***
— Но, пожалуйста, послушайте… — дрогнувшим от усталости голосом взмолилась мама, одной рукой прижимая меня к себе, а в другой держа их с папой обручальные кольца, протягивая его тощему и надменному ювелиру, смотрящего на нас с брезгливым выражением лица. Такие взгляды стали уже привычны. Раньше они били меня, словно плети — я чувствовала себя униженной и ничтожной, и от этого тошнило почти на физическом уровне. Но со временем я смогла примять и какую-то оставшуюся у меня гордость: лучше выглядеть голодной нищенкой и получать иногда немного еды от сердобольных граждан, чем задирать нос и оставаться с пустым брюхом. Но сейчас это не сыграло нам на руку. Все хорошее когда-нибудь заканчивается; это и произошло с нашим везением. Папа заболел тем же вечером, когда мы стали свидетелями «преступления и наказания» в меридианском варианте — ослабевшее от недоедания и тяжелых физических нагрузок тело не выстояло против работы в ледяной воде во время осушения болотистой местности, и отец мучился с высокой температурой уже вечером. Ночью его забрали в приют для заболевших беженцев. Живым оттуда еще никто не возвращался: Меридиан не собирался тратиться на лечение для бедняков, тем более тех, которыми сейчас была переполнена столица, и попавший туда с обыкновенной легкой простудой человек заболевал чем-то более серьезным, подхватив заразу от бедняги с соседней лежанки. Однако да здравствует коррупция! Если ты заплатишь, твоего родственника или друга переведут в обособленную спальню и даже дадут лекарств — такого качества, на какое наберешь денег. Перед тем, как его увели, папа сумел сунуть свое кольцо в руку мамы, и она сразу поняла, что надо сделать. Расставаться с такими важными для нас вещами было тяжело, но даже мысль о том, чтобы потерять отца, была просто невыносима. И мы всегда умели правильно расставлять приоритеты. И сейчас мы пытались продать их единственному ювелиру, согласному работать с беженцами. К сожалению, это было мотивировано явно не жалостью к лишившимся дома беднякам. Собственно, удивляться было нечему: магическое Средневековье во всей красе. Да и в двадцать первом веке моего прежнего мира очень часто люди наживались на чужих несчастьях. Что ж, я это осуждала и не понимала, однако это не делало меня саму идеалом, поэтому я обычно не слишком задумывалась над подобными проблемами. Пока не столкнулась с такой лицом к лицу. — Нет, это ты послушай, — грубо перебил маму ювелир, не проявляя даже элементарного уважения для обращения на «Вы», и я скрипнула зубами, опустив голову как можно ниже, чтобы он не сумел увидеть злость на моем лице. Я хотела вцепиться ему в эти его мерзкие усики и вырвать их с корнем, чтобы он даже не смел так говорить с моей мамой. Но она удержала бы меня в любом случае, а подобная выходка принесла бы нам несметное количество несчастий. И мое кратковременное удовлетворение визгами этого гада не стоило того. Ювелир сквозь зубы процедил, что эти кольца почти ничего не стоят, и он может дать за них разве что два серебряных. Это не составляло и одной десятой тех денег, которые были нам нужны. Мама, серая от горя и отчаяния, кивнула, пробормотала извинения и, забрав кольца, взяла меня за руку и вышла из лавки. На пороге я обернулась, встретившись с презрительным взглядом этого гада. Не удержавшись, я оскалилась, позволив дополнительной паре глаз появиться на лице, а клыкам удлиниться. Ювелир побледнел, пискнув и отшатнувшись от прилавка, испуганно прижав руку к груди. Довольная собой, я поспешно вернула себе полностью человеческое обличье и с невинным видом пошла вместе с матерью. Однако краткая эйфория от мелкой мести пропала, стоило нам только выйти на улицу, встретившую нас запахом пота, крови и мочи. За месяц на Меридиане я привыкла к подобному «аромату», так что уже даже не морщилась. На лбу мамы залегли глубокие морщины. Мое сердце сжалось от пронзившего меня осознания. Нам больше нечего было продавать, чтобы помочь папе. — Что мы будем делать? — тихо спросила я, зная, что мама услышит. У арахноми был прекрасный слух. Она устало вздохнула, покачав головой и без особой надежды посмотрев на меня. Мои родители никогда не врали мне, но сейчас я эгоистично хотела, чтобы мне сказали, что все в порядке и что мы что-нибудь придумаем. — Я не знаю, Мира. Если бы я только могла устроиться служанкой… Но сейчас знати есть, из кого выбирать, и они предпочитают местных, — с горечью прошептала мама, пробираясь сквозь толпу. Я сжимала ее пальцы в своих, чтобы не потеряться. Людей было слишком много для раннего утра; наверное, именно сегодня все решили закупиться на рынках, причем в одно время, чтобы наверняка потолкаться, всласть поорать друг на друга и отвести таким образом душу. — Может быть, пойти на охоту и продавать мясо? Оно сейчас быстро разойдется… — неуверенно предложила я. — Я маленькая. Никто не заметит, что я сбегаю туда и обратно, — честно говоря, даже я сама с трудом верила в свои слова. Стража на границах Меридиана тщательно следила за порядком и не пропускала никого внутрь и наружу просто так. Мимо них, наверное, даже муха не пролетала без досмотра. И у нас не было других вариантов. А это значило, что папа… Нет. Я определенно не могла об этом думать. Я просто не могла потерять его. Если бы я только знала!.. Мама покачала головой, приобняв меня одной рукой и прижав к себе, лавируя между людьми. Серьезно, они, казалось, заполнили собой все пространство. Между народом то и дело сновала стража, словно бы контролируя идущих. Человек в сером плаще толкнул меня и маму, и я чудом удержала равновесие, когда она пошатнулась от слабости. Злобно зыркнув на него, я лишь поджала губы, привычно сдерживая недовольство: выражать эмоции было опасно и, как учила меня Матушка Аранья, в большинстве своем неуместно. А я была склонна доверять ей и ее наставлениям. Матушка… Сердце сжалось при воспоминании о ней. Я скучала. Она чем-то напоминала мою бабушку из прошлой жизни — умная, проницательная и невероятно саркастичная. А еще она заботилась обо мне с тех пор, как я перестала представлять угрозу. И ведь только благодаря ей я смогла обосноваться в этом мире, учитывая мою прежнюю арахнофобию… Неожиданно я поняла, что и мои нынешние родители, Нелерра и Паво, были чем-то похожи на тех моих родных. Родных Мирославы, если быть точной, потому что за эти годы я перестала полностью быть только той собой. Более того, я давно ощущала себя больше Мирандой из племени Рагна, арахноми-ребенком, чем той женщиной, которой была раньше. Наверное, это и позволило мне приглушить тоску по близким. В конце концов, мне создали все условия для счастья. Пока оно не рассыпалось как карточный домик с наступлением войны. Кое-как мы дошли до главной площади, той самой, где три дня назад я впервые увидела Седрика. И там мы выяснили причину такого столпотворения — королева Вейра возжелала толкнуть речь. А может, предложить что-то для улучшения условий. Хотя на это я особо сильно не надеялась. Мне, если честно, было уже плевать, и я хотела только вылечить папу, схватить родителей под руки и уйти из Меридиана. Какое-то нехорошее предчувствие скрутило мои внутренности в тугой узел, и я прикусила губу, затыкая тревожный голосок внутри себя — не до него сейчас было. Мама встретила нашу знакомую по приюту для беженцев, Эмилию, и она как раз и поведала нам о предстоящем визите правительницы. А еще о том, что на сегодня все, кроме стражи и особо важно занятых, освобождаются от работы, пока королева не закончит с речью. — Надеюсь, нам все равно выдадут еду, — взволнованно прошептала Эмилия, и мы с мамой кивнули почти синхронно: не хотелось бы провести день без пищи. Одна часть площади, не занятая специальным помостом, была отгорожена, и спустя несколько минут мы поняли, зачем: туда привели тех больных, которые не были при смерти. Мама посадила меня на плечи, чтобы я могла увидеть отца и помахать ему — в отличие от настоящих пауков, у нас было очень острое зрение. Папа выглядел изможденным и то и дело кашлял, но, заметив меня, слабо улыбнулся и помахал мне рукой в ответ. Я спустилась с маминых плеч, невзирая на ее протесты. Мне не хотелось, чтобы она тратила силы только на то, чтобы удержать меня. Однако к Эмилии пробился младший брат, подросток лет пятнадцати, еще с лета загорелый от работы в поле, и, заметив меня, посадил себе на шею. Мама тепло поблагодарила его, на что тот лишь отмахнулся, и поправила мою кофту. Я, пользуясь положением ребенка, прижалась к пареньку, стараясь сохранить тепло, и шмыгнула носом. Наверху было холодно, зато в толпе внизу — душно, а еще сильно воняло. Мы стояли так еще около часа, и я успела задремать: ослабевший организм пытался восполнить энергию, которой ему не хватало из-за голода и общих условий жизни. Большинство людей садились прямо на землю, устав стоять, и брат Эмилии — я, к своему стыду, так и не смогла запомнить его имя, — обнял и свою сестру, и мою мать, чтобы обе женщины не замерзли. Я знала его недолго, но он был очень добрым мальчиком. И я бы очень хотела его спасти, да только это было не в моих силах. Меня разбудил звук приближения королевской процессии. Держащий меня на плечах паренек уже успел подняться, хотя я даже не проснулась во время этого, однако теперь, очнувшись, вновь ощутила холодный ветер. Я перевела сонный взор на маму, протянув ей ладошку, и она сжала мои пальцы. Глазами нашла отца: он прислонился к стене и сгорбился, но вновь улыбнулся мне, когда заметил мой взгляд. Наверное, именно в тот момент я поняла, насколько сильно папа любил меня — он едва держался в сознании из-за болезни, но все равно нашел силы на улыбку, чтобы поддержать меня. Как и мама, сжимающая мои пальцы, несмотря на то, что для этого ей пришлось стоять с поднятой рукой. Я не осознавала этого тогда, иначе обязательно заставила бы ее опустить запястье и расслабиться, отдохнуть; но до сих пор я отчетливо помню это прикосновение, и это одно из самых ценных для меня воспоминаний. Стража разогнала народ с пути, и повозка королевы Вейры подъехала к помосту. Я заметила Седрика (в человеческом обличье и робе, распространенной у восточных аристократов, что навело меня на мысль о принадлежности змея к одному из старинных родов нагов): он открыл дверь и помог выйти наружу красивой рыжеволосой* женщине в прекрасном дорогом платье и меховой накидке. Учитывая, какой холодной была осень на Меридиане, я могла понять выбор верхней одежды. И не могла не позавидовать. Казалось, что при одном взгляде на нее ветер, продувавший меня насквозь, стал еще более холодным и колючим. Я устало сгорбилась, прижавшись щекой к макушке брата Эмилии. Королева обвела царственным взглядом толпу, и на мгновение мне показалось, что она посмотрела мне прямо в глаза. Но, я думаю, мне только почудилось. Женщина, окруженная стражей, поднялась на помост, прикладывая пальцы к горлу и что-то шепча. Наверное, то самое заклинание из «Гарри Поттера», которое использовалось для усиления голоса. Мысль об этом заставила меня прижать руку к губам, чтобы не захихикать. Хотя по итогам я была не так уж далека от истины, потому что голос королевы стал слышен всем. Признаться честно, я не запомнила ее речь подробно. Вейра что-то толковала о нехватке продовольствия, о том, что нужно мужаться, что королевство делает все, чтобы приструнить мятежников, как будто никто до нее про это не знал… а вот заявление о том, что беженцев перенаправят в близлежащие поселения, вызвало возмущение не только у нас, но и у жителей этих самых поселений. Естественно, никто не хотел пускать чужаков в свои дома и деревни, и я могла понять их. Но нам от этого легче не становилось. По толпе пробежали шепотки, гул недовольных голосов возрастал, перебивая голос Вейры, и начались какие-то шевеления. Стража напряглась и плотнее подступила к королеве; я успела заметить, что Седрик прищурился и возник сразу за спиной правительницы. Я поискала взглядом отца, и по спине пробежал неприятный холодок, когда папы среди изолированных больных не обнаружилось. — Уходим, скорее, — его голос вдруг раздался совсем рядом, и меня сдернули с плеч брата Эмилии прежде, чем я успела что-то понять. Лишь заметила испуганное лицо матери, подчинившейся беспрекословно, да почувствовала, как появившийся папа прижал меня к себе. Родители, держась друг за друга, принялись пробираться сквозь толпу, стараясь уйти как можно дальше от помоста. Мое сердце колотилось как бешеное, и от плохого предчувствия скрутило все внутри, но на этот раз так, что я скривилась от боли. Воздух разве что не потрескивал от ощущения опасности, а голоса людей звучали все громче и громче. Стража в ответ тоже повышала голос, приказывая собравшимся заткнуться и стоять спокойно. — Долой королеву Вейру! — это было последним, что я успела расслышать и запомнить. А потом мир вокруг нас взорвался.***
— Миранда, беги! Беги! Немедленно! Голос прорывался сквозь звон в ушах, глаза открывались с трудом из-за слипшихся ресниц. Во рту чувствовался привкус крови, и я с трудом приподнялась с земли, закашлявшись от забившей легкие пыли. Голова, казалось, была чугунной, тяжелой… а все вокруг полыхало. Мой отец лежал на земле. И он не шевелился. — Беги! Не стой здесь! Убирайся из города, Миранда, прочь! — мама схватила меня за плечи, больно встряхнув, и оттолкнула так, что я вновь упала на колени. У моей матери не было одного глаза, и ее лицо заливала кровь. Мой отец все еще не шевелился. Звон в ушах нарастал, заглушая крики боли и отчаяния, и я не могла сдвинуться с места, окаменев, завороженно глядя на моих родителей. Это не происходит, не может, это все нереально, мой отец не может быть… Пощечина одновременно и оглушила меня, и привела в чувство. Мамина рука была в крови; я отстраненно поняла, что мое лицо было ей и залито. Мир наполнился слишком яркими, слишком страшными звуками, я судорожно втянула воздух в легкие; во рту появился привкус гари. Мир горел. — Беги! Мы найдем тебя! Беги! Моя мама кричала. Моя мама приказывала мне бежать, значит, я должна была повиноваться. Я не могла посмотреть на отца. «Они найдут меня. Они найдут меня, все будет хорошо, просто сейчас я буду им мешаться, я должна бежать», металось в моей голове, пока я поднималась с коленей, дрожащей рукой утирала кровь с лица, после чего я сделала пару шагов в сторону и обернулась к матери. Она улыбнулась мне. Лежащий на земле отец. Улыбка мамы. Отблеск огня в ее уцелевшем глазу. Я развернулась и побежала, потому что так было нужно. Потому что я знала, что мои родители найдут меня, что мы отправимся далеко-далеко, где до нас не доберутся ни войны, ни смерть, и я буду счастлива с моей семьей — ведь то, что сейчас происходит, просто не могло быть реальным. Огонь, коснувшийся моей спины. Крик. Запах горящей плоти. Словно в замедленной съемке я повернулась, и пусть на деле это заняло доли секунд, мне они показались вечностью, во время которой в моей голове билась лишь одна мысль: нет, пожалуйста, этого не может быть, это не должно было произойти, это не по-настоящему, не по-настоящему, это не… Восемь лет назад огонь убил меня. А теперь он забрал моих родителей, и я ничего не могла с этим сделать. «Беги. Не думай. Просто беги», мелькнул словно бы приказ в моих мыслях, и я, резко отвернувшись, бросилась бежать, потому что я обещала своей маме, что я это сделаю. Но я не могла думать о своих родителях, вспоминать о семье или о том, что только что произошло. Я бежала, не обращая внимания на боль в сожженной спине, стирая кровь, заливающую глаза, и жадно хватая ртом воздух, заходясь в кашле от дыма и гари. Вокруг был ад, самая настоящая Преисподняя, слезы застилали мне глаза, и каждое мгновение я думала, что больше не выдержу, не смогу — но почему-то могла. Я увернулась от пытавшихся схватить меня рук, перевоплотилась в паука буквально на ходу, выбегая через то, что осталось от городских ворот, и взвыла от боли, несясь в лес, оставляя за собой пылающий город, горький дым, не дававший дышать, и истошные крики. Я бежала, не контролируя себя и превращаясь то в человека, то в паука; ветки хлестали по лицу и сгоревшей спине, и я рыдала от боли. Слезы смешивались с кровью, и в какой-то момент у меня уже не было сил утирать их. Я позволила себе ослепнуть, но не остановиться. Если бы я остановилась, я смогла бы думать. Если бы я смогла думать, я бы не смогла бежать. Но я обещала. Нога зацепилась за что-то на земле, и я рухнула, кубарем покатившись с обрыва. Тело взорвалось болью, в ушах зазвенел собственный крик, оборвавшийся, когда в рот забилась сырая земля, не давая вздохнуть. Сознание милосердно покинуло меня, и, погружаясь во тьму, я успела лишь понадеяться, что на этот раз умерла окончательно.