Суть колыбельной

Я просил у Бога фонарик, чтобы видеть, куда я иду, но Господь оказался в ударе, путеводную дав мне звезду. *** POV: Идон Меня весь оставшийся день раздирали раздумья. И действительно, как я раньше не замечал? Хвитэк чересчур заботится обо мне, словно я маленький ребёнок. Я ведь могу гулять с кем захочу и где захочу, почему его это так волнует? А хотя нет, что это я… он ведь волнуется. Зачем я так с ним? Он мой брат, он столько для меня сделал, а я сейчас так думаю о нём. Всё таки, эта Хёна как-то влияет на меня, ведь я никогда не задумывался о подобном. Заснуть у меня так и не получилось. А утром тем более не поспишь: врачи пришли предупредить меня о предстоящей операции, которая будет через день. Опять деньги… Постоянно удивляюсь: каким образом он их достаёт? Неужели он работает ещё на одной работе? Нужно будет попросить его не перенапрягаться так сильно, потому что он тратит слишком много на меня. Он когда-то думает о себе? Видимо, нет. Моё чутьё и острая нужда в свежем воздухе ведёт открыть меня окно, пока никто из забеганных, уставших медсестер не заявился здесь и не отругал за содеянное. Я же могу сделать то, что хочу? Я через силу запрыгиваю на подоконник и пытаюсь смотреть вниз. Кажется, до земли — рукой подать; только протяни и упадёшь туда вместе с нелепым кактусом, стоящим рядом. И вот кто его сюда поставил? Я беру его в руки, чтобы переставить, но, видимо, везёт сегодня точно всем, кроме меня. Несчастный кактус приземляется аккурат на землю и его горшочек благополучно раскалывается. Ну что, Идон, уже занимаемся порчей чужого имущества? Я даже обернулся, не прибежал ли кто-то отчитывать меня, как в детстве за какую-то шалость. Как всегда, мне было страшно. Мне всегда было страшно приносить остальным неудобства, но и вниз за тем кактусом я не полезу. Всё равно уже разбился. Я так и остался сидеть на подоконнике, иногда поглядывая назад. Да нет, уже точно никто не придёт. Кроме Хвитэка. Мысль о нём заставила меня затрястись, потому что если он увидит меня на подоконнике, то явно получит инфаркт и понапридумывает себе кучу всякой ереси. На мои попытки слезть с подоконника я получил смешок с улицы, да такой громкий, что чуть не упал на землю. Неужели я так забылся в раздумьях, что даже не уловил звук приближающегося байка? — Вижу, крушишь тут всё, ломаешь… — знакомый смех отдаётся эхом в моей голове. — А… Я тут просто вот... В-воздухом дышу… — я даже испугался. Слава богу, что это Хёна. — Я вижу. Спрыгивай давай сюда, несчастье. Тут не высоко, давай. Моё сердце забилось в сто раз чаще и, кажется, именно в этот момент мне послышались шаги за дверью. На моих плечах сейчас слишком много всего, что я не могу решить один, да и никогда не решал. Просто я буквально ощущаю, как в моей голове борются две стороны и как они зависят от моего выбора. — Я… не могу, Хёна, — я старался не выдавать мой дрожащий голос и поджал колени к себе. До земли всего ничего, так ведь? Иначе бы Хёна не позволила мне прыгнуть. Или позволила? — Давай, не ссыкуй. Что тут прыгать? Но она не знает, что прыгать я боялся даже меньше, чем появление Хвитэка прямо сейчас. Он же меня никогда на улицу не выпустит тогда... Стоп, и с чего это такой страх к нему? Он всегда был добр ко мне, просто запретил общаться с Хёной. Вот и всё. Но ведь он может ошибаться? — Никто ничего не увидит, обещаю. Прыгай, — говорит она перед тем, как я неожиданно для себя скатываюсь вниз с подоконника. Вот, я уже ногами на земле, её руки на моих плечах. Всё, как должно быть. — Запрыгивай, — она тянет меня к своему байку, когда я слышу из окна, что в палате открывается дверь. Хах, кажется, выхода больше нет. Я сажусь за Хёной и легонько обхватываю её талию дрожащими руками. — Держись крепче! — крикнула она и рванула вперёд. Хёна ехала с такой скоростью, что у меня подрагивали коленки, об лицо спотыкался горячий ветер, и я даже закрыл глаза. Я не могу полностью отдаться ощущениям, ведь помню, как в палате кто-то хлопнул дверью. А если это был мой брат? Он ведь опять будет переживать, я снова приношу ему проблемы… — Плевать, — сказала Хёна, будто услышала мои мысли. — Я знаю, что ты сейчас думаешь о том, что это не правильно. Плевать. Главное то, что нравится тебе. Вот тебе нравится, мм? — Д-да, только не гони так быстро… — я всё так же не открывал глаза, да и всё равно почти не увижу. — Мг… — всё, что я услышал, но скорость так и не сбавилась. Она специально рушит свою (и может даже мою) жизнь, чтобы казаться менее чувствительной? Она так боится, что её могут ранить? Чувствовать слишком многое, говорить слишком много не делает нас уязвимыми, хотя, наверное, она считает наоборот. Ведь самое прекрасное заключается в этих волшебных моментах, когда ты раскрываешься перед человеком, которого считаешь важным. Всю дорогу у меня было ощущение, что нас кто-то преследует, но это, скорее всего, просто ложное ощущение. Ну кто будет ехать за летящими с такой скоростью двумя молодыми людьми, потерявшими здравый рассудок? Стоп, а куда мы вообще едем? Не успел я что-то спросить, как байк резко останавливается и я крепче прижимаюсь к Хёне. — Кажется, колесо спустило, — Хёна вздохнула и попыталась вывернутся из моей хватки, — отпусти, не свалишься. — Я же говорил, что нужно ехать медленнее, — недовольно пробубнил я себе под нос, но она, кажется, услышала. — Ну и что? Зато как красиво здесь! Слышишь? Она потянула меня за руку, заставляя стать на разгорячённую землю стопами в белых носках. Кажется, будто вокруг всё плавится: земля под ногами, как растаявший пластилин, горячий воздух врезается мне в лицо и раздувает волосы. От этих размышлений меня отвлёк спокойный шелест листьев и звуки птиц где-то вдалеке. — И в правду красиво. На вид, наверное, ещё лучше. Я будто чувствую, как Хёна улыбается и вглядывается в пейзаж вокруг. Кажется, вот она — настоящая Хёна! Ещё ребёнок, который на свой возраст насмотрелся едва ли на шесть лет. Хотя, я такой же. В свои девятнадцать я не видел почти ничего. Да и не вижу. — У наших сегодня соревнование будет вечером, — начала было Хёна, — если хочешь, можешь прийти. Какая-то тяжесть на сердце заставляла меня сказать отрицательный ответ, хотя сам я бы согласился. Но я не могу. — Прости, мне, наверное, стоит вернуться в больницу… — Нет, я говорю лично о тебе. Не о Хвитэке. Как ты хочешь? — перебила она меня. — Хвитэк сказал, что ты подорвала мне здоровье… — пробубнел я себе под нос, надеясь, что Хёна не услышит. — Знаешь, — начала она, ведь так обычно начинаются долгие истории о жизни, которые длятся бесчисленное время, — ты единственный человек, о котором я позаботились хоть немного. Твоя жизнь должна быть беззаботной, и единственная функция — наслаждаться ею. Ты считаешь, мне плевать на здоровье, но разве это плохо? Ты живёшь для себя, не для Хвитэка. Когда ты уже повзрослеешь? — А разве не взрослеть — это плохо? — я сел на землю. — Ты ведь тоже притворяешься. Все мы притворяемся, что взрослые, хотя в душе ещё дети. Зачем мы это делаем? — Я не знаю, Идон, — она хихикнула и села рядом со мной, — но мне нравится, что ты рассуждаешь и дискуссируешь со мной. Ты становишься смелее. А я и сам не знаю, что со мной происходит. Просто… Рядом с Хёной я чувствую себя таким свободным, таким независимым. Я смогу сам всё, что захочу. Когда уже туманный вечер ложился нам на плечи, я всё-таки попросил Хёну вернуть меня в больницу. Она, на удивление, согласилась, а после пошла на соревнование, и, наверное, к Йенану за запасным колесом. А мне не давало покоя одно: знает ли это Хвитэк? *** Ливень вымыл липшую к сердцу гарь, с щёк смахнуло ветром сухую соль. Что ещё осталось? Сломай, ударь, запроси у жизни другую роль. Сбрось личину — сбрось её, а не режь: ведь она твоя, а себя не трожь. Там, под старой маской, ты чист и свеж, ты вода, по ней пробегает дрожь.