Темно. Страшно. Холодно. Есть хочется.
Франкенштейн крепко зажмурился, снова открыл глаза, но ничего не изменилось, всё так же темно, страшно, холодно и хочется есть.
Вчера его впервые наказал не надзиратель. Джошуа хоть и ненавидел мальчика, лишившего его хлебного места, но сильно навредить или убить тихонько не мог. Поэтому мужчина отводил душу тем, что заваливал мальчишку работой и лишал еды за любую провинность.
Из-за этого Франкенштейн постоянно ходил голодный. Последнее время кружилась голова, а руки слабели даже несмотря на то, что он занимался каждое утро! И в один из таких дней тяжёлый кувшин с вином просто выпал из его рук, разлив содержимое по белому ковру, заставив ребенка испуганно сжаться, глядя на хозяина.
Карнир Одьёнте отреагировал спокойно. Велел слугам убрать влагу, а Франкенштейну принести новое вино. Обед продолжился. Но стоило уйти последнему гостю, мальчика привели к барону.
Бил благородный не сильно, помня о хрупкости человеческих детей, но всё-таки рассчитывать свои силы он не привык, а потому из кабинета Франкенштейн выходил, держась за стену. Едва закрылась дверь, как мальчик упал на колени, не в силах подняться, только держал ладошки перед лицом, чтобы кровь из разбитого носа не текла на пол.
— Вставай, парень, каджу приказал запереть тебя на пару дней, — раздалось над головой. Голос Франкенштейн не узнал, но подняться попытался. Он знал главное правило этого дома: если раб не может идти, то его убивают. Умирать мальчик не хотел. В каком-то полусне добрёл до камеры, что находилась рядом с ледником, и упал на пол, теряя сознание.
— Если выживет — накормить, — где-то очень далеко говорил чей-то голос. — Барон велел запереть его здесь на три дня. Откроете двери раньше — отправитесь на свалку.
Очнулся Франкенштейн спустя сутки выспавшийся, отдохнувший и жутко голодный. И до сих пор сидел на полу, вглядываясь во тьму. Он старался не шевелиться: побили его довольно сильно, и каждое движение отдавалось болью.
В животе забурлило, и вместе с этим мальчик заметил слабый свет. Показалось? Поддавшись любопытству, Франкенштейн подполз ближе. Потянуло свежим воздухом. Да это же выход! Руки затряслись от предвкушения. Он же может сбежать! И дойти до доброй продавщицы хлеба, а она его покормит! А потом он вернётся! Честно! Ведь иначе все планы пропадут!
Вскочив, Франкенштейн с силой надавил на ветхую дверь, пытаясь открыть. К счастью, она отворилась без скрипа и грохота и вела в сухой коридор. Сделав шаг вперёд, мальчик отскочил обратно, вспомнив про ошейник. По нему благородные узнают, где он, а значит, поймут, куда пойдёт, и женщину, да и его самого, просто убьют.
Значит, надо его снять. Сердце забилось от страха: снимать ошейник было легко, он хорошо тянулся, но больно. Всё это время мальчик экспериментировал с атрибутом: трогал руками, обхватывал, как будто хочет снять, тянул в разные стороны, даже делал вид, что стаскивает его с шеи. На все эти действия устройство отвечало болью, но благородные ничего не замечали, даже если попытки были в опасной близости от них.
Единственное, чего опасался Франкенштейн: ошейник мог перестать действовать, если его снять. Тогда барон сразу узнает, что раб нарушил правило.
Неуверенно посмотрев в коридор, мальчик оглянулся назад, на другую дверь. Рискнуть? Или не стоит? Его вроде как хотели накормить. Но потом такой возможности уже не будет, и он вряд ли сможет проверить свои теории. А вдруг они сразу узнают, что он снимал ошейник? Его убьют!
Взявшись за дверь, Франкенштейн закрыл её. Умирать не хотелось. Но сейчас, уже в темноте, он вдруг понял: снять эту кожаную ленту ему всё равно придётся, ведь если он пойдёт в спальню барона, то тот сразу поймёт, что кто-то из рабов своевольно проник в его комнату. Так не лучше ли сделать это сейчас, чем расстраиваться смерти потом, когда всё будет готово к совершению первого покушения?
Логика была странная, но этого хватило для принятия решения. Взявшись за ошейник, Франкенштейн резко потянул его вверх, почти сдёргивая с головы. Боль волной пролилась по телу и стихла. Всхлипнув, мальчик закусил руку, стараясь не кричать.
Однако ошейник лежал на каменном полу, а снаружи было тихо, никто не спешил наказывать нарушителя. Думать было некогда, Франкенштейн выскочил за двери и побежал.
Коридорчик оказался подземным ходом под садом, выводящим сразу за ворота в деревню. Прячась за деревьями и домами, мальчик добрался до подземного хода и побежал по привычной для него дорожке. Почему-то он совсем не думал о том, что продавщица сдобы может рассказать о нём барону.
Двери подпола поддались легко, как и всегда. Было тихо, на улице уже наступила ночь, и хозяйка заведения прибиралась на столе, готовясь ко сну. Однако на открывшуюся крышку отреагировала быстро: схватилась за скалку.
— Не бейте, тётенька! — поднял руки Франкенштейн, чуть выше поднимая дверь в подпол. — Я не буду воровать.
— Франкенштейн?! — шепотом воскликнула продавщица, отбрасывая скалку и опускаясь прямо на пол, чтобы заключить спасителя дочки в объятья. — Я знала! Знала, что ты живой! О, малыш, мы же каждый день ходили к… не важно! Расскажи, как же ты там? Почему ты здесь?
— Сбежал, но я вернусь! Просто есть хочется, — немного смущённо признался мальчик. — Они не знают, а мне возвращаться скоро, а денег нет, и…
— Не говори ничего, малыш, — улыбнулась женщина. Не поднимаясь, она протянула руку к ближайшей полке, достав несколько горячих пирожков с мясом. Руки потянулись к еде быстрее, чем Франкенштейн спросил разрешения. А потом, словно по волшебству, рядом поставили кружку, полную тёплого молока. Горло сдавило от слёз, но мальчик упорно пытался проглотить кусок пирога и не подавиться, почти захлёбываясь молоком.
— Не плачь, малыш, всё будет хорошо, слышишь? Не торопись, поешь нормально, никто не отбирает, — увещевала его женщина, поглаживая по взъерошенным волосам. — Всё будет хорошо, приходи ко мне, как сможешь, я подкормлю тебя, слышишь?
Еда кончилась, слёзы тоже. Вместе уничтожив все улики в виде крошек и муки с рук продавщицы, они распрощались. Долго здесь находиться нельзя — заметят. Поэтому много вопросов осталось без ответов. На прощание проведя по одному из синяков на лице ребёнка, продавщица как-то странно провела рукой по своей щеке и тут же рассказала, как правильно ухаживать за ранами. Взяв с Франкенштейна обещание приходить только к ней и пообещав в ответ, что никто об этом не узнает, женщина опустила крышку подпола.
И улыбнулась. На душе, впервые за всё это время, стало легче.
А Франкенштейн уже бежал обратно, чувствуя приятную сытость и сонливость. Но, несмотря на последнюю, он внимательно оглядывался по сторонам, чтобы не попасться. Осторожно пробрался в ход под садом, плотно закрыв крышку, дошёл до своей камеры, закрыв обратно дверь так, чтобы её не было видно, и надел ошейник, мужественно перетерпев вспышку боли. А потом сел и вгляделся в темноту. Никого. И снаружи тихо. Никто не узнал, что он выходил на несколько часов? Улыбнувшись, мальчик лёг на пол, поддаваясь сытой дрёме. Он встаёт раньше всех. Если подниматься ещё раньше, то он может успевать забегать к продавщице сдобы! Но не каждый день, а то заметят. Уже в полусне пришла мысль о том, что стоит всё-таки узнать её имя. Той женщины, что, оказывается, ходила на холм, чтобы убедиться в том, что маленький никому не нужный сирота жив.
***
Двери открыли через три дня. Эйк осторожно прошёл в камеру и потряс за плечо съёжившегося от холода мальчика. Сердце на мгновение зашлось от страха: неужели?.. но нет, проснулся, сел. Живой. Хоть этот ребёнок живой.
— Идём, — сухо проговорил мужчина, — работа ждёт.
Франкенштейн легко улыбнулся и последовал за товарищем. Ему выдали миску с поздним завтраком и двойной порцией, которая кончилась до обидного быстро. А дальше всё пошло как раньше. Работа, прислуживание за столом, тренировки, к которым мальчик добавил закаливание, вычитав об этом в одной из книг. А ещё он бегал к женщине с красивым именем Эйлин. Об этих визитах не знала даже дочка продавщицы. Приноровившись же к новому расписанию, мальчик успевал не только поесть вкусной домашней еды, но и забегать в другие места. Так, например, под конец месяца он стал счастливым обладателем честно сворованного пузырька со снотворным.
Совсем недавно мальчик узнал, что благородные не спят. Совсем. А это значило, что их надо заставить делать это! Так, чтобы это не было похоже на болезнь, иначе около них будут ещё подобные существа.
Но это будет позже, сейчас нельзя. А потому бутылёк отправился в тайник к большому ножу.
В составлении планов мальчик проводил дни. Сколько вылить снотворного? Как сделать так, чтобы они не почувствовали иной вкус? Франкенштейн строил планы и тут же браковал их, пытаясь учесть всё, кроме одного простого факта, из-за которого провалился бы самый блестящий план.
Ему же всего девять лет. Но именно это не входило в учёт любого из планов. Отсеивалось наивным: "Я смогу!"
И лишь волею случая Франкенштейн не ступил на путь гибели, вынужденный оставить все свои планы на несколько лет.
Старый Эйк сломал руку.
Это случилось поздно вечером, и кроме них двоих никого рядом не было. Раб тогда пытался вытащить из хозяйственного отдела молоток, когда хрупкая конструкция зашаталась, а с верхней полки прямо на руку мужчине упал чугунный утюг. Эйк не закричал только из-за ошеломляющей боли, лишившей его даже возможности дышать. А потом Франкенштейн интуитивно зажал ему рот ладошками, стараясь не смотреть в искажённое лицо и не слушать приглушённого воя. Лишь только когда крики превратились в глухие стоны, мальчик отошёл, широко раскрытыми глазами глядя на обессиленно опустившегося на пол друга и его сломанную руку.
— Ч-что же теперь делать? — тихо спросил он, спустя какое-то время.
— Прощаться, Франкенштейн, — глухо ответил Эйк, баюкая сломанную руку. — Теперь только прощаться.
— Нет! — замотал головой мальчик. — Нет, они тебя не тронут, слышишь?
— Раб, который не может работать — труп, ты это знаешь. Иди, мальчик. Оставь меня одного.
— Нет! — со слезами прошептал Франкенштейн, схватившись за голову. — Мы что-нибудь придумаем, слышишь, Эйк? Обязательно!
— Да что тут думать… Иди, сделай вид, что тебе всё равно и…
— Мне не всё равно! — почти прорычал мальчик. — Так же, как и тебе не плевать на меня! Не смей умирать! Я… знаю, что надо делать! Сейчас!
Найдя две ровные и крепкие дощечки, Франкенштейн, с трудом сдерживая слёзы, попытался правильно вправить кость. С первого раза не получилось, но мужчина молчал, до крови закусив ладонь, в попытке не кричать. Лишь когда шина была плотно примотана разорванной старой рубахой, Франкенштейн судорожно всхлипнул, трясясь так, словно на морозе стоял.
— В-вот, а ты делай вид, что работаешь, ясно? И с-страйся…. Старайся рукой не шевелиться. А я буду за тебя тяжёлую работу делать, ясно? Не спорь! Я уже взрослый! Я смогу!
Эйк удивлённо смотрел на дрожащего почти плачущего мальчика, который почему-то боялся потерять его. Как же он умудрился привязаться к нему, если мужчина всё время отталкивал его? Вздохнув, мужчина поднялся и осторожно обнял ребёнка.
— Никуда я не денусь, парень. Что ж ты ревёшь, как девчонка? Я согласен, но при условии, что ты будешь забирать половину моей порции.
Франкенштейн активно закивал. Он сейчас на всё согласен, лишь бы его план сработал! А Римо можно попросить, чтобы она не слушалась Эйка и кормила его как обычно!
***
Кухарка Римо тихо хихикнула, отдав довольному мальчишке тарелку с обедом и такому же довольному Эйку точно такой же обед. Оба десять минут назад по очереди отвели её в сторону и попросили добавить половину их порции соседу.
Оба не знали, что она уже давно наливает им по два черпака. Кухарка она или кто?
