Мертвые петли

Ludovico Einaudi — Come Un Fiore

Лэнс постоянно носит цветы. Не сказать, что это огорчает (мне вообще никакого дела нет), но мыши и те на него обиделись. Колтынэкер мечтает стать миллионным колтынэкером, вернуться к семье, но… дело обстоит так, что при завоевании Земли Сендак убил всех остальных, и теперь он — один такой. Поэтому воссоединения не происходит. Поэтому он прилетает с нами и тут же забирает всю популярность. Поэтому мыши грустят. Они его счастья не разделяют. Как и я, впрочем… Какое мне дело? Когда я вижу Лэнса, у него в руках обычно целый ящик ирисов, которые не ирисы, а что-то среднее между галактической пылью и черноземом — просто каким-то чудом из этой смеси выросло что-то живое. Названия ему нет и не будет — что хочешь с ними, то и делай. Он оставляет их у комнаты номер три и уходит. Как вызов. Захочешь — сам назовешь. Я подхожу и смотрю в ящик. Цветы не мне. Целая сотня (если не больше) роз, которые не розы, потому что они меньше и странно реагируют на свет — под зеленой ручкой становятся зелеными, но стоит мне приблизиться, как тут же превращаются в красные. Они смотрят во все глаза (о да, мне не кажется), тянутся выше и спрашивают: кэтти? Я лишь мотаю головой. Из-за этого я вспоминаю дом. Что-то забытое и далекое, но настоящее. Земля разрушена, буквально — сплошная пустыня и развалины, за исключением убийцы планет и Гарнизона. Городов нет, домов нет, моего дома нет. Говорят, в ночь, когда Сендак прилетел, небо ходило из стороны в сторону. Мне нравится думать, что хижину убили бури или же время. Что в тот момент от нее уже почти ничего не осталось, не было тех стен, воспоминаний — мне нравится думать… Цветы пищат и тянутся выше, но я ухожу. Они выглядят виноватыми и брошенными. Если честно, это немного страшно. До сих пор не могу привыкнуть. Видеть, как растения, которые умнее тебя, смотрят в ответ и чувствуют на себе чужую обиду. Словно это их рук дело — привести человека к самокопанию. Может быть, может быть… У них большие глаза. Слишком большие для тех, кому они вообще не нужны. Я сбегаю от них в свою комнату и закрываю дверь. Тишина кажется мертвой, но правильной. Во снах мне кажется, что они преследуют меня — вся ночь проходит в беспокойном поиске идеального места (словно возможно по положению тела предугадать, приснится ли тебе кошмар). Я пытаюсь спрятать лицо в одеяло, в подушку, в ладони. Цветы превращаются в четыре куба, затем в четыре глаза, а затем смотрят, смотрят, смотрят… Где-то эти глаза я уже видел. Они мне подмигивают, кружат в воздухе, спрашивают: кит? Я киваю. И умираю во сне. Вскакиваю на кровати, хватаюсь за панель, и голос Сэма Холта, которым теперь говорит половина планеты (все технологии — его дети), сообщает: несколько полных витков спутника до начала дня. По земным меркам примерно час. Я сбрасываю одеяло, прячу в него пальцы и поворачиваюсь. В комнате душно и тихо. Как вдруг за спиной, прямо в стене, слышится шепот. В тот момент мне кажется, что я все еще сплю. Потому что из стены он перемещается в пол, а затем в потолок, а затем в коридор и прямо за дверь. Происходит какой-то шум, возня, писк, непонятное шевеление. Словно кто-то говорит, пытается подобраться поближе, но мне ни слова не разобрать (если только увидеть?). Я открываю глаза. В комнате никого, конечно же, нет. Зато в коридоре что-то с грохотом падает. Кто-то невидимый тащит груз по полу мимо моей комнаты. Я встаю, открываю дверь и смотрю. Там снаружи настоящее кладбище. Ящик перевернут, цветы разбросаны по полу. Земля размазана по стенам. Каждый из них обращается на звук и перестает болтать, как только свет реагирует на движение — загораются синие лампочки. Розы — не розы становятся синими и поворачиваются. Смотрят на меня, как на спасителя. Если честно, этот взгляд утомляет. Кэтти! — говорит один. Кэтти! Кэтти! — говорит другой, хотя очевидно, что я — не Кэтти. Я опускаюсь вниз и начинаю собирать их — один за другим. Мэтт говорил: не забывай о балансе, — шепчет третий цветок в моей руке. Плюс на минус, минус на плюс. Гайки и корни, шурупы и листья, — бормочет четвертый. Пятый молчит, но пытается перебраться мне на плечо (если бы он только мог). Одним только взглядом выражая свое желание — корнями и стеблем только сильнее вцепляясь в ладонь. Это не просто цветы, а воспоминания. Я по кускам собираю человека. Мэтта Холта. Один за другим, розы — не розы, словно тропа ведет меня до закрытой двери. Я следую зову — собираю каждый кусок, который вижу. Дверь заперта. Но я знаю, она за ней. Грязный след из земли ведет прямо во внутрь, словно кто-то бился и проиграл, словно беспорядок в этом коридоре вдруг отдаленно напоминает сражение. Глупо даже думать об этом (она бы не позволила себе убить то, что он так долго для нее делал), только, видимо, сорвалась. Либо это сделали мыши — они ревнуют Лэнса к каждому дереву. Он им теперь и папа, и мама. Лэнс постоянно с ними носится. С цветами, мышами, коровами (пытается вывести целое стадо, чтобы хоть колтынэкер, наконец, был счастлив в семье). И с Кэтти. Я кладу руку на дверь. Смотрю на цветы, и те затихают, словно знают. Проходит какое-то время (наверное, много, ведь даже свет гаснет). Я не дышу и не шевелюсь, когда слышу. Прямо за дверью кто-то плачет. * Комната номер три постоянно закрыта. Иногда я ей даже завидую. Она спасена от чужого внимания, от тех же цветов (хоть сегодня Лэнс и не выдержал — похвастался тем, чего достиг). Она заперта в коробку, соседнюю с моей собственной, и иногда я слышу даже больше, чем должен. Это что-то вроде выздоровления. Как положить вещь в ящик и запереть на какое-то время. Чтобы мир забыл о ней. Видимо, он для многих из нас оказался слишком большим… Цветы на моих руках вздыхают: кэтти, кэтти, кэтти. Из-за их разных голосов это звучит, как песня, сон или колыбельная. Я выхожу на улицу и спускаюсь по каменным лестницам, иду в сторону теплиц и ботанического сада. По пути никого нет, снаружи холодно и удивительно тихо. Наверное, если прислушаться, можно услышать другие планеты. Главные двери закрыты. Словно могло оказаться иначе. Какое-то время я пытаюсь попасть внутрь, но замок реагирует только на Лэнса. А Лэнс хрен знает где. До начала дня еще оборот спутника или чуть больше. У меня на руках штук сорок его детей, затянувших балладу о кэтти-сестре, о холодном утре и о ките-защитнике. Слишком рано для всего этого. Я не готов. И не здоров. Дует ветер, и я чихаю. Цветы вздыхают и прерывают балладу. С тоской смотрят на стеклянные двери. Рядом с ними, у самого входа, черная-черная земля. Мне кажется, они не дождутся Лэнса. После долгой ночи и битвы им хочется спать, но спать они не умеют. Если окажутся где-то кроме земли, прежде чем закроют глаза — то умрут. Я больше не могу смотреть на чужие смерти (к тому же, Мэтт не может исчезнуть дважды). Либо мне хочется поработать руками, впервые за все это время устать, по-настоящему. Я падаю вниз, кладу их рядом и начинаю копать. Делаю глубину идеальной или хотя бы подходящей под это слово (на самом деле, я не смыслю в ботанике, это Лэнс тут всем заправляет, ну и Пидж, когда выбирается с ним, совсем-совсем редко). Их очень много, я делаю и делаю ямки, стараюсь успеть. Один, два, тринадцать, двадцать, сорок, пятьдесят три. Не думал, что их так много. Осознание этого вдруг дарит спокойствие. Каждая моя мышца болит. Мэтт Холт передо мной выстраивается в линию. Солнце восходит и освещает дверь. Цветы склонились прямо к ней, закрыли глаза и уснули. Я смотрю на них, на свои руки (все в земле — пальцы, моя одежда и даже лицо, наверное), как вдруг вижу тень. Тень падает на мою спину, а затем и выше, поглощает меня, и я устремляюсь к ней. Поворачиваю голову и вижу. — Ты так увлекся, я и слово боялся сказать. Привет, — Лэнс возвышается надо мной, как скала или платан. Я киваю. Не знаю, сколько времени он пробыл здесь. — Привет. * — Значит, она не в настроении, — задумчиво тянет он, считая цветы. Я хмурюсь. Мне интересно, снятся ли Кэтти сны. Какие они? Кошмары? Или воспоминания? Может быть, что-то вроде бури и времени, о которых я и сам думаю, или война… Я не знаю. Мне не нравятся слова Лэнса, ведь `не в настроении`к ней не подходит, скорее уж `у нее нет настроения, она пустая, как и я, как и ты сам`; только вот Лэнс единственный человек, который за эти два месяца видел Холт живой. Мир словно забыл о ней, либо старался не вспоминать, давая передышку. Она была вазой в шкафу, книгой в пустом углу комнаты. Закрытой дверью. Наверное, чем-то и кем угодно, но только не Пидж. Уже нет. Я трачу какое-то время, чтобы это переварить и смотрю на него, на розы и на землю. — Значит, ты тоже не в настроении, — задумчиво тянет он, заканчивая считать их. * Лэнс постоянно носит цветы, но сейчас — абсолютно пуст. Он подходит к замку и открывает дверь. Я иду следом, заглядываю через его плечо и смотрю. Там внутри — тысячи акров ирисов, роз, фиалок, хризантем, лилий, которые не ирисы, розы, фиалки, хризантемы и лилии. По сравнению с этим количеством мои 53 штуки кажутся мелочью (такой несущественной цифрой). Но Лэнс улыбается, когда смотрит на них. Он говорит: — Спасибо, Кит. * Днем я пилотирую льва. У каждого паладина теперь своя миссия, и моя — помогать в восстановлении космоса. В буквальном смысле — каким-то образом черный способен контактировать с живыми организмами (вроде Балмеры), выслушивать их и производить обмен энергией — в конце концов, ее хватает на то, чтобы воссоздать простейшие реакции. Постепенно из них получается что-то вроде кода — днк целой звезды (или планеты), сложная цепочка, которая вряд ли сможет быть расшифрована. Там миллиарды знаков, рисунков, фигур и звуков, переплетенных между собой — каким-то образом все существует одновременно, в одной плоскости, что, конечно же, можно считать невозможным, но оно есть. Сэм пытался понять, не вышло. Иначе я не был бы здесь один. Странная миссия — восстановление. Разбудить планету — ни с чем не сравнимое действие. Ты должен довериться ей. А она тебе. Узнать историю, запомнить ее и воспроизвести, представив в самых ярких красках. Если сил хватит, то жизнь на ней снова появится. Я выглядываю наружу, смотрю чужими глазами. Планеты плавают вокруг, как пузыри. Они разных форм и размеров. Я вижу их все — все формы жизни. Я их конец и начало. Лев — конец и начало меня самого. * В космосе тише, чем в комнате. Как только я возвращаюсь, Лэнс заявляется ко мне с двумя тарелками. На них приготовленный Ханком пирог и овощное рагу. Мне совершенно не хочется есть, но он быстрее меня — ставит обед на колени и вкладывает в пальцы вилку. — Знаешь, я ведь почти месяц потратил на то, чтобы эти цветы узнали ее, — тараторит он, — я летал к Сэму и к ее маме, спрашивал, сколько мог, сколько они сами скажут. Проверял, как цветы выдержат ту информацию, и они смогли, представляешь? Я думал, ей будет приятно. Бывать в саду ей было приятно. Она ходила со мной ночью, пока никто не видел. Там под звездами мы их вспоминали. И цветы записывали и это. Как справочник. Они говорят с тобой, это какой-то глубокий уровень связи, через пространство или же саму нашу суть (не понять, если вдуматься), но (помнишь?) олкаре верят: мы все созданы из одной пыли. Видимо, алтеанские виды способны привязываться к нам. Пидж сама их вырастила, те розы. Я не думал, что они станут им. Никогда ведь не знаешь… Лэнс тараторит, тараторит и ест. Судя по его довольному виду, рагу вкусное. Я слушаю его и тоже пробую. * Ближе к ночи меня начинает тошнить. Я хожу по коридору (всю грязь уже убрали, даже не представляю, кто), мимо ее двери туда и сюда, то останавливаясь, то снова делая круг. Мне вдруг не хочется запираться на ключ, сооружать из кровати гнездо и прятаться в нем, потому что понимание больно бьет: кошмаров не избежать, а нужного места в том углу для меня все равно нет. Я пустой. Я замираю на месте, свет гаснет. Задерживаю дыхание, но рука съезжает вниз по стене, и свет снова врубается, разрушая формулу. У меня стучит сердце. Сбивается дыхание. Коридор длинный, запутанный. Ее дверь закрыта. * Мне снится вся солнечная система — каждая планета просит о помощи. Я думаю, что успею ко всем, бросаюсь к ближайшей и помогаю, затем ко второй и к третьей. Но на четвертой солнце взрывается, и все, что я чувствую — это лава. Ночь долгая и темная. В каком-то полубреду я кричу, пытаюсь выбраться и найти черного, но его нигде нет. Каким-то образом становится ясно, что моему телу не хватает руки. Или ноги. Вокруг словно лед — совершенно ничего нет. Ни звука, ни цвета, ни единой формы. Пустое небо (или что это? я даже не знаю, становясь чьей-то частью). Как вдруг что-то другое хватает меня за голову. Чужие пальцы касаются глаз, висков, перебирают волосы. И темнота отступает. Что-то важное убегает следом за ней, и я не могу поймать это, но оно шепчет кит, кит, кит. Мое имя уносит ветер, стихия, бой. Уходящий сон похож на птиц, какие раньше существовали на Земле. Я их почти не помню, но отчего-то сравниваю собственную кровать с их домом. Открыв глаза, я понимаю, что в комнате пусто, как и всегда. Окно открыто. На столе стоит стакан молока, которого я совершенно точно не помню там. * Мыши забираются мне на плечо во время завтрака. Они выпрашивают у меня сыр и курицу, одновременно соблюдая и нарушая все мыслимые и немыслимые клише. Лэнс с какой-то дикостью смотрит на них. Вроде бы это любовь, страх и грусть одновременно. Я раскрываю ладонь, когда одна из них прыгает вниз, и передаю ему, как ценный груз. Кажется, наши пальцы даже соприкасаются. Она цепляется за его одежду и забегает наверх, прячась за воротник, а затем выглядывает оттуда. Я с улыбкой смотрю на нее. Лэнс смотрит на меня. — Знаешь, те цветы теперь говорят о тебе, — сообщает он, а затем махом съедает все, что лежит у него на тарелке, — они говорят: ты плохо спишь, Кит. Не хочешь прийти полить их? Дважды я на такое не куплюсь (прошлой ночью меня стошнило всей его добротой). Я отодвигаю от себя еду, и мыши тут же прыгают вниз (с моего и его плеча), несутся кто быстрее до моей тарелки и бросаются на нее. Ханк вырывает еще одно признание в любви — если бы только их писк был мне понятен (я уверен, они говорят именно это). Вдруг понимание чего-то важного ложится на плечи, и я стараюсь встряхнуться и выпрямиться. Я говорю: — Ты был в моей комнате. Мне кажется это необходимо, но он и так улыбается, соглашается, признается. Он кивает в ответ (но что-то все же не так — у Лэнса такой вид, словно Алтея опять разрушена, а Хаггар сидит рядом с нами и мажет масло на тост). Он объясняет: — Она не открыла мне дверь. Его признание похоже на то рагу — я глотаю каждое слово, и меня снова вот-вот вывернет (наизнанку), хоть в желудке и пусто (почти). Я подрываюсь с места и собираюсь уйти отсюда. — Молоко было вкусным? Но мои ноги словно приклеились к полу. Нужно успеть добежать до комнаты, иначе я упаду прямо здесь (не хочу, чтобы Лэнс думал, что дело в нем, или в его корове, цветах, мышах — это все он может услышать от Холт). Нужно сказать спасибо (спасибо, Лэнс), вернуть его (этой ночью ты меня спас), но я не могу (как будто это слово вдруг состоит из космических символов, которые я не знаю, а не из семи букв), (я говорю: спасибо). Я говорю: — Я приду их полить. * В коридоре я врезаюсь в него, и он говорит: кит. (они идут за руку, но стоит мне вылететь из-за угла, как он тут же отпускает его и смотрит во все глаза. Я — комета, я — астероид. Я какая-то форма жизни, которая ударилась об другую, а не кит. Мне хочется со всей своей смелостью ответить ему — вскрыть и его череп, словно лезвием, таким вот взглядом, но ровно через секунду сил у меня не остается, желудок громко воет, как раненый зверь, и я смотрю вниз. Нужно сказать: привет, или: как дела, или: ты ведь должен быть в другой галактике с коалицией, а не здесь на Алтее, еще даже не годовщина, но у меня не выходит. Я — планета, я — солнечная система. Я хочу попросить о помощи, закричать на весь коридор, но вместо этого погружаюсь в лед. На меня смотрят четыре глаза (взгляд двух из них для меня смертелен, как и в том сне), и я киваю в ответ своему кошмару. Я делаю шаг, затем еще и еще, и сбегаю. Его рука остается висеть в воздухе, прямо за моей спиной, его здоровая рука, за которую этот парень еще минуту назад держался (он всегда берется именно за нее). Он хотел коснуться меня? Зачем? Проверить, может быть, я — мираж? Когда в спину несется кит, кит, кит, я понимаю, что это и так ясно). * Дверь Кэтти открыта, когда я проношусь мимо нее, хлопаю собственной и запираюсь изнутри. Мне кажется, что голос погонится за мной, прямо как раньше, и медлить нельзя — он ведь быстрее (ведь тут без сомнений — со мной что-то не так, он должен проверить). Но этого почему-то не происходит. В коридоре за мной никого нет, там тихо, и тогда я дышу ровнее. Я сползаю по стене вниз, и мое сердце бьется уже не туктуктуктук, а туктуктук, и затем тук-тук-тук, и тук-тук. Бум, бум, бум, бум. Когда в дверь стучат, я замираю. Я жду подтверждения, жду кит, но получаю только: — Кит. Открой. Этот голос не Широ, а Пидж.