окном метели… Андрей хрипло застонал, касаясь её кожи под тонкой тканью рубашки. — Что мы делаем… — прошептал он в её раскрытые губы. — Наверное, то, что и должны, — ответила Оксана и снова жадно впилась в его губы. Он не стал её отталкивать — ответил на поцелуй и шумно вдохнул воздух, когда она провела языком по его шее. Она сходила с ума от солоноватого вкуса его кожи и, прокладывая дорожку из поцелуев к его ключице, уже перестала сомневаться, что всё вернулось, что её жизнь снова стала цельной… Андрей, однако, знал, когда давить, чтоб было больнее — и не преминул об этом напомнить, вмиг оборвав едва натянувшуюся между ними нить. Оксана чувствовала себя так, словно её, голую, беззащитную, выставили на мороз и окатили ведром ледяной воды: ярко светил в глаза внезапно загоревшийся свет, уши готовы были взорваться от нескончаемого, всё ещё звучавшего в них хлопка, под рёбрами, словно от ударов, ныла от его прикосновений кожа… Перед ней снова сидел чужой человек. — Я не могу, — тихо сказал он, пряча глаза. Оксану, едва оправившуюся, едва ставшую на ноги и сделавшую первые неуверенные шаги, снова безжалостно толкнули в спину, снова сбросили с большой высоты. Было больно так, что хотелось кричать — и она снова потянулась к своему мучителю, будто он мог её спасти. — Останься со мной, — голос жил будто отдельно от неё, будто всё ещё пытался удержать уставшее тело от падения, которое уже произошло. Она ненавидела себя — она хотела уйти, хотела ударить его, убить, вытащить его безжизненное тело на мороз и оставить умирать, как он оставил её… Хотела — но, не в силах снова остаться наедине с невыносимой болью, продолжала плакать, просить, умолять, требовать. «Останься только сегодня, пожалуйста, не оставляй меня сейчас» — это была не просьба — это был крик о помощи, последнее желание человека, уже обречённого на конец… Но Андрей был самым безжалостным из всех палачей — он быстро добил её несколькими хлёсткими, равнодушными фразами. — Ты прекрасна, и мне с тобой было хорошо… Но я никогда больше не смогу тебя полюбить. Не стоило приходить, — эти слова, металлические на вкус, до тошноты горькие, звучать и после его ухода. Эти слова были повсюду — и спрятаться от них было невозможно. За окном давно отгремели салюты, город мирно дремал под пушистым белым покрывалом — Кира сидела на подоконнике и жевала торт, не чувствуя вкуса. Время давно перевалило за полночь, а Андрей так и не пришёл — его телефон хрипло кричал где-то под одним из кухонных шкафчиков. Кира ощущала, как крепко сжимает её горло плотное кольцо страха — нечто подобное она ощущала каждый раз, когда отец уходил на службу. Это был живой, безумный страх потери близкого человека, и спасения от него не было. Андрей вернулся под утро, когда Кира, уже практически сойдя с ума, металась по дому. Весь покрытый стремительно тающими снежными крупинками, невыразимо сладко пахнущий крепким алкоголем, он стоял, прислонившись к открытой двери. Кира бросилась к нему прежде, чем поняла, что делает — самый естественный из порывов, жест облегчения. Андрей не обнял её в ответ. Кира разомкнула объятия, отвела взгляд. — Прости, я… — слова подбирались трудно и произносились натужно. — Дело не в тебе, да и не во мне тоже — просто некоторые моменты прошлого… Это было совсем не то, что нужно было сказать — Кира видела это по его погасшему взгляду, по чуть дрогнувшим губам. — Я не хочу говорить о твоём прошлом, прости. Не сейчас, — он стянул тяжёлые ботинки и быстро, словно боясь передумать, поднялся по лестнице на второй этаж. За окном мягко струился холодный зимний рассвет — Андрей лежал на спине и рассматривал потолок с таким интересом, словно на нём были написаны подлинники великих художников. На широком диване ещё было место, и Кира осторожно присела на краешек — Андрей ни на мгновение не отвлёкся, не бросил на неё даже мимолётного взгляда. Они сидели так долго, погруженные каждый в свои мысли. Кире нелегко было начать разговор на волнующую её тему — о том, что Артур, полностью завладев ею, слишком равнодушно реагировал на любые попытки проявить чувства, что не могло не сказаться сейчас на их с Андреем отношениях… — Я знаю, как это выглядит, — наконец решилась девушка. — Я понимаю, как это должно быть трудно… Просто моё прошлое — та часть его, которую я помню — это фантомная боль, она живёт во мне, хоть её уже и нет, она отравляет каждый миг моего существования. И в тот момент на кухне… Ты мне очень дорог, — внезапно, хоть и совсем не собиралась этого делать, призналась девушка. — Я могу представить, как это звучит, но… Когда ты ушёл, я думала, что ты уже не вернёшься. Это было по-настоящему страшно — я впервые ощутила без тебя такую огромную пустоту вот здесь, — она приложила ладонь к бешено бьющемуся сердцу. Андрей смотрел на неё — и взгляд его был совершенно пустым, словно внутри него ничего больше не осталось… — Ты меня больше не любишь, — не спросила — подтвердила она, словно припечатывая эту истину к себе. Это открытие далось удивительно легко, не вызвав никакой боли в онемевшей вмиг душе. Андрей всё ещё избегал её взгляда — и голос его звучал слишком спокойно для сказанных в следующее мгновение слов.- Я целовался со своей бывшей девушкой несколько часов назад, — признался парень. — Мы могли зайти дальше, мы собирались зайти дальше… я остановился в последний момент, — он говорил это без гордости, но и без сожаления — просто говорил, как диктофон, в который вложили чужие слова. Кира молчала — ей больше нечего было сказать. Рядом лежал чужой человек, в чью квартиру она по ошибке забрела. — Ты всё ещё хочешь, чтобы я тебя любил? — спрашивал этот человек.        Кира чувствовала себя ужасно — недавно открывшаяся правда липкой противной слизью скапливалась в голове, стекала по миндалинам и застывала где-то на кончике языка. Обожаемый ещё так недавно чердак, мягкая кровать, потрёпанный плюшевый мишка — всё казалось чужим, осквернённым, безвозвратно утерянным. Она хотела увидеть Андрея больше всего на свете — и между тем так боялась их встречи, что при одной мысли об этом тело начинала бить дрожь.        Предательство Андрея, в котором девушка уже успела увидеть опору, заботу и так необходимую ей нежность, ощущалось теперь почти физически.        Она заставила себя спуститься вниз — и спускалась медленно, озираясь, словно находилась в чужом доме. Сердце стучало так, что звук этот, казалось, заглушал всё вокруг.        Из кухни сильно, до головокружения пахло крепким кофе — Андрей был там, а она, несколько недель игнорировавшая любую с ним связь, пряталась сейчас за дверью, отчаянно пытаясь стать невидимой. Она всё ещё была девятнадцатилетней девушкой, скромной и нерешительной — и постоянно забывала, что уже близко подошла к тому возрасту, когда-то казавшемуся безнадёжной старостью.        Она не поняла — услышала сквозь громки стук собственного сердца, что должна сейчас поступить по-другому, так, как поступила бы взрослая женщина, чьё тело ей отныне принадлежало.        Андрей сидел рядом с чашкой кофе, из которой поднимался горячий ароматный пар. Волосы его были растрёпаны, глаза — красными и опухшими, то ли от бессонной ночи, то ли… Кира не хотела об этом думать. — Как ты? — в его голосе было слишком много заботы… Кира вмиг забыла, в чём он виноват. Но вспомнила, в чём виновата сама. — Я должна тебе сказать… О тех двух неделях, когда ты не мог меня услышать, — Андрей пытался что-то сказать, но она остановила его, нетерпеливо взмахнув рукой. — Это был не простой каприз, просто моё прошлое… Я всё ещё помню человека, который делал мне больно каждую секунду, что мы были рядом, я всё ещё помню это ощущение беспомощности, безысходности, больной зависимости… Я просто испугалась, — когда она призналась в этом, вмиг стало легче.        Андрей смотрел так, словно только что получил пощёчину — на его лице была невероятная смесь злости, обиды, непонимания… Когда он наконец заговорил, голос его дрожал от эмоций. — Я сидел у твоей постели сутками, читал тебе вслух, пел колыбельные, я сделал всё, чтобы оградить тебя от боли. Мы всё разрушили тогда, за несколько часов до аварии — и мне казалось, что сейчас, именно сейчас мы сможем начать заново, теплее, нежнее, взрослее, в конце концов. Но если ты всё ещё не можешь мне доверять… — он сжал кулаки, словно с трудом удерживаясь от удара, и вышел, громко хлопнув дверью.        После того памятного совместного Нового Года что-то ощутимо изменилось в их команде — они будто действительно стали семьёй. Она и на репетиции теперь приходила, как приходят домой -снимала неудобные каблуки и оставляла у порога давящий груз одиночества. После репетиций рассаживались прямо на полу в зале, доставали термосы, горячие бутерброды и всё, что спортсмены обычно оставляют на полках магазинов — у них была обычная семья, каждый вечер собирающаяся за столом. Семья, которую она всегда хотела, но создать так и не смогла.        Кира не принимала участия в общем веселье: торопливо убегала, едва заканчивалась музыка. Арина не винила её: понимала, как сложно справиться с бандой подростков.        Андрей Афанасьевич зашёл к ним один раз — окинул происходящее недовольным взглядом, поджал пухлые губы и открыл рот, намереваясь разразиться гневной тирадой. — Вы ведь помните, что этот зал полностью принадлежит мне и моей группе, — Арина улыбалась, но в глазах её был лёд. Это ли возымело своё действие, или недавний разговор вдруг всплыл в памяти тирана — но он весь вдруг будто сжался, и без того маленькие глаза превратились в щёлочки… Хлопнув дверью так, что задрожали стёкла, мужчина ушёл — и больше не возвращался. Это было её маленькой, но значительной победой. Жизнь налаживалась, дышать становилось легче.        Сегодня всё было иначе: Юра, едва закончилась репетиция, ушёл, демонстративно громко хлопнув дверью, а Кира, напротив, осталась. Она вжалась куда-то в угол, словно пытаясь стать невидимой, и робко, затравленно смотрела на остальных. Арина смотрела на неё и понимала — с девушкой что-то происходит.        Что-то происходило и с Андреем. Они виделись несколько дней назад: парень был непривычно тихим, на вопросы отвечал односложно и невпопад, а затем и вовсе ушёл, придумав какую-то нелепую причину. Арина не стала удерживать: она смотрела вслед уходящему другу и понимала — между ними сломалось что-то важное, что-то, что делало их близкими и давало право его остановить. Этот надлом произошёл через несколько дней после того, как всё случилось с Кирой: они говорили много, говорили долго… а потом говорить вдруг стало не о чем. Новостей не было, встречи стали всё более редкими, а затем и вовсе уступили место коротким телефонным звонкам. Новостей не было, и её короткое «держись» звучало всё менее и менее искренне. Всё закончилось, когда Кира пришла в себя: Арина узнала об этом, но не от Андрея, а от их общего знакомого, и узнала мимолётом, между рассказом о чудесных выходных и жалобами на вечно орущих детей. Новость, такая важная для Андрея, для неё стала просто случайной сплетней. Они ещё пытались видеться и общаться, но всё было уже не то: как-то искусственно, как-то картонно, темы для разговором подбирались всё сложнее, паузы становились всё длиннее. Конец был лишь делом времени, и время это пришло. Андрей уходил из кафе, но Арина понимала: сейчас он уходит из её жизни.        Андрей ушёл — а Кира осталась, и сидела сейчас перед ней, не зная о соревнованиях, в которых не сможет принять участие… Никто ещё не знал, и Арина ощущала, как сжимаются слова, проходя через наполненный её страхов воздух.        Получилось тихо и неуверенно, словно новость была незначительной и не стоящей внимания. Ребята смотрели на неё внимательно, как смотрят на ещё не раскрытую коробку, стоящую под ёлкой. Она вдруг вспомнила эти коробки- серые, жестяные, обвязанные вялым бантом из тонкой красной ленты. Воспоминание было не просто странным — оно было почти чудом: всё, связанное с тем временем, когда отец не пил, после переезда словно стёрлось из памяти. Она вспоминала иногда отдельные отрывки и хранила их в своей памяти бережно, словно старые фотографии, пожелтевшие от времени. Женщина и сейчас замерла, пытаясь зафиксировать картинку: жестяная коробочка, перетянутая тонкой лентой, маленькая ель, рассыпающая вокруг иголки, запах живого дерева, разноцветные зайцы с нитками, вдетыми в длинные уши, прозрачные стеклянные шары… И отец, обнимающий за плечи мать. Арина погрузилась в прошлое, укуталась его мягким покрывалом… Вылезать не хотелось, но вокруг, в реальной жизни было слишком много шума, смеха, радости и вопросов. — И всё же, куда мы едем? — голос Виталика, чёткий, хорошо поставленный и громкий, трудно было не различить в толпе. — В Киев, — улыбнулась Арина. И мысленно добавила: «Домой».        Кира налила себе вина из почти опустевшей бутылки. Коробка конфет стояла рядом, нетронутая, будто ждала кого-то, кто прятался сейчас за короткими телефонными гудками. Девушка смотрела на фотографию Оксану, расплывавшуюся в алкогольном тумане. Она пыталась вызвонить, вызвать подругу — но та словно исчезла, растворилась, и Кира не знала, где её искать. Девушка только сейчас, наверное, начала осознавать, как нужна ей подруга.        Входная дверь открылась, когда вино в бутылке закончилось — сквозь её мутное, покрытое капельками стекло Кира смотрела, как Андрей снимает куртку, ботинки… Он был нечётким, размытым и далёким, а потом исчез совсем, слившись с темнотой забвения.        Сознание возвращалось долго и тяжело — затуманенная алкоголем голова не сразу позволила осознать, где находится тело, и не сразу вернула воспоминания о недавнем падении — впрочем, воспоминаниями она давно уже делилась неохотно        Андрей сидел рядом, на расстоянии вытянутой руки, и касался пальцами её спутанных волос. — Я знаю про соревнования, — сказал парень так тихо, что она с трудом различила его слова. — И могу представить, как это важно и больно для тебя. Хочу, чтобы ты знала, что я рядом, — она не слышала, что Андрей говорил дальше — уснула, сжав его ладонь.        Глубокой, чёрной ночью её разбудила тоска, когтистой лапой скребущая прямо по сердцу. Кира села, укутавшись в тёплый плед, которым оказалась накрыта. Сначала она почувствовала запах — такой чистый, мягкий и уютный… А потом он оказался рядом и прижал её к себе так крепко, что всё остальное вмиг стало неважным.        Они долго лежали рядом, молчали, и было так тепло, так уютно… Говорить не хотелось — но Кира понимала, что надо. И она решилась. — Знаешь, мне всегда было сложно извиняться, — её голос в тишине прозвучал как-то глухо и неестественно, словно того, что она собиралась рассказать, не должно было здесь быть. Девушка, тем не менее, уже не могла и не хотела останавливаться. — Дома мы всегда своеобразно переживали те незначительные ссоры, что у нас случались, — продолжила она. — Мы сразу менялись в лице, становились такими… чужими, что ли. Молча расходились по своим комнатам. Мама, несмотря на всю свою мягкость, обиды переносила тяжело- а обид я ей после отказа от танцев принесла столько… Мы не разговаривали несколько месяцев, и я вовсе не считала себя виноватой — я злилась на её непонимание, злилась, что она не смогла принять величины моих чувств к Артуру, их важности для меня… В общем, мама ждала первого шага от меня, а я ждала первого шага от мамы — несколько месяцев мы прожили как в аду, как чужие люди. А потом… — Кира замолчала и вдруг, сбросив с себя одеяло, побежала на кухню. Андрей не пошёл за ней — просто прислушивался, как шумит внизу вода, кипит чайник… Он и сам не заметил, как уснул.        Проснулся, когда за окном уже лениво поднималось бледное зимнее солнце- Кира сидела в кресле у окна, рассеянно поглаживая огромную красную чашку. — Я ведь и купила это какао случайно — просто очень захотелось, — задумчиво сказала она. — А сейчас вот вдруг вспомнила, что это наша примирительная традиция. Тогда, после моего ухода из танцев и нашей ссоры, я не выдержала первая. И однажды просто сделала какао в этой чашке и просто принесла маме в комнату. Она читала какую-то книгу, и бросила на меня мимолётный взгляд, но потом снова вернулась к чтению. Так мы и сидели молча, пока чашка не остыла. А когда я уже собиралась уходить… — Кира легко поднялась, оставила чашку на подоконнике и присела на краешек дивана. Андрей не стал подниматься — просто лежал, глядя на неё. Кира улыбнулась, погладила его по щеке. — Мама сказала, что поняла всё, что я пыталась ей объяснить, — с улыбкой призналась девушка. И добавила: — Может, и ты тоже поймёшь.       Андрей улыбнулся и провёл пальцами по её щеке. Это был идеальный момент — пока не появилась Оксана.        Девушка открыла дверь так резко, что та стукнулась о противоположную стену, и стояла теперь, чёрная тень в светлом счастливом мире. Андрей отчего-то испугался — не за себя, за Киру — и крепко прижал девушку к себе, словно пытаясь защитить. Кира, впрочем, не ощущала опасности и будто была рада этой девушке — даже разорвала объятия, подбежала к Оксане… И остановилась, словно столкнувшись со стеной. Оксана, ухмыльнувшись, закрыла дверь и подошла к девушке на несколько шагов — так, что с лёгкостью могла толкнуть её, а потом… Андрей не выдержал и подбежал к ним. — Хватит. Не смей к ней подходить, — сказал он, хватая недоумевающую девушку за руку. — Да не трону я твою подружку. Больше не трону. Я пришла ускорить возвращение её памяти и кое-что рассказать — ведь ты, очевидно, так и не смог этого сделать, — Оксана улыбалась, но в глазах её плескался лёд. Она сняла дорогую шубу и протянула её парню — тот не протянул руки, и шуба упала на пол. Оксана, равнодушно пожав плечами, переступила через одежду и села на диван.        Прозрачные колготки плотно обтянули тонкую ногу — по коленям тряпичными змейками ползли тонкие зелёные нити. — Помнишь эти колготки, Андрей? — она жадно облизала полные губы. — Они были на мне тогда, в нашу первую встречу — ты так быстро их порвал… Я нашла такие же — очень хотелось возбудить твои воспоминания.        Андрей чувствовал на себе взгляд Киры — недоверчивый, умоляющий сказать, что это неправда… Но сказать было нечего, и он просто отвёл глаза. — Ты ведь ещё не рассказывал ей, как произошла та авария? — хищно улыбнулась Оксана. Андрей чувствовал, как по телу поднимается горячая волна раздражения, как медленно закипает его кровь… — Тебе хоть раз, хоть немного было жаль? — не выдержав, спросил он. — Когда ты смотрела, как в кювет летит машина с живым человеком — что ты чувствовала? Неужели ты ни разу не пожалела?        Оксана покачала головой — быстро и легко, словно на свете не было ничего более очевидного. Кира смотрела на неё с неописуемым ужасом — и девушку это явно забавляло, потому что она улыбалась, произнося следующие слова: — Я думала, что она мертва — и мне было хорошо.        Андрей крепко сжал кулаки, изо всех сил борясь с соблазном схватить некогда любимую девушку за горло, встряхнуть, увидеть в её глазах хоть часть того страха, что испытывала сейчас Кира… Но он не мог себе этого позволить — он не мог позволить себе ничего, кроме требования уйти. Требования, оставшегося без ответа — потому что так захотела Кира. Она вырвала руку Андрея из своей и села рядом с Оксаной.        — Я просто хочу понять — за что? — по щекам мокрой дорожкой покатились слёзы, но Кира не стала их стирать. Это было неважно — всё было неважно, кроме вдруг открывшейся ужасающей правды. И она хотела узнать эту правду до конца.        Андрей стоял в нескольких шагах, такой близкий и в то же время далёкий, такой родной и в то же время такой чужой, такой важный и в то же время такой лишний… — Уйди. Пожалуйста, уйди, — собрав последние силы, попросила Кира. Андрей, сделав было несколько шагов назад, вдруг передумал. — Я останусь здесь, — ледяным тоном заявил он, усаживаясь в одном из дальних кресел. — Вы ни о чём не будете говорить без меня. Оксана улыбнулась, однако глаза её оставались безжизненными и пустыми. — Какая трогательная сцена, — сказала она, усмехнувшись. — Трогательнее были лишь ваши робкие объятия в старом парке у дуба и детские прогулки по ночному городу под ручку… Нет, вы не подумайте, я следила не специально — просто в моей жизни тогда в один миг образовалась такая пустота, что я… Я ходила всё время, что не была на работе, мне физически больно было сидеть на одном месте — я надевала наушники и шла, шла, шла… Я обошла, наверное, весь город — мне нравилось смотреть на людей, одиноких и гуляющих семьями, весёлых и угрюмых, смеющихся и плачущих… Я могла представить, что у меня тоже есть семья — и я представляла. Ходила, смотрела, мечтала — а потом встретила вас, таких счастливых… Неприлично, недопустимо счастливых. Ты смотрел на неё — так, как никогда, ни разу за все наши годы не посмотрел на меня. Тогда я убежала и несколько дней вообще не выходила из дома — взяла отгул на работе, закрылась на все замки и сидела дома, пытаясь спасти себя от боли. Мне почти удалось — казалось, стало легче, казалось, отпустило, и я снова вышла на улицу… И снова встретила вас. Потом ещё, и ещё. Вы были моим наваждением, моим призраком и моим самым страшным кошмаром — я видела вас так часто, что боль со временем притупилась, покрылась маленькой тонкой коркой смирения, которая непрестанно ныла, но которой теперь можно было жить. Мне казалось, я смирилась, привыкла и отпустила — а потом подруга потащила меня на концерт. Сплин, помнишь, Кира? Романс, Орбит без сахара, Бог устал нас любить… Конечно, не помнишь — а ведь именно тогда Бог действительно устал тебя любить, иначе я не оказалась бы рядом, а Андрей не ушёл бы. О, я всё ещё помню: ты стояла одна… я была достаточно далеко, чтобы ты могла меня заметить — и достаточно близко, чтобы заметить тебя могла я. Люди кричали, пели, танцевали, плакали и целовались — а я всё смотрела на тебя, пытаясь понять, что в тебе есть такого, чего нет во мне. И знаешь — ничего, в тебе нет совершенно ничего особенного, обычная серая мышь, не идущая со мной ни в какое сравнение. В нас была лишь одна общая черта: без него мы оба теряем цвет, силу, лоск, яркость… Без него мы оба были бледными пятнами, неразличимыми в толпе таких же серых пятен. Может, именно поэтому я потеряла тебя в толпе, на секунду отвернувшись к сцене. Зато твою машину на пустой дороге у леса я узнала сразу — почувствовала прежде, чем увидела тебя за рулём. Мы ехали навстречу друг другу с разных сторон разделительной полосы, ты была такой медленной, такой правильной, такой сосредоточенной — ко мне вмиг вернулась вся ненависть, вся боль, которую я пыталась похоронить внутри себя. Мне действительно показалось справедливым дать тебе почувствовать настоящую боль, наказать тебя за всё, что я испытала — впрочем, ничего не изменилось, я всё ещё так считаю. Андрей сжал кулаки так сильно, что побелели костяшки пальцев. В его семье уважение к женщине было главным достоинством мужчины. В его ушах всё ещё звучали слова отца: «ударишь женщину — перестанешь быть мужчиной». Однако сейчас напротив сидела не женщина — это было безжалостное существо, машина, созданная причинять боль, и он готов был сломать её, разобрать по винтикам, стереть в пыль… Ненависть заполнила его всего, горячей волной прошлась по телу, сожгла все прочие чувства, разум, здравый смысл… Он очнулся, лишь ощутив под своими пальцами тонкое запястье — настолько тонкое, что его, казалось, можно было сломать, сжав чуть сильнее… Оксана не сопротивлялась — она смеялась, глядя ему в глаза, и он готов был сомкнуть руки на её шее, заставить её замолчать навсегда… К реальности его вернула Кира — её голос, громкий и уверенный, раздавался по дому, как удары грома. — Отпусти её! — потребовала Кира. — Я хочу услышать всё, чего ты не смог мне рассказать. — Я пытаюсь защитить тебя! Ты не выдержишь, не сможешь… — Андрей поднялся, подошёл к любимой девушке, но она лишь покачала головой, словно воздвигая между ними невидимую стену. — Хватит решать, что я могу, — каждое её слово было хлёстким, как удар. — Хватит меня опекать, мне давно не десять лет. Я хочу знать, почему часть моей жизни просто исчезла. Оксана недобро, хищно усмехнулась. — Как же вы разобщены сейчас… Эта та жизнь, которой ты хотел, Андрей? Ты счастлив? Андрей промолчал, отвернувшись. Оксана удовлетворённо кивнула. — Эйфория прошла, правда ведь? Всё уже не так ярко, как тогда, в цветочном магазине? О, я помню, какой блеск загорелся в твоих глазах… Я знала, что между нами всё кончено, с самой первой минуты знала — но поверить в это не могла до последнего. Это было похоже на бесконечную безумную попытку поймать свою тень: я была рядом каждую минуту, контролировала его звонки, соцсети, список его чёртовых друзей, я всю свою жизнь обменяла на то, чтобы не дать ему уйти — а он уходил, когда я на минутку выскакивала в душ. Я ждала его дома с репетиции — а он уходил на час раньше, чтобы успеть к закрытию вашего несчастного магазинчика. Нет, он по-прежнему возвращался домой — но пахло от него уже тобой. Такой, знаешь, особенный запах чужой женщины, который невозможно спутать ни с чем — когда-нибудь и ты научишься его различать, — Оксана улыбнулась, довольная тишиной, окружившей её слова. И воодушевлённо продолжила: — Он всё так же ночевал дома, мы по-прежнему делили одну постель — но он перестал ко мне прикасаться. Помнишь,. Андрей? Как ты раздевался, ложился на край кровати и делал вид, что спишь? Я помню. Слишком хорошо помню… Я помню свою уверенность, что ты переболеешь этим, перегоришь, ведь мы всё ещё жили вместе, выбирали обои в наш новый дом и ссорились из-за кухонного стола — помнишь ту, последнюю ссору? Чем она закончилась, Андрей? Парень молчал, старательно отводя глаза. Кира слушала с любопытством, как трудную, увлекательную историю, произошедшую с чужими людьми. В ней не было ни жалости, ни обиды — лишь пустой, бездушный интерес. — Чем всё закончилось? Он наконец ушёл? — спросила Кира. Оксана побледнела, с силой прикусила губу — Кира вдруг поймала себя на мысли, что ей нравится отчаяние на этом красивом лице, это было так прекрасно… — У нас был секс, на том самом столе, ужасном, с вычурными кривыми ножками и остро выступающими краями. А потом да, он ушёл. Через несколько минут после того, как я надела на себя юбку. Я считала про себя: раз, два, три — он мерил шагами кухню. Четыре, пять, шесть — стоял у окна и говорил, что больше так не может. Тридцать восемь, тридцать девять, сорок — собирал те немногие вещи, что успел оставить в нашем незаконченном доме. Семьдесят, семьдесят один, семьдесят два -шёл к входной двери, так медленно, словно хотел дать себе время передумать. Сто семьдесят девять, сто восемьдесят, двести — за ним закрылась входная дверь, и от моей жизни ничего больше не осталось. Ты помнишь, сколько это длилось, Кира? Конечно, не помнишь. Две недели — за две недели ты бросила мою жизнь в выгребную яму — а я бросила твою за две минуты, — Оксана улыбалась, но в глазах её стояли слёзы. — Ты так нелепо, так смешно испугалась, когда я выехала на встречную полосу. Я могла остановиться в миллиметре от тебя, я могла повернуть в сторону, ограничившись лишь твоим страхом — но у меня ни на секунду не возникло такой мысли. Я помню, как смотрела вниз, на изломанную измятую машину, и явно видела в ней тебя — мёртвую, с застывшей в глазах болью… Такую же, какой стала я после той ночи. Я была уверена, что ты мертва, и мне было так хорошо… Но ты выжила, и он опять остался с тобой, застрявшей в теле ребёнка, не способной дать и сотой доли того, что ему нужно. Я была уверена, что смогу вернуть его быстрее, чем ты вспомнишь — я явно видела, как появляюсь здесь, красивая, эффектная, как он видит меня… Но здесь я его так и не застала, сколько ни терпела твою компанию — зато застала у себя дома, пьяным, отчаявшимся и готовым ко всему. Я была уверена, я не сомневалась, что в этот раз он точно останется — а он снова ушёл, и снова из-за любви к тебе. Знаешь, я столько раз представляла, как убью тебя — на этот раз окончательно, убедившись, что ты больше не дышишь. Я могла бы сделать так, чтобы тебя никогда больше не существовало — жаль, что его любовь к тебе не исчезнет даже тогда. — Ты никогда не задумывалась о том, что это нездоровая одержимость? — Андрей стоял напротив, но голос его звучал так глухо, словно их разделяли километры. Оксана, прекратив изучать пустоту за спиной соперницы, обернулась к Андрею — и Кира только сейчас, словно очнувшись, заметила, какие у неё впалые щёки, как покраснели и припухли под толстым слоем пудры глаза. Она отчаянно пыталась выглядеть сильной и безразличной ко всему — но измученная, смертельно уставшая девочка всё равно пробивалась сквозь эту маску. — Одержимость, Андрюша, — чётко разделяя каждое слово, произнесла Оксана, — не проходит от того, что о ней думают, и боль не исчезает от осознания её факта. Ты долгое время был моим смертельным вирусом, и ты же мог стать моим противоядием. А сейчас я сижу здесь, рядом с этой чёртовой курицей, разрушившей мою жизнь, и понимаю — спасения не будет. Никто меня не спасёт. Однако, как оказалось, во мне достаточно силы, чтобы спасти себя самой. Впрочем, пожалуй, хватит. Пора заканчивать, — она оказалась рядом с Андреем так быстро, что тот невольно отшатнулся. — Боишься? — ухмыльнулась Оксана. — Всё верно — тебе стоит меня бояться. после той боли, что ты причинил мне, я имею полное право сделать больно тебе… Однако не стану. Мне нужны лишь мои ключи.       Андрей коротко кивнул и скрылся за широкой дверью. В мёртвой тишине раскатами грома стучала брошенная на пол коробка, раздражающе звенела упавшая цепочка, раскатистым басом кричали бесцеремонно отодвигаемые шкафы и столешницы… — Смешно, — тихо произнесла Оксана, но в глазах её не было больше ни смеха, ни злости — только бесконечное отчаяние.       Андрей вернулся, держа ключи так осторожно, словно они в любой момент могли взорваться. Оксана вмиг будто постарела на несколько десятков лет — в этой бледной, измученной женщине с потухшим взглядом не было и следа той яркой, хищной, жестокой женщины, что открыла двери совсем недавно. Будто заряд, который она так долго копила, теперь закончился. Свет погас. С трудом поднявшись, женщина забрала ключи и, крепко сжав их в руке, побрела прочь. Она смотрела на зажатые в своей руке ключи так, словно они были единственным смыслом, последней оставшейся опорой. Словно в этих ключах осталась часть её давно разрушенного мира. — Оксана, — женщина была в двух шагах от двери, когда Андрей произнёс её имя. Она вдруг обернулась и посмотрела на своего мучителя с такой отчаянной надеждой, что даже Кира, находящаяся по ту сторону баррикад, вдруг страстно возжелала услышать, что он любит её — другую женщину, у которой так жестоко украли счастье… Но Андрей сказал лишь то, что должен был сказать. — Прости, — это простое слово так быстро утонуло в густой пелене неловкости, будто его вовсе не было. Оксана пожала плечами. — Оставь, — сказала она, держась за ручку входной двери. — Я никогда не доставлю тебе удовольствия быть прощённым.