29 мая

      Раймунд поднял взгляд на серое небо. Эти тучи были невыносимы. Казалось, из них вот-вот должен политься дождь, но они лишь застыли над его головой, грозя упасть и раздавить никчёмное воплощение погибшей страны. И лучше уж пусть так, чем томиться в ожидании прихода костлявой, но…       Впереди, среди до боли знакомых развалин города, тенью показалась родная фигура. Сереющее море, в чью сторону было повёрнуто её лицо, размеренно, но будто с притаённой злобой шумело приливами. Увы, ни волны не могли грозить яростным наводнением, ни разрушенные стены крепости более не давали надежды на желанный приют. Раймунд сделал несколько шагов вперёд и вдруг узнал человека, стоящего далеко впереди от него.       — Рафаэль! — закричал он, отчасти радуясь при виде всегда верного ему подчинённого, отчасти волнуясь за него — страшно было видеть его в подобном пейзаже. Рафаэль повернулся к нему, Раймунд мог разглядеть его лицо — но на нём не было привычной доброй улыбки, одна только необъятная, как это море, печаль. Его светлые, спутанные, грязные волосы как-то неправильно обрамляли бледное, почти по-девичьи милое личико, вымазанное землёй и кровью. Полтора века прошло…       — Рафаэль! — он хотел подбежать к подопечному, которого когда-то оставил в осаждённом городе на верную смерть. Но его остановили — кто-то схватил его за руку. Раймунд на это обернулся и увидел Пьемонта — по бокам от него были Женева и сам Швейцария.       — Французская Савойя… — Пьемонт, заговоривший, смотрел в сторону от всего: от наставника, от моря, от спутников, от давно погибшего друга — мог ли он теперь обратить на них взор? — И опять французская Ницца… Здесь я полностью бессилен. Бессилен…       Бессилен.       Ничего не ответив, Раймунд, наверное, в каком-то предчувствии вновь посмотрел на Рафаэля. Тот больше не возвышался один над руинами своего города — он лежал на руках Франции, словно в обмороке заботливо подхваченный им. Франция с притворной нежностью гладил его по щекам, прижимая юношу ближе к себе. Рядом с ними возникли ещё двое — братья Раймунда, Морьен и Бургундия. Они сидели на земле с закрытыми глазами, застывшие, будто статуи, памятники их былому величию. Тяжёлое воспоминание, вдруг всплывшее в голове и с яростью вцепившееся в душу. Все они преданы забвению. Как и он сам.       Не желая видеть этого, Раймунд вновь обратился к троице, что осталась позади. Баш, Робель и Рюди… все, как один, в чёрном, траурном. У всех подле бедра пустые ножны мечей. Пьемонт больше не держал его руку. Другие двое, в отличие от него, смотрели не по сторонам, а точно за спину Раймунда — на тех, что остались среди руин.       Тишину, застывшую на кладбище одной крепости, взрезал крик. Грудь, сердце Раймунда разорвала резкая и невыносимая боль. Он не видел, он знал — в спину его ударил меч.       — Ты всё ещё надеешься на помощь? — в голосе Швейцарии мелькнуло осуждение.       Раймунд, сжимаясь, невольно упал на колени. За первым мечом следовал и ещё один — крыльями торчали они теперь из спины. Кровь из раны не шла — и без того он был обескровлен.       — Разве хватит нас всех, чтобы спасти тебя? — Женева пытался посочувствовать.       Третий, последний меч вошёл ровно между теми двумя. Раймунд снова кричал.       — Ты думаешь, я этого хотел? — Пьемонт всё-таки смог посмотреть на него.       Собравшись с силами, Раймунд поднял голову в желании им что-то ответить. Но перед ним был Франция.       В ужасе Савойя заставил себя проснуться.       Он лежал в своей кровати. Никаких руин Ниццы, лишь его комнатка в доме Пьемонта, никаких туч — солнце пыталось прорваться в дом сквозь небрежно задёрнутые занавески. Савойя повернулся на бок и, прежде чем уткнуться в подушку и одной рукой закрыть голову, а другую прижать к болящему сердцу, успел заметить в дверях хозяина дома.       — Идиотский вопрос, но ты в порядке? — услышал он его голос.       — Да уйди ты отсюда, — пробурчал Раймунд в ответ. — С тобой одни кошмары снятся.       Это был просто сон. Сон. Такой же мерзкий, как и реальность.       Сегодня было двадцать девятое мая, прóклятый месяц прокля́того 1860 года. Вчера была годовщина смерти его брата, его товарища, его союзника… Бургундия. Адемар. Невероятно амбициозный, он смог стать для Франции реальной угрозой и успел затмить его славу в своё время. Но что тот, что его король были достаточно расчётливы и коварны, чтобы с ним аккуратно разделаться, прямо на зависть одному флорентийцу. Сам Адемар, что после ранений почти потерял возможность нормально ходить, но каждый раз заставлял себя подниматься, пусть даже через силу или же быстро теряя равновесие, потому что должен был идти дальше, потому что должен был быть сильным, потому что он как никто другой хотел жить и бороться за себя и тех, кого считал своими близкими, кому всегда был готовить подставить плечо даже в самые тяжёлые для себя минуты, — сам Адемар покинул этот мир ещё давно, в 1482 году, спустя пару месяцев после смерти своей последней герцогини — нет, полноправного герцога из Бургундских Валуа. И лично он, Савойя, лишь спустя века начал понимать, какую роль он сыграл в смерти своего драгоценного брата и какую услугу оказал этой французской мрази своей слабостью и неспособностью решить собственные же проблемы. Будь Савойя хоть немного сильнее и самостоятельнее как государство даже в своём зените — быть может, и Бургундия прожил дольше, и не пришлось бы хоронить одного за другим почти всех из своей же семьи. Да что уж — если бы Бургундское государство не исчезло с карт, триста раз поделённое между Францией и Габсбургами, не было бы доброй половины тех войн, что они пережили за последние три столетия. Были бы другие, но в любом случае Раймунду бы вряд ли пришлось сидеть в этом доме сейчас и наблюдать за медленным, но неизбежным разложением своей же страны, ради защиты которой он был рождён почти полторы тысячи лет назад.       Как он ненавидел предаваться подобным воспоминаниям и рассуждениям… Но сегодня стоит подвести итоги.       Сегодня, как заранее оповестил Пьемонт, Сардинское королевство должно ратифицировать передачу Савойи в руки Франции. Франции. Их главного врага! Это был проигрыш. Уничтожение. Смерть. Хуже, чем смерть.       Бургундия был погублен четыре сотни лет назад… Наверное, уже тогда, в конце пятнадцатого века, Савойя был обречён на долгое и мучительное уничтожение. Без защиты со стороны сильнейшего из братьев для Франции он уже стал лёгкой добычей, но слишком часто вырывался он из лап смерти и удерживался на плаву. Цена за такое порой оказывалась слишком высока.       Пьемонт, его подчинённый и единственный, кто ныне пригоден быть лидером в доме воплощений этого государства, собирался за стеной на работу. Сардиния, судя по тишине, был у себя. Сардиния, чьим именем теперь зовётся эта страна. Сардиния-Пьемонт, иногда, из-за активности последнего. Или просто Пьемонт. Не Савойя. Савойская династия метит на титул короля Италии, но за подобные амбиции первоначальное Савойское герцогство, колыбель их династии, должно обратиться разменной монетой.       Санкционированная аннексия его главным врагом и разорителем его территорий. Вот его приговор.       В первый раз Франция оказался властителем над Савойей ровно в тысячелетие оного, раньше, чем столетие минуло со смерти его брата-союзника, — никакого на территории права первый никогда не имел, герцогство подчинялось лишь германскому императору. Да и тогда сам французский король, тёзка воплощения королевства, не очень спешил полноценно интегрировать Савойю с Пьемонтом в своё государство, ему было важно лишь держать открытыми врата в Италию, которыми эти двое вместе с Ниццей и являлись. Не больше, но и не меньше. Господи, а хоть что-нибудь с тех времён изменилось?!       Пожалуй, да. Теперь Франция утверждает, что на Савойю он имел право всегда.       Более-менее успокоившись, Савойя всё-таки решил вытащить надоевшее ему тело из кровати. Обычное человеческое тело. Сохранялось ли у него хоть немного сил воплощения? Какое-то время назад он начал стареть — верный признак, что с ним уже всё кончено. Вечно молодой аристократ-вояка уже давно превратился в сорокалетнего дядечку, который никак не мог решиться на самоубийство.       А если он и решится, вспомнит ли о нём хоть один человек?       Нечёсанный и помятый, во вчерашней совершенно не спальной одежде, которую на ночь он так и не снял, Раймунд вышел из комнаты без какой-то определённой цели. После такого сна снова отключаться не хотелось, хотя до «выспаться» тут было далековато, так что лучше уж помотаться по дому. Дверь в комнату Пьемонта была открыта. Подосаждать ему своим присутствием, что ли? Всё ещё не самая полноценная месть за его проступки.       — А, встал, лежебока? — с иронией, но без злобы, он отреагировал раньше, чем Савойя успел заговорить. Услышал его шаги, видимо.       Белая рубашка, чёрный жилет, брюки и пиджак, аккуратно завязанный тёмно-синий галстук, даже причесаться Пьемонт не забыл, чем он сейчас и занимался. И кто его приучил одеваться, будто он нормальный человек, а не бедняк при ближайшей церкви? Видимо, правительство на него надавило сильнее, чем вся его жизнь под крылом Савойи и в окружении не менее приличных людей.       — Уже собрался родину продавать? — это прозвучало даже более едко, чем Савойя того желал.       — О-ой, да иди к чертям уже! — и Пьемонт, разумеется, этого не оценил.       Не клеится, опять разговор не клеится. Обычное дело для них двоих. Савойя шагнул внутрь комнаты.       — С чертями и живу.       Пьемонт лишь закатил глаза и отвернулся к зеркалу в попытке закончить причёску. Он всегда был невыносим. Но тогда, когда он лишь только-только переехал к Савойе на всю жизнь, он даже не пытался претендовать на нечто большее, чем он являлся на тот момент. Пьемонтское княжество, феод Савойских герцогов. Ещё даже не центр всех их земель — и уж точно не центр Италии, едва ли её окраина. Железная голова, Эммануил Филиберт, в честь кого в Турине недавно воздвигли бронзовый монумент, был прекрасным человеком, с которым довелось сражаться рука об руку, но после освобождения Савойи от той первой оккупации Франции он выбрал столицей именно Турин. Просто по ту сторону Альп было теперь безопаснее.       А Пьемонт о себе возомнил слишком уж многое.       — Слишком хорошо выглядишь, — безразлично заметил Савойя, после чего растрепал волосы подчинённого так, что они частично вернулись в нормальное для них буйное состояние. — Вдруг ещё поверят, что тебя не на помойке нашли.       — Себя-то в зеркале видел, чудовище спящее?!       Их взгляды вдруг встретились сквозь отражение зеркала. Стеклянные карие глаза аккуратно обрамляла лёгкая темень и подчёркивали морщины, живые же голубые… Им тоже повезло найти друзей в лице слабых синих кругов. Пьемонт много носился с этой своей итальянской мечтой. Точнее… в данный момент он носился с итальянской мечтой Франции.       Наверное, мелкому нужен был строгий отец, а не эгоцентричный деспот, совсем разошедшийся после смерти почти всей его семьи. Но четыре столетия, отведённые им Всевышним, уже ушли. Быть может, позаботься он об этом заблаговременно, тогда и Пьемонта можно было обуздать да воспитать как нужно.       Хотя вряд ли.       — Было бы на что смотреть, — лениво протянул тот и направился к двери.       Видел, к сожалению, видел. Жалкое зрелище этот ваш блядский Савойя нынче, ох какое жалкое.       — Послушай, — слишком уж добрый для раздражённого выдох и обеспокоенность в голосе подчинённого невольно заинтриговали и вынудили застыть на пороге. Пьемонт продолжал разглядывать спину наставника в отражении, тот в свою очередь даже не собирался поворачиваться. — Послушай, ещё можно попытаться. Вернуть территории… Надавить на сильных противников Франции, ну или подыскать мощного союзника ему в противовес, Швейцарию с Женевой притащить, там и Англия с Пруссией созреют. Время только нужно, а так…       — Заткнись нахрен! — громом прогрохотал внезапный разъярённый крик, эхом отозвался отчаянный удар кулака по дверному косяку. — Не неси такой херни в день, когда ты официально отдаёшь меня палачу всей моей семьи, выблядок!       Тягучее чувство невыносимо медленного гниения сменилось вспышкой разрывающего все внутренности гнева. Что-то ещё в последние полвека редко посещало его душу. Савойя выскочил из комнаты в коридор, к лестнице, вниз — ступень, другая, последняя, дальше — сразу к кухне, здесь всегда есть запасы вина, пьемонтское, но за неимением выбора и оно тоже пойдёт, выдернуть пробку, залить в горло багряную жидкость, практически швырнуть бутылку на стол и чуть не пролить драгоценный напиток. Ударить ладонью по столу и закрыть лицо рукой.       — Ещё можно попытаться, тоже мне, — с отвращением прошипел он, передразнивая.       Пусть пытается столько раз, сколько ему влезет. Всевышний не отобрал бы у Савойи бессмертие, данное при самом рождении, если бы у них был хоть один шанс всё изменить.       Бессмертие их обманчиво. Не всякое воплощение умирало, уже став человеком. Ницца, сегодня пришедший к нему во сне, погиб полтора века назад, оставаясь таким же молодым, каким он был десятки лет до этого. Его город, пусть и без крепости, но они вернули, затем восстановили, как Савойя и обещал в своих отчаянных мольбах, Ницца разрослась и стала курортом, но сам Рафаэль… он был мёртв. Он был мёртв, бездыханным он лежал тогда, в семьсот шестом, на руках наставника, упустившего даже возможность с ним попрощаться. Умри сейчас Раймунд, никакие попытки Пьемонта что-либо изменить не приведут ровным счётом ни к чему.       Иронично, что с Савойей он отдаёт и саму Ниццу. Почему даже после смерти этот город не может забыть о своей губительной преданности?       Савойя услышал шаги. Пьемонт, кто ж ещё. После сотен лет жизни рядом трудно его не узнать.       — Чего припёрся? — глухо отреагировал на подчинённого Савойя, даже не оборачиваясь к нему. Тот не ответил, но шагнул к нему. Раймунд почувствовал, как Робель коснулся его волос, и инстинктивно отдёрнулся.       — Не рыпайся, больнее будет, — по спутанным волосам медленно заскользил его гребень, приводя их в относительный порядок. Вскоре они стали выглядеть более-менее прилично, но Пьемонт отставать не собирался. Убрал руки он лишь тогда, как на плечо Савойи опустилась коса, завязанная его же старой лентой. Раймунд провёл по ней ладонью. Непривычно до ужаса.       — И с каких это пор ты у нас по девкам шляешься, раз косы плести умеешь? — он неприятно усмехнулся, всё-таки развернув тело к Пьемонту.       — Меня мама научила… — тот обиженно-глупо надул губы и скрестил руки на груди. — Тебя тогда и не планировали.       Мама научила. Забавно, но когда-то давно Швейцария, ещё маленький Швиц, точно так же оправдывался, заплетая косу Савойе, на тот момент молоденькому графству с тонной амбиций. Швейцария… Он ведь обещал помочь. Ещё на Венском конгрессе. Выбил для части савойских земель, за которые раньше отвечали Женева с его ненаглядной, нейтралитет, а заодно и право на военное вмешательство, а где он сейчас, когда это вмешательство и вправду понадобилось? Последний раз они виделись в Шамбери несколько недель назад. Виделись... Да только встреча их ничем хорошим не окончилась. Где-то между набиванием друг другу рож и прочим выяснением их тяжёлых отношений Швейцария пытался оправдаться, но сейчас в его слова верить не хотелось. Верить не хотелось никому, а особенно тем, кто из ныне живущих был для него дороже всего.       — Мне бежать пора, — Пьемонт вывел Савойю из задумчивости. Тот на его реплику небрежно махнул рукой, мол, пусть делает, что ему заблагорассудится.       Робель ушёл с кухни. Недолго думая, Раймунд поплёлся за ним.       Как же… как же мерзко выглядела его забота о Савойе после того, что он натворил. Слабое и зарытое в подсознании чувство гордости за своего воспитанника, за его небесполезность, лично им самим завоёванный статус лидера для других итальянцев и желание любыми средствами добиться поставленной цели, пусть и абсолютно глупой, уже давно рассыпалось, столкнувшись с осознанием предательства — предательства во имя Франции. А может, это была Божья кара за то, что два столетия назад, в войне против вальденсов, которых возглавил Пьемонт, на стороне Савойи тоже сражался этот хренов Бонфуа? Праведная борьба с ересью обратилась в кровавое противостояние отца и сына — если к ним применимо такое определение; — второе Господь не потерпел бы, сколько бы они ни прикрывались первым. Причём победителем из этого противостояния, как и сейчас, в грёбаном 1860 году, мог выйти только Франциск.       Самой жестокой женщиной на свете была мадам Ирония.       К Пьемонту наконец выскочил нерадивый Сардиния, они оба поспешно оделись и могли уходить. Савойя всё это время не только не проронил ни слова, он даже не смотрел в их сторону, но всё равно не уходил. Это тупое желание ухватиться за кого-нибудь, чтобы хоть на миг почувствовать себя живым, постоянно смешивалось с диаметрально противоположными ему попытками показательно изолироваться и оттолкнуть от себя всех, даже самых близких. Каким же кретином он себя от этого ощущал…       — Эй, старикашка, — он услышал голос Пьемонта, но никак на него не отреагировал. — До вечера, что ли.       Не дождавшись ответа, он открыл дверь и оба недоделанных итальянца вышли из дома. Только тогда Савойя сдвинулся с места, чтобы закрыть за ними. Как только те двое оказались в нескольких метрах от него, он всё-таки решил негромко попрощаться хотя бы с Пьемонтом.       — Я тебя ненавижу.       Едва тот успел оглянуться, заслышав такое, как дверь с силой захлопнулась. Оставшись в полном одиночестве, Раймунд прислонился к двери спиной, а потом и вовсе скатился по ней на пол. Руки закрыли больную голову — астийская барбера била сильнее, чем то вино, что он пьёт обычно, так тем более влита в себя она была резко и на голодный желудок, а боль, лишь увеличенная алкоголем, и без того не унималась после неспокойного сна. К бутылке последнее время Савойя стал прикладываться в разы больше обычного, но не давало вино желаемого забытья, лишь добавляло к душевным страданиям физические, прямо сразу или наутро. И всё равно Раймунд знал, что сейчас он отправится опустошать запасы подчинённого, и ровно так и пройдёт весь этот день.       Савойя поднялся с пола и вернулся на кухню.       Только сейчас он заметил, что те двое оставили ему поесть. Может, и вино Пьемонт покупает ему? Во всяком случае, даже если нет, то так и получается — быстро расправившись с завтраком, Савойя опять налёг на барберу. Тупой безразличный взгляд устремился в окно.       Нет, не Пьемонта он ненавидел. Францию, в первую очередь. Себя, во вторую. На тех троих, что в его сне были в чёрном, он был зол, он хотел на них наорать, оскорбить, уязвить, влезть с ними в драку, вцепиться в волосы каждого и заставить почувствовать боль… потому что из всех живых воплощений к ним он привязан был сильнее всего, несмотря на все попытки друг друга унизить или убить. И все они его предали. Баш — самый первый, ещё давно, когда Бургундия был жив. Рюди — полвека спустя, совсем перед тем, как по душу Савойи пришёл Франция. Робель — сейчас, если не считать войны с вальденсами. И всё равно они говорили, что он им нужен, что они готовы помочь и хотят его спасти. Именно поэтому Раймунд сейчас сидит здесь один и дожидается окончательного признания над ним власти его заклятого врага, да?       Франция, Франция, Франция, сраный Франция. Так уж получается, что его ручонки видны везде. Пьемонта со Швейцарией просто испортил, превратив первого в свою игрушку, а второго в наёмника, машину убийств — и они мало чем отличались. Но Морьена, Бургундию и Ниццу он уничтожил, ещё и Женеву чуть не убил следом за его избранницей. А теперь и Савойя на очереди. Только вот прежде чем сдохнуть в парижской канаве в очередном пьяном угаре, ему придётся встать перед Бонфуа на колени и смачно у него отсосать.       От подобной мысли, подкинутой ему воспалённым воображением, Раймунд чуть не поперхнулся собственным вином. Ну уж нет, не дождётся! Лучше уж наконец перебороть себя и свой бессмысленный инстинкт самосохранения, чем покончить вот так.       Глупая неубиваемая гордость маленькой и никчёмной страны. Будет забавно, если с савойцами она останется и после его смерти.       А что его вообще держало здесь всё это время? Страх смерти? Но Савойя насмотрелся на то, как умирают и как убивают, да и самому довелось. Надежда на лучшее? Всё было слишком очевидно, чтобы отринуть её в первую очередь. Привязанность к тем троим? Он достаточно часто их ранил, чтобы нежелание навредить его не остановило.       А может быть, неуверенность в том, что когда он постучится в дверь смерти, пригласит ли она его внутрь или же он останется за дверью в одиночестве?       Эта его чёртова патологическая живучесть. Пережил семь французских оккупаций и восстановился, но восьмая точно станет последней. Первая, во время войн, ныне прозванных Итальянскими, была самой длинной, целых 23 года, с 1536 по 1559. Вторые две длились всего по году, в 1600-1601 и ровно тридцать лет спустя. Третья и четвёртая выпали на жизнь Виктора Амадея II, тогда ещё не ставшего королём Сицилии или Сардинии, это 1690-1696 и 1703-1713, хотя из Турина французов выгнали ещё в семьсот шестом. Наполеон аннексировал их в 1792, полноценно Сардинское королевство воссоединилось только в 1815. В 1848 какие-то идиоты тоже попытались вторгнуться в Шамбери, но их с пинка отправили домой.       24 марта 1860 года была объявлена окончательная аннексия Савойи. «Туринский договор». В апреле прошли «плебисциты», сегодня его сдачу подпишут пьемонтцы, а вскоре аннексию ратифицируют и французы. Самое время покончить с собой, пока он уже не часть Пьемонт-Сардинии, но ещё и не часть Франции, нет? Это будет самозащита. Отец, королевство бургундов, с самого детства учил сыновей защищать свою шкуру, всегда носить с собой оружие и быть готовым к бою. Так чем смерть не защита от французского рабства?       Та сволочная ироничная дамочка напоминала о том, что их отца поработил отец Франции. Их родовое проклятие, не иначе.       Савойя откинулся на спинку стула и закрыл глаза, оставив вино на столе, руки поймали косу и распустили её к чертям, дабы на ощупь собрать русые волосы в привычный им хвост на плече. Когда он вообще задумался о самоубийстве впервые? Уже почти полвека мысль об этом была верной спутницей, но ведь не всегда было так, правда? Ведь иначе бы все эти годы он так отчаянно не боролся за жизнь и поддался бы любой возможности сгинуть в заведомо проигранном сражении. Наверное, в первый раз на полном серьёзе такая идея ненароком залетела в его голову во времена той самой первой оккупации. Тогда возможность стать ещё одним скелетом в шкафу Франции пугала, сейчас стала до омерзения привычной. Но тогда он решил просто напиться и забыл об этом на какое-то время, а нынче подобное больше не работало. А потом... Он потерял Морьена и Ниццу. Он потерял почти всю семью — из всей их большой савойской братии, да и в целом из десятков детей Бургунда остался в живых кроме него только Женева; из их подчинённых, подопечных, сыновей — только Пьемонт и ушедший в горы после смерти Морьена Аоста. Морьен погиб в шестисотом, защищая их земли, защищая их первую столицу Эгбель — защищая и самого Савойю. Их государство начиналось именно с графства Морьен, но даже потеснённый с роли лидера в доме, он, Омбер, старался приглядывать за страной насколько возможно.       И всё ради чего? Чтобы она так бесславно сгинула в истории?       А после Венского конгресса… апатия и ощущение бессмысленности своего существования. Почему он до сих пор не умирал сам по себе? Почему даже старел крайне медленно и почему не нашлось руки, которая его прирежет, или кареты, которая собьёт? Зачем это всё, если не существует больше страны, именуемой Савойя? Разве что по памяти их королевство иногда называли его именем, но по воле короля Карла Альберта даже понятие «герцогство Савойя» исчезло из документов — как будто придуманные Наполеоном и так и оставленные при реставрации «административные округа» имели к прежним герцогствам и графствам какое-либо отношение. Гумберт Белорукий, первый граф, да Амадей Миролюбивый, первый герцог, наверное, смотрят на Савойю с небес сейчас с отвращением.       Государство, когда-то давно созданное Морьеном, погибнет на руках Савойи так же, как и сам Морьен, когда по их душу уже в который раз пришёл Франция. В чём они провинились, раз их всех наказали подобным? В собственном существовании?..       За раздумьями Раймунд задремал беспокойным сном и резко очнулся спустя какое-то время из-за шума в коридоре — точнее, криков, которых сейчас быть в принципе не должно. Неужто эти двое вернулись? И зачем это им…       Стряхнув с себя остатки сна, Савойя встал со стула и направился в коридор в попытке различить, кто, что и почему орёт. Знакомые голоса и знакомые ругательства, чёрт возьми. Но этот хрен здесь быть не должен.       — Тебя сюда никто не звал, huere Chotzbrocke*! — смысл этих слов улавливался довольно интуитивно, зато посыл был абсолютно ясен. Да и таким отборным швейцарским матом нынче мог крыть, наверное, только один человек, чей голос узнаешь за километр. Его самого-то никто не звал, вот пусть оба и катятся отсюда!       — А ты здесь каких хуёв ищешь… — под нос пробормотал Савойя возле прихожей. Швейцария, собственной персоной. Что он забыл в доме Пьемонта, когда тот на работе, и на кого он орёт?       Но издалека вход в дом незаметно не разглядишь, и, дабы утешить раздражённое любопытство, Раймунд был вынужден явиться пред гостями лично. Трое, если не считать хозяина дома, какого-то чёрта не пошедшего вкалывать на своё правительство, что для него слишком уж необычно. Вспомнишь солнце… или не совсем его. Баш кричал на Франциска, Рюди не вмешивался, стоя в стороне, но явно поддерживал товарища, как, впрочем, всегда. Зато Робель почти умудрился влезть вперёд него в своём желании прогнать дражайшего союзничка к чертям собачьим. Цирк с конями, только Сардинии не хватало. Видать, как раз он-то на сборище пьемонтцев и отправился.       — Меня в происходящее не посвятите, господа масоны и остальные заговорщики? — не очень громкая, но до упора забитая сарказмом фраза первым привлекла внимание Франции, до сих пор стоявшего на пороге, следом обернулись и те трое. Прекрасно, блядь, просто прекрасно, как же рад он их видеть, гореть им в аду!       — А я как раз за вами, господин Дюран, — Франциск фальшиво улыбнулся и взмахнул цилиндром в приветствии.       «Господин Дюран» ужасно резало уши, такое даже Ницца редко себе позволял, остальные в основном обращались к нему по названию страны, имени или же каким-нибудь ругательством, по большей части швейцарским. Это презрение как к простому человечишке, окончательно низвергнутому руками его же людей и его же наследника, которыми манипулировал из тени их незваный гость, заставляло внутренности переворачиваться в приступе отвращения. Он знал, что смерть придёт за ним уже очень скоро, но хотя бы не в облике Франции!       — Мало было тебе моей семьи, — а тот лениво сделал шаг вперёд и склонил голову на бок, глядя куда-то сквозь собеседничка, — так ты ещё и за мной припёрся, chione*? Любишь коллекционировать трупы на заднем дворе?       — Я здесь, всего лишь чтобы сделать то, что давно должно было свершиться.       — То есть, ты признаёшь, что пробрался сюда, только чтобы разделаться с Савойей? — пытавшийся обычно держать себя в руках Женева по-настоящему злился.       А сам Савойя не выдержал и громко захохотал, отчего те, кто пытался называть себя его семьёй, невольно вздрогнули, а Франция, не ждав такой реакции, раздражённо фыркнул; не было в этом смехе ничего доброго или весёлого, лишь отголоски того человека, что любил на постоянной основе потешаться над другими, по-дружески или же со всем тем ядом, что в нём копился веками. И сейчас подходил лишь последний вариант.       — Копируешь самого себя, только ещё молодого? — смех прервался звериным оскалом. — Самому-то не стыдно? Повзрослей уже, гнида французская, и сразись со мной насмерть открыто и честно.       — Молодого? — Пьемонт озадаченно глянул на своих товарищей, не понимая, о чём речь, но те сами не нашлись с объяснением.       Их, судя по всему, Франция в известность не ставил, да и Савойя не захотел. Но в такой ситуации он просто не мог и не желал промолчать. Зато сделал вперёд ещё пару шагов, прожигая Франциска полным ненависти взором. Та ночь вновь стояла у него перед глазами, а в голове назойливо звучали фразы этого подонка, сказанные полтора века назад в Утрехте и раскрывавшие её подробности. Если не отомстить, то хоть не дать ей повториться в этот душераздирающий майский день.       — Ты опоздал на один день, — последний продолжал, не отрывая взгляда от своего врага, — если ты хотел повторить четыреста восемьдесят второй и на мне. Или я, презренный Савойя, не достоин пасть от твоей гнилой руки в один день с ним? Хочешь и тут нас разделить? Хочешь до самого конца управлять нашими судьбами, манипулируя нашими же подчинёнными?       Савойя отчётливо понимал, что тянул время, но не был уверен, чьё — своей кончины или терпения Франциска. А последнее и в самом деле было на исходе, раз уж его рука потянулась под пиджак, не иначе как за пистолетом. Сам он столь же внимательно следил за движениями Раймунда, ожидая, что тот в последний момент вытащит из-за спины кинжал и вонзит его под ребро, в живот или ещё куда. Увлечённые своей странной игрой, оба не заметили Женеву, который тихо подкрался к Франции сзади и одной рукой схватил его за горло, а второй вцепился в правую руку последнего и вытащил из-под одежды вместе с оружием. Давно Савойя не видел этого взгляда. Женевские ярко-голубые глаза, обычно светившиеся раздражающей добротой, были наполнены ледяной яростью, обжигавшей и проникавшей вглубь, заставляя неприятно поёжиться. Так смотрел шпион, заговорщик, убийца, которым всю жизнь и был его не самый, но всё же дражайший братец.       — Фосиньи… Лион… Тарантез… Морьен… — медленно шипящим голосом перечислял Рюди близких, павших от руки Франции, исподлобья косясь на него. — Так ты ещё и Бургундию убил… Ты за это заплатишь!       Но Франция в ответ резко дёрнул левой рукой, заставив того ослабить хватку на горле, и ударил в нос локтём, заставляя сделать шаг назад. Этим он и воспользовался, чтобы выдернуть руку и, развернувшись, со всей силы приложить Женеву прикладом пистолета по лицу, от чего последний невольно отступил к стене. Ослаб мальчик, измельчал шпионишка, давно в боях не участвовал, в последнюю гражданскую войну среди швейцарцев и то пошёл как нелепый миротворец. Бесполезный идиот, как и все они. Сколько шансов убить Францию они уже потеряли за свои жизни? Может ли Франция вообще умереть?       — Ты не посмеешь! — в отчаянии закричал Рюди.       — Ещё как посмею, — теперь пришёл черёд Франциска заговорить ледяным тоном, не терпящим возражения. — А ты, — обратился он к подошедшему слишком близко Савойе, наведя на него пистолет, — пойдёшь со мной. За неподчинение законному правительству ты будешь подвергнут суровому наказанию.       — Я не твой верноподданный и никогда им не стану, чтоб тебя слушаться, — отчеканил тот в ответ.       — Туринский договор говорит об обратном, — краткий взгляд на Пьемонта. — Да и не твой ли народ вместе с нисуазским единодушно проголосовал за аннексию на плебисцитах?       — Не смей звать макиавеллистскую политику, вооружённую оккупацию и дешёвые вбросы плебисцитами, — гаркнул Женева, ярый защитник идеалов Руссо, прикрывая нос, из которого уже шла кровь.       — Ницца ещё давно высказал своё отвращение к тебе, лишив тебя удовольствия покончить с ним лично, — проигнорировав фразу брата, отвечал Савойя. — И я с ним солидарен.       И, прежде чем тот успел бы выстрелить или как-либо среагировать в принципе, он ударил его кулаком по лицу — безо всяких церемоний или попыток друг друга переиграть, вонзить кинжал в спину или подставить подножку, как оба они обычно сражались. Франция быстро взял себя в руки и вновь взвёл пистолет, полный решимости покончить с этим спектаклем раз и навсегда, но Швейцария его опередил, выстрелив первым в его руку и заставив вскрикнуть. Оружие упало на пол, Савойя успел его подобрать, прежде чем Франциск, не стыдящийся грязных приёмов, резко подскочил к Башу и ударил его между ног, после чего оттолкнул от себя. Взыграло нежелание — или неумение терять контроль и сражаться прямо так, не чувствуя за своей спиной объективное преимущество, и только что использованный пистолет был нагло вырван и выставлен вперёд, пусть теперь был и в левой руке. Пьемонт выскочил между ними, не зная, на кого наорать первым.       — Что вы развели в моём доме!       Отступив подальше от этого цирка, Савойя выпрямил слишком уж расслабленную руку с оружием, как с игрушкой, держа Францию на прицеле. Победный, мать его, лотерейный билет. Огромная куча денег, на которые можно напиться до смерти в объятьях толпы миланских шлюх. Последний шанс подохнуть с гордо поднятой головой. К этой голове он дуло и приставил. Вряд ли бы он застрелил этого ублюдка прежде, чем оказался бы убит сам.       Оба они, что Франция, что Савойя, кажется, не способны умереть от чужой руки. Слишком уж часто они пытались друг друга прирезать и другие пытались разделаться с ними, но каждый раз они умудрялись выживать. Только Савойя за такое расплатился жизнями почти всей своей семьи, а Франция… Чёрт его знает, способен ли он кого-то любить искренне и расплатится ли он за все свои прегрешения хоть когда-нибудь. Не Раймунду уже судить.       — Какого чёрта, Райми! — первым среагировал оправившийся от нападения Швейцария, порываясь к нему подскочить, вырвать из рук пистолет и набить прекрасное убитое жизнью личико. Но Савойя тут же рявкнул:       — Не лезь ко мне, gniagnou*!       Тот остановился на месте, продолжая внимательно следить за его движениями. К горлу подступил неприятный тошнотворный комок — бесило, что о нём переживают и заботятся, как о каком-то слабеньком хныкающем мальчишке. Он уже давным-давно перерос этот возраст, даже слишком много всего перерос. А вокруг царил самый настоящий фарс, выворачивающий наизнанку. Но все взгляды сейчас были прикованы к нему. Вжавшись в стену, Женева буквально впился в него широко раскрытыми глазами, бормоча что-то дрожащими измазанными в крови губами, у самого Раймунда аж невольно дрогнула рука. Пьемонт крепко сжимал кулаки, смотрел уже только на него взглядом обиженного мальца, осуждая и одновременно умоляя остановиться и не делать глупостей. Швейцария был на взводе, застыл, готовя хищный прыжок, и пристально следил за добычей, которую хотел сожрать своей бестолковой заботой. На удивление, даже Франция не ехидничал, но нахмурился в нетерпеливом ожидании финала этой идиотской комедии, не спуская его с прицела.       Гнетущее ощущение от давящих на него присутствующих опутывало с головы до ног, прогрызая его уверенность, как черви яблоко. Это не выход. Он только доставит Франциску удовольствие, пусть и меньшее, чем от смерти от его рук, а остальные… как минимум Женева точно не выдержит, Савойе показалось, что он видел в его глазах слёзы. Удивительное дело, чтобы тот, кто умудрялся практически в любой ситуации сохранять спокойствие — плакал. Так бесславно и угаснет бургундское семейство, их Трансюранская ветвь. Несправедливо, почему именно они должны сдаваться, умирать, отдавать себя на милость, унижение, растерзание их врагам?       Больно. Мучительно больно. Что же с ними стало? Где их хвалёная гордость? Где-то упорство, с которым они боролись до самого конца, вопреки здравому смыслу, вопреки собственным правителям, вопреки своему страху? Грудь словно сдавило стальным обручем, но учащённое из-за криков хриплое дыхание, кажется, приходило в норму. Он чувствовал, как вспотела рука, державшая пистолет. Сейчас самое время её опустить, окончательно успокоиться и решить, что же делать. После того, как они вытолкают Бонфуа за дверь, разумеется. Не нужно никаких поспешных действий…       Если бы только он мог себя так остановить.       Через силу Раймунд приставил дуло к виску плотнее. Холод от металла волной пронёсся по всему телу, оставляя за собой взметнувшиеся на коже мурашки. Это не просто вернуло ему решимость, но наделило её твёрдостью. Нет, это уже не жизнь, а унижение. Ему никто не поможет, только он сам. Возможно, это и побег, но зато он не поступится своими принципами. Он никогда не станет французским подданным, он встретит свой конец гордо. Гордость настоящего бургундца — оставаться верным себе и своим идеалам до самого конца.       — Сколько веков ты мечтаешь меня прикончить, франкский выродок? — Франция явно не собирался отвечать на его выпады, но Савойе было плевать. — Поздравляю тебя, сегодня твой день! Только вот савойскую кровь с рук ты точно никогда не смоешь. Чью угодно, но не мою. Только ты уж прости — умру я свободным. Я и есть свобода! А ты просто прикрываешь её именем свою алчность и жажду наживы. Но Савойя не Франция и ею не станет. Никакой триколор савойский крест не заменит, — Раймунд невольно перевёл взгляд на Пьемонта, избравшего и себе триколор, прямо по образу и подобию Франции.       — Кретин, остановись, хотя бы ради нас, — Пьемонт пытался требовать, но выходила лишь мольба. Вся эта троица лишь пыталась, но не решалась на реальные действия. Как будто он не знал, на что они способны, как только захотят! Видимо, не так уж сильно они и хотели, чтобы он жил. Да и к чертям. У них был последний шанс доказать, что все их обещания помочь не были просто сладкой ложью, но ещё два месяца назад стало понятно, что доверять их словам было ошибкой.       — Ради вас? — раздражённая усмешка и отвратительный, но заливистый хохот. — Вы жалкие. Лучше уж я сдохну ради себя самого, чем буду жить ради кого-то из вас.       Адемар до последнего отчаянно боролся за жизнь. Омбер просил жить во имя их государства. Рафаэль всю свою жизнь положил на защиту своих людей. Но их самих больше нет, а савойский народ и Савойская династия свою родину предали. Все те, ради кого стоило опустить пистолет, выдохнуть и поглубже вдохнуть, уже сами мертвы, почему тогда он всё ещё должен существовать? Их голоса настойчиво звали за собой, ведь мёртвые гораздо лучше понимают, как нужно жить. И в данном случае они считали, что как можно меньше. Пистолет любовно касался виска, указательный палец уже готов был нажать на курок и покончить со всем раз и навсегда.       — Брат, пожалуйста! — бедненький Женева уже совсем был на грани.       — Не дави мне на жалость, у меня её нет, — а голос Раймунда звучал стеклом, таким же, что глядело на мир из глазниц. По ту сторону было слишком много хороших людей. А здесь — одни подлецы да предатели. Не заслужили Ницца, Бургундия да Морьен такого мира. И он сам не заслужил.       — И не смейте отправляться за мной на тот свет. Не хочу вас там видеть.       Доля секунды фантомного сомнения — и он выстрелил.