Волною на берег меня отнесет

      В их доме всегда был уют, теплые темные шкуры на лежанках, монотонный треск зажженных дров, свежий морозный запах, приносимый с улицы вперемешку с цветочным, пряным матери, и даже когда отца не было дома неделями, он не чувствовал одиночества. Но не сейчас. Несмотря на присутствие и отца, и Мимира, отстроенный дом не кажется тем самым, — его, — домом, где мальчик провел всю свою жизнь. Нет больше любимых им захватывающих историй и песен мамы, не витает ее запах в воздухе, а кровать сожжена вместе с телом. От нее у мальчика остались лишь хлипкие, ненадежные, но тем не менее, до фанатичности оберегаемые воспоминания и лук, сделанный маленькими, но сильными мозолистыми от рукояти топора руками, что улучшен гномами, но в сердцевине, самой-самой основе теплится частичка материнских чувств — предостеречь, защитить, направить.       Он не отсчитывает дни, просто в одно утро поднимается еще до восхода, в груди что-то тоскливо скулит, будто знак подавая, на оружие отчего-то смотреть невыносимо больно, а в прогретом доме находится слишком тесно и мучительно горько. Он подкидывает веток, а потом и бревен в почти прогоревший костер, не отрывая взгляда от вновь вспыхнувшего огня, тот искрит, мерцая, бросает на стены тени, и завороженному мальчику предстает картина силуэта его матери. Кажется, она передает маленькому богу послание, но то лишь воображение, решившее посмеяться над уязвимым как никогда сейчас мальчиком.       И именно этот момент выбирают голоса, чтобы вернуться, шепчут, как обычно, неявно совсем, даже слов не разобрать, лишь эмоции. Они совсем разные, — высокие, почти визжащие, и низкие, басистые; такие звонкие, что можно было разобрать слоги и очень тихие, дрожащие, на грани восприятия, — но все, как один, осуждают его за что-то, чего мальчик не понимал и не хотел понимать, гневно шипят, осознавая, что маленький бог их не слышит.       Отец ворочается у себя, просыпаясь, но мальчик не спешит притворяться спящим, не видит в этом никакого смысла, ворошит угли, то ли мешая пламени, то ли помогая. Отец не понимает, почему он проснулся так рано, но только единожды взглянув в опущенные глаза сына, догадывается обо всем. Старец, до этого разговаривающий во сне, открывает глаза, спросонья не замечая обстановку и настрой вокруг себя, скороговоркой желает доброго утра, рассказывает о сновидении, но затыкается, не услышав реакции на свои слова. И если от брата ее можно было и не ждать, то мальчик уж точно должен был как-то ответить, но ничего подобного нет, а сам маленький бог невероятно похож на отца нахмуренными бровями, нечитаемым, но мрачным взглядом, скупыми репликами на беспокойство головы.       Мальчик прислоняет лук к стене, чувствуя, что не может беспокоить оружие в этот день, оно жжет пальцы, оставляя невидимые ожоги от призрачного, ненастоящего огня, имя которому скорбь, под взглядом отца обещает, что уйдет недалеко и вернется еще до полудня, чтобы не попасть в неприятности. Колчан занимает место рядом, и негромко хлопает входная дверь, скрывая сутулую фигуру маленького бога.       Как и обещает, до дома рукой подать, но поворачивается к нему спиной, садясь на валун. В его руках дневник и грифель, он создает осторожными, мелкими мазками на чистом листе любимый образ, знакомое до каждой черточки лицо, множество длинных кос с тонкими веревочками в них и родную теплую улыбку с появляющимися морщинками в уголках глаз. Ему бы в объятьях, как раньше, забыться, чтобы матери голос пятилетнему мальчишке шептал много-много историй перед сном, а руки в уверенном, нежном, заботливом движении, — каким только она могла это делать, — поправляли шкуру засыпающему сыну.       Но сейчас мамы нет, а он с каким-то мазохистским удовольствием вспоминает-вспоминает все, что было занято ей в его сознании, в глазах плывет, но мальчик не дает себе такой слабости — испортить красивый рисунок слезами. Вскидывает голову к тусклому серому небу, снежинки падают на лицо, он не хочет думать о том, что же ждет его и отца, когда закончится Финбулвинтер, но мысли настойчиво шипящими голосами пробираются в голову.       Они справятся. Со всем справятся, какими бы ни были их противники — к тому времени мальчик вырастет и не будет больше обузой отцу. Такое самовнушение успокаивает маленького бога, и тот решает не думать о Рагнареке, пока он не наступит, чтобы не давать повода голосам появляться чаще, чем они уже это делают. А с ними была отдельная проблема — шепотки не позволяют мальчику высыпаться примерно пару дней полнолуния, старец, кажется, пожал бы плечами, будь они у него, не зная лекарства для разума, а отец и подавно.       Интересно, мама знала, что его будет мучать его же способность, дар, — или как там у богов? — а если да, то неужели она не могла что-нибудь придумать за столько времени? Или как-то намекнуть, хоть тогда мальчик наверняка и не понял бы, но зато сейчас бы знал, что мама пыталась ему помочь? А про девочку? Щеки в секунду обжигает жаром, по ощущениям, будто из ушей валит пар, а он сам становится похож на очень смущенного всклоченного воробья. Мальчик прячет лицо в ладонях, тихонько воя, надеется, что хотя бы мысли мама не могла предсказывать, иначе все слишком плохо.       Мальчик может похвастаться, что теперь, спустя год времени, замечает приближение девочки, хотя и всего лишь в паре десятков метров от себя. Как и обычно, он улыбается, несмотря на то, что недавно мыслями возвращался к давним временам, ведь пока она в поле его зрения, ни о чем другом не думает. Автоматически переводит ее движения в слова, на самом деле всматриваясь в ее глаза. Сейчас мальчик уже добровольно захлебывается в ночном небе, не пытаясь сопротивляться, как в первый месяц знакомства, да и смысл? Все равно еще тогда, кажется, так давно, самому себе признался, — жаль, не девочке, — что влюбился. Наверное, навсегда. Как говорил Мимир, хитро щурясь в его сторону, любовь должна быть как затягивающее все глубже болото, но при этом выжигать Муспельхемским огнем все мысли, кроме как о человеке напротив, позволять душам соединяться в одну, переплетать судьбы тесно, — и ножницами не разрежешь эту связь.       Она выражает беспокойство, ведь обычно они гуляют каждый третий день, а сегодня мальчик не пришел в назначенное время, заставив девочку волноваться, потому она приходит к самому дому — узнать. От ее взгляда не укрывается, как едва уловимо смурнеет маленький бог, глаза-озера темнеют, и огонек радости в них затухает, а в груди девочки все переворачивается от тревоги. Она подходит ближе, одним взглядом спрашивая о том, что же случилось, и мальчик не знает, когда научился так хорошо распознавать все, что бы ни передала девочка. Пытается широко улыбнуться, но выходит очень натянуто, с привкусом горечи на губах, а предатели-глаза выдают все его эмоции, но возможно, что сколько бы маленький бог не закрывался, девочка найдет обход, лазейку, ведь он перед ней как на ладони.       Мальчик рассказывает все без утайки, но не смотрит на нее, нервно треплет уголок страницы в дневнике, сам не зная, чего боится. Того, что посчитает слабым? Отчасти. Но на самом деле боится маленький бог вот так, в открытую, распахнуть двери в его прошлое, хотя, казалось бы, так глупо, но уроки отца достаточно сильно въелись в подкорку, чтобы мальчик чувствовал себя неуютно.       Он заканчивает на развеивании праха матери, все же решаясь взглянуть на девочку. Та смотрит на него с невероятным участием, сочувствием и пониманием, но не жалостью, она ведь сама была маленькой, спрашивала у наставницы о родителях, но богиня ответить ничего не могла, лишь грустно улыбалась. Девочку она нашла в лесу совсем крохой, оставленную людьми с надеждой на что? На ее спасение или же смерть? Как серединка на половинку альва-человек вообще оказалась в Мидгарде богине было неведомо. Спустя время девочка поняла, что травница стала ей семьей, самым родным человеком, ради которого она даже безумно опрометчиво бросилась на бога, ее сына, чтобы спасти, хоть ничем и не помогла, лишь подвергнув себя напрасной опасности.       Его секрет теперь и ее секрет, девочка наконец добирается до дна озера, забирая тайну, которую унесет с собой в могилу, но всплывет ли? И так ли нужно всплывать, ведь вода кристально чистая, очень теплая, и девочка совсем не против остаться тут навсегда, наблюдать за искаженными лучами солнца и милыми яркими рыбками. Щеки девочки теплеют, глаза на секунду вспыхивают, а маленький бог не успевает даже удивится этому, как она тянет его за руку, заставляя соскользнуть с камня, и ловит в свои объятья.       Дневник падает на землю с глухим звуком, но мальчик этого не слышит, потому что в ушах шумит, застывает, как вкопанный, не смея шелохнуться, до его сознания не сразу доходит все происходящее, но когда через полминуты осознает, то вспыхивает спичкой — слишком близко, слишком стыдно, слишком неожиданно, всего слишком для впечатлительного мальчика. Он спрашивает, — понимая, что не дышал все это время, — что случилось, все же не вырываясь, но девочка только сильнее сдавливает, не отпуская и не отвечая.       Маленький бог тихо сглатывает вязкую слюну, неловко приобнимая девочку в ответ, она кладет голову на его плечо, с лицом такого же алого цвета, но в отличие от мальчика чувствует себя спокойнее, ведь объятья теплые и надежные, рядом он, смешной и смущенный, и она стояла бы так вечность, ступнями вросла бы в землю, года сменялись бы годами, а они так и не размыкали б рук.       Мальчик судорожно, поверхностно дышит, сердце, кажется, решает выпрыгнуть у него из горла, ее запах забивается в ноздри, — мята, полевые цветы и молоко, — и он теперь будет преследовать его всегда, круглые сутки, от лица скоро уже останется лишь пепел, но в конечном итоге чуть-чуть расслабляется, прикрывая глаза.       И кто бы сообщил мальчику, что время уже за полдень, а отец просто не хотел отпускать его надолго без оружия…