Волною на берег меня отнесет

      В следующий раз он встречает ее уже когда у всех валькирий отнята жизнь и крылья все валькирии освобождены от проклятья, скверны Одина; когда надежда в последний раз увидеть, упасть в теплые объятья, рассказать обо всем матери рассыпается, как пепел вельвы, что они с отцом упокаивают до конца, лазейки для нее не оставляя; когда под взглядом Мимира, — лукавым, всезнающем, видящем сквозь неумелую, наивную и бесполезную попытку скрыть от старца детскую привязанность и симпатию к девочке, — он выучивает язык жестов, и теплое чувство поселяется на уровне сердца, — теперь уж сможет понять смысл, вложенный в каждое отточенное, легкое, привычное до рутины девичье движение.       Все это время он не решается навестить девочку, боясь то ли реакции целительницы, то ли увидеть сомкнутые веки, болезненную бледность и обмотанную тканью голову. Он чувствует себя виноватым за то, что не уберег, хоть и не сумел бы никак удара предотвратить. Корит себя за то, что не обратил должного внимания на те камни, не сорвался с места, как только заметил движение, стоя столбом и пытаясь хоть один звук вымолвить.       В то утро он встает сонным и еле разлепляет глаза, прошлой ночью ему казалось, что что-то яростно скребется, шепчет отчаянно, умоляюще скулит на задворках мыслей, не давая и минуты сна. Ради таких мелочей, думает он, не стоит будить отца или голову. Лишь с началом тусклого северного рассвета мальчику удается потратить несколько часов на беспокойную и чуткую дремоту.       Им с отцом на охоте встречаются драугры и ядовитые татцельвурмы, — что не слишком удивляет, все-таки не впервой. Но для мальчика, который провел ночь, не сомкнув глаз, они становятся поистине трудными противниками, его реакция на голос отца вялая, замедленная, а в глазах немного двоится, что ярко отражается на меткости, этому почти не помогает даже разгар сражения и при таком темпе дышащая в затылок Хель.       После победы, — пусть мальчик и серьезно подвел их, — отец разворачивается к нему с недовольством в золотых глазах, чуть более сдвинутых бровях и опущенных уголках губ, вдавливает в землю взглядом, как каменной плитой. Маленький бог понуро опускает голову, опасаясь, — да что там, шалеет от страха, — углядеть в расплавленно-ледяном янтаре хоть толику разочарования.       Отец присаживается пред ним, заключает его хрупкие плечи в тонкой броне лучника в свои тяжелые, мозолистые, несоразмерно большие ладони, всматривается в отвернувшего лицо сына, собирается с мыслями, — теми самыми, отцовскими, что появиться должны были гораздо раньше, — и начинает, возможно, один из самых тяжелых разговоров в его долгой жизни.       После нескольких первых предложений, мальчик резко возвращает голову в исходное положение с расширенными от шока глазами и почти что живописно приоткрытым ртом, в попытке выдавить из себя хоть что-нибудь. Отец же не мог подумать, что он не спал, потому что вспоминал о девочке? Или мог?..       Маленький бог вырывает руки из хватки отца, вспыхивает от гнева на несправедливое обвинение, рассказывает о кошмарах, — голоса же можно принять за них? По крайней мере, они тоже не помогают лучше спать, — но отец не верит ему, судя по ни капли не изменившим позицию морщинам. Кажется, его румянец приняли за смущение, а не злость, от этого мальчик раздражается сильнее и на отца, и на пытающегося сгладить его недовольство, но тем не менее, лепечущего почти снисходительно Мимира.       Мальчик стискивает руки в кулаки, поджимает губы и глубоко дышит, чтобы сдержать кашель от переполняющих эмоций, и он сам не замечает, в какой момент ноги несут его в лес, подальше от ничего не смыслящих взрослых. Вслед мальчику слышатся выкрики его имени, но тот не останавливается, а только прибавляет ходу, скрываясь среди стволов высоких хвойных деревьев, петляет, словно заяц, лишь бы не смогли найти раньше, чем он сможет успокоится.       Наконец, он отбегает достаточно далеко, чтобы не видеть фигуру отца и не слышать даже приглушенных звуков их со старцем голосов. Тогда он хоть и не останавливается, но замедляется, решая запомнить дорогу, если его следы заметет. Вот он проходит мимо поваленной вековой ели, в паре метров справа нора какого-то животного, совсем рядом куст с ярко-красными ягодами и специфичной формой листьев, что как бы намекает на опасность и нежелательность употребления их в пищу.       Его думы вертятся вокруг ссоры, мальчик никогда не предполагал, что отец не будет верить ему в таких вещах, а ведь он говорил почти правду и от этого еще обиднее. А Мимир! Он ожидал от него понимания, а не легких, но оттого не менее хлестких подначек, шуток и согласия с отцом.       С возрастанием его негодования, желание закашляться увеличивается тоже, и у него не получается сдержать этот порыв. Кровь расцвечивает в багровый рукава туники, кожу на его ладонях, бледные губы, а на языке металлический, неприятный вкус жидкости, что совсем недавно текла по его венам. Яростно утирает ее и так испачкавшейся тканью несчастной одежды.       Его мрачный, потемневший взгляд блуждает по местности, уже не заучивая ориентиров, по которым будет возвращаться, ему, кажется, уже все равно, что будет делать, когда стемнеет и что мальчикам, как он, не стоит одним блуждать по Диколесью с риском наткнуться на медведя или того хуже — восставшую нежить.       Со временем мальчик замечает, что снег под ногами начинает скрипеть, подтаивая, а вокруг становится не так тихо — без опаски, лениво, зная о собственной неприкосновенности, стайка диких уток с красивыми переливающимися перьями, переговариваясь на своем, птичьем, языке, спешат куда-то на восток от него; с ветки на ветку снуют почти черные пятнышки, удерживая в лапках орехи, останавливаются на секунду, чтоб, дергая носиком, поглядеть на зачем-то зашедшего во владения вечного лета мальчика, — и снова продолжают движение, не найдя в нем ничего интересного; словно родитель, приглядывающий за детишками, сидит довольно высоко ворон, — обычный, не Одина, — кося черным глазом на все, что происходит внизу, вышагивает плавно, мерно, вскрикивает что-то отрывисто и проносится над головой маленького бога по личным, явно важным, не ведомым простому обывателю делам.       Невольно поддаваясь потоку, мальчик забывает обо всем, что происходит за пределами этого мирка, принадлежащего лишь животным, идет вперед, не отрывая взгляда от кипучей жизни. Недовольная складка на лбу разглаживается, в минуту назад метавших злобные молнии глазах, ярким, живым, неукротимым, — кажется, только руку протяни — лишь угольки останутся, — пламенем наконец расцветает интерес, играется бликами восторг, эйфория от чего-то нового накрывает с головой, а губы расплываются в восторженной, широкой улыбке.       Силуэт девочки показывается будто по щелчку пальцев, — вот никого не было, и раз — она уже есть, — словно в их первую встречу. Она довольно жмурится, улыбается так же широко, как и он, с некоторой гордостью вскидывает руки вверх и на мысочках кружится вокруг себя, словно спрашивает: «Нравится?». Как заколдованный, мальчик цепенеет, наблюдая за счастливой девочкой, щеки в веснушках робко трогает малиновый цвет, на секунду появляется слабость, и ноги в эту невероятно долгую секунду едва ли держат. Он заторможено кивает. Ему нравится, она нравится.       Мальчик отмирает, когда она, растянув губы в мягкой улыбке, зовет его за собой взмахом руки, и сама идет первой. Он догоняет ее и будто разглашает тайну, что за этот короткий промежуток времени, пока они не виделись мальчик сумел выучить язык жестов, — нет, он не хвастается. Почти, — и теперь она тоже сможет что-нибудь ему поведать. Девочка почти подпрыгивает, в синих глазах зажигаются звезды, хлопает в ладоши от переизбытка чувств и начинает рассказывать. О друге-волке, что поселился недалеко от их с наставницей дома, обзаведясь семьей, о новой для нее полянке на северо-западной окраине Священного Леса, где назло границе заклинания растут необыкновенной красоты снежно-белые цветы, о совсем недавно разродившейся лани и ее милом хрупком олененке. Она «говорит», много жестикулируя, иногда просто от эмоций, что немного путает мальчика, но тем не менее он понимает почти все, несмотря на первый его такой разговор.       Отчего-то девочка резко обрывает сама себя, и маленький бог уже открывает рот, чтобы спросить, как она берет его руки в свои, — мальчика словно прошибает молнией от кончиков пальцев до хохолка на голове, а все слова и мысли магическим, не иначе, образом выдувает, — накрывая ими его же глаза. На него находит ступор, но стоит девочке потянуть его за рукав на локте, как мальчик вздрагивает и задает риторические, по сути, вопросы, ведь ответов увидеть не сможет.       Они идут не слишком долго, всего минуту, девочка аккуратно ведет его, не дает врезаться в деревья, но быть ограниченным в зрении мальчику ох как не понравилось, и он твердо обещает себе, что не будет попадать под ослепляющие заклинания, потому что тогда он никак не сможет общаться с девочкой. В конце концов остановившись, девочка поворачивает его спиной к тому месту, куда они пришли и убирает его руки. Выражение ее лица хитрое и предвкушающее, она едва не хихикает, что заставляет мальчика внутренне напрячься в ожидании чего-то не особо хорошего.       Девочка раздвигает руками пышный куст, проходя вперед, он, все еще под впечатлением от такого ее лица, не сразу следует за ней. За сомнительно защищающей преградой его атакует пять серо-черных комков размером примерно от ладони до плеча, он теряется, не бросившись наутек сразу, за что его валят на землю, начиная исследовать предоставленного в их распоряжение человека. Маленький бог пытается освободиться, оттаскивая от себя по одному, но пока занят вторым, первый занимает его место, волчата принимают это за интересную игру, игриво рычат, покусывают его за ладони, одежду, голени, лижут лицо, закрывая обзор. Он, хрипя и пыхтя, пытается отвоевать свободу, но выбраться из-под стольких тел сразу ему не под силу, тогда мальчик смиряется с неизбежным, а уже через полминуты волчата отстают от него сами, видимо, несопротивляющаяся игрушка им быстро надоела.       Он поднимается с земли, с недовольством и остервенением очищает лицо от слюней многострадальным рукавом, и, поджав губы, видит, что девочка, согнувшись пополам и утирая слезы, смеется. Над ним. Кажется, именно в этот момент своей жизни он обучается выгибать бровь. Мальчик решает обидеться чуть позже и переводит взгляд на родителей волчат. Большой волк с подпалинами на боках и животе сидит вплотную к девочке и тоже подозрительно фыркает, будто сдерживается, а чернильно-черная волчица лениво отмахивается от детенышей, порыкивая и почти не призывая к порядку разбушевавшихся волчат, но, тем не менее, за шкирку разнимает увлекшихся дракой братьев.       Так вот, про что упоминала девочка. Когда она, крутясь около него, извиняется, пусть и без доли раскаяния, то маленький бог, поняв бесполезность обиды, прощает девочку, и тогда они устраиваются впритык к огромному валуну, соприкасаясь плечами и ладонями. Мальчику неуютно, — или все же невероятно смущающе? — притрагиваться к ней каждый раз хоть сколько-нибудь долго, но девочка не высказывает неудобства, поглаживая шерстку волчонка, и ему остается лишь с периодичностью в несколько секунд скашивать взгляд на их руки, ощущая, как горят уши. Волки уходят в свое жилище, оставляя детей, но стоит появиться опасности, как им ничего не стоит выбежать оттуда.       Чтобы отвлечься, он делится с девочкой историей об их с отцом путешествии. Она заслушивается его голосом, вкладываемыми эмоциями, размеренным, тихим, долгим повествованием, подбираемыми им яркими прилагательными, что заставляют, прикрыв глаза, словно наяву увидеть полный невероятных красок Альвхейм, клубящуюся черноту у подножия горы, могучих и совсем небольших, сильных и слабых, летающих и ходящих противников, непередаваемый вид, открывающийся с вершины горы Мидгарда и ощущаемую там безграничную свободу, кучу иллюстрированных легенд в святилищах, что раскиданы по всем девяти мирам, совершенно разных по характеру, но забавных братьев-гномов, оскверненных крылатых валькирий, исполинских размеров драконов, что теперь освобождены, ядовитые туманы безжизненного, серого в красные пятна цветов Нифельхейма, простирающиеся куда хватает взгляда одинаковые горы Йотунхейма, и тела великанов, навечно оставшихся гнить там.       Мальчик так погружается в историю о приключении, которое закончилось совсем недавно, что не замечает, в какой момент срывает голос, а когда поворачивает голову, видит, что девочку давно сморил сон. Он едва-едва улыбается — сам когда-то засыпал под голос матери, но боролся с забвением, желая уловить конец интересной легенды. Кажется, будто вечность прошла, но это не так. В подтверждение, волосы девочки раньше едва щекотавшие плечи, сейчас спускаются до ключиц, и он может видеть простое плетение ее редких, мелких косичек. Ее голова то и дело качается, белесые ресницы дрожат, наверное, она смотрит сон о тех местах, что поведал ей мальчик. Маленький бог не отрывает взгляда от ее мирного, безмятежного лица, и что-то сладко сжимается в груди, передавая сердцу сигнал биться быстрее, а уютному вакууму накрывать бесполезные и ненужные мысли, оставляя желание сидеть так веками.       Мальчик чувствует накатившую за этот долгий день усталость, перекладывает, — не без дрожащих пальцев, — голову девочки себе на плечо и прислоняется своей щекой к ее макушке. Сил даже на смущение нет, поэтому он просто окунается в дружелюбно распахнувшую объятья тьму.       На закате они проснутся от голоса Фрейи, что как и отец мальчика искали их. У девочки онемеет шея и будет болеть спина от неудобного сна, а мальчик сможет похвастаться затекшими ногами и небольшой тошнотой из-за недосыпа. Их обоих отчитают каждый в своей манере старшие, мальчик будет смотреть на отца из-под насупленных бровей, не забыв об обвинении, но в душе уже простит его, он ведь волновался за него, наверное, а девочка сонно и почти беспечно улыбаться на все, что говорит богиня. Но сейчас дети просто спят.