I Believe We're The Enemy

Спустя неделю на лице Фрэнка красуется большой, вспухший шрам, растянувшийся от уголка рта вниз до линии челюсти, дико красный, глубокий и ноющий от боли. Он едва может открывать рот, чтобы просто поесть. Нож Корса (ведь ясное дело, у него был нож — он же гребаный охотник за головами. Всё его существование заключается в убийствах и смерти, и Фрэнк должен был догадаться, что у Корса, блять, обязательно где-то есть припрятанное оружие) не разрезал в мясо его щеку, спасибо и на этом. Так что он не выглядит сейчас как тот клоун, чье лицо застыло в безумной улыбке, о котором Фрэнк когда-то прочитал в обрывках комиксов в старой лачужке Доктора Смерти. Кобра свернул байкерскую куртку Пати, заткнул её в багажник и сделал вид, что забыл о её существовании, не упоминая о ней в разговорах ни с Фрэнком, ни с Джетом. Он как будто надеялся, что, спрятав куртку своего брата подальше, ему больше не придется думать о нем. Кид ничего не сказал по поводу похорон, которые устроили его друзья, он не спрашивал, почему Фрэнк гулял один, когда Джет вернулся. Вообще каждый раз, когда Стар пытался поговорить об этом и объясниться, Кобра молниеносно менял тему разговора, и это ударяло Фрэнка, словно хлыстом. Хотя, с другой стороны, он был рад, что ему не нужно об этом говорить — эмоции никогда не были его сильной стороной. Он не идиот. Он знает, что Кобра устал от того, что они оба постоянно пытаются его защитить. Они всегда присматривают за ним и стараются уберечь его чувства, и Фрэнк не может себе представить, как это должно быть неприятно и раздражающе. Кобра старше Фрэнка и выше него (но об этом никто старается не напоминать, ведь иначе Фрэнк запрыгнет им на спину и выкрикнет: «НУ И КТО СЕЙЧАС ИЗ НАС ВЫШЕ, ПРИДУРОК?!»), но по какой-то причине Кид всегда казался тем, за кем нужен постоянный присмотр. Может быть, это потому, что Кобра не говорит о таких незначительных вещах, как эмоции и проблемы, и никогда нельзя точно сказать, о чем думает этот парень. Пати был таким же и, может быть, он защищал и оберегал Кобру Кида даже больше, чем все остальные. И все же, Фрэнк не может не беспокоиться об этом парне. В его голове постоянно зудит одна и та же мысль. Он не может нормально спать ночью, потому что из блаженной бессознательности его выдергивает боль, разрывающая лицо, и тогда Фрэнка мучает один вопрос… Почему он до сих пор жив? Конечно, Корс хотел бы, чтобы он умер. Фрэнк прокручивает в памяти тот момент, когда он приходит в себя и обнаруживает жженную дыру в груди и след от бластера. Он вспоминает, как Корс кричал Драксам, чтобы те перестали преследовать его. Он не знает, что делать с этими терзающими мыслями, но не делится ими с остальными. Фрэнк ни с кем не может нормально поговорить, потому что ему все еще слишком больно. Любое малейшее движение челюсти или губ заставляет его лицо гореть, и он даже не может выдавить из себя кривую улыбку, слушая по радио трансляцию новостей от Доктора Смерти. Отстойнее всего (или лучше, смотря кого спросить) то, что он вообще не может приставать ни к Джету, ни к Кобре. Это бесит. Фрэнк яростно тыкает Джета в плечо (снова), и когда тот оборачивается, суёт ему в лицо клочок бумаги. КАК ТЕБЯ ЗОВУТ, ДЖЕТ Это что-то вроде прозрения: даже просыпаясь среди ночи, Фрэнк знал настоящие имена Кобры и Пати, но за многие годы, проведенные вместе, имя Джета так осталось для него загадкой — Стар держал в секрете всю информацию о себе настоящем. И Фрэнк решает это исправить. Джет поджимает губы, легкая улыбка касается уголка его рта. — Гоул, я за рулём. Не отвлекай меня. — Ага, — поддакивает Кобра. — Мы же не хотим врезаться какое-то здание или тачку, ведь их здесь так много, в этой гребанной пустой дыре. Фрэнк фыркает и снова тыкает Джета в затылок, яростно размахивая грязным обрывком бумаги. — Гоул, — говорит Джет, пристально смотря на пыльную дорогу перед собой. — Чувак, мы придумали себе имена, чтобы они защищали нас. В этом весь их смысл. Фрэнк затихает, обдумывая что-то, и садится обратно на свое место, игнорируя «ты должен пристегнуться» от Джета. Машина трясётся, как и рука Фрэнка, пока он яростно чиркает слова на бумаге. После он снова пролезает между сиденьями, перегибаясь через плечо Кобры. Джет бросает взгляд на бумагу и снова возвращает его на пыльную дорогу, пожимая плечами. — Я ни за что не смогу прочитать это, чувак. Может быть, если ты будешь заниматься правописанием недели две подряд, твой почерк немного улучшится. В этот момент Фрэнк, как любой взрослый человек, показал бы Джету язык, но, увы, он не может этого сделать, поэтому только обиженно сопит и поворачивается к Кобре. Тот драматично вздыхает, аккуратно берет у Фрэнка бумажку, прочищает горло и начинает говорить болезненно высоким голосом: «ДЖЕТТТТ ЗДЕСЬ НЕТ НИКОГО, КРОМЕ НАСССС. ВЕДЬМА ФЕНИКС ВСЁ РАВНО ЗАБЕРЁТ ТВОЮ ДУШУ, И НЕВАЖНО, ЗНАЕТ ОНА ТВОЁ НАСТОЯЩЕЕ ИМЯ ИЛИ НЕЕТТТТ. » Джет давится смехом, а Кобра ухмыляется. Фрэнк выдирает бумажку и корябает следующее послание, но Кобра выхватывает его и читает снова, на этот раз таким хриплым голосом, будто бы курит с двух лет: «КАКОГО ХЕРА КОБРА КИД У МЕНЯ НЕ ТАКОЙ ГОЛОС ГРЕБАННОЕ ДЕРЬМО!!!» Он смотрит на Фрэнка. — Да, твой голос звучит совсем не так. Фрэнк испепеляет их взглядом, пока они смеются в два голоса.

***

Он обнаружил одну хитрость, которая помогает ему не сойти с ума в течение дня. Он начинает терять счет времени — и это неизбежно, потому что он не может больше следить за ходом часов, — но он нашел выход. Находясь в сознании, он считает про себя секунды, которых, к сожалению, сейчас слишком много. Большую часть времени ему хотелось бы просто спать где-нибудь подальше от белых комнат, закрыв глаза и чувствуя, как всё вокруг растворяется в ничто. Реальность — хитрая тварь, но, по крайней мере, теперь он знает, как можно её обмануть. В этом нет ничего такого особенного: он давно забыл, почему именно он хочет сбежать, куда он пойдет, если сбежит, и какой у него дальнейший план. Его задумка была довольно остроумна, и, если бы он мог чувствовать что-то, кроме отупляющего шума эмоций, и он наверняка гордился бы собой. Путы вокруг груди слишком тугие, чтобы он мог расслабиться, металлический стул, к которому он все еще крепко прикован, очень неудобный и холодный, высасывающий всё тепло из тела, но он отгораживается от этого. Нет смысла беспокоиться о вещах, с которыми ничего нельзя поделать. Вместо этого он прижимает указательный палец к подушечке большого пальца и пытается заставить себя дышать. Запястья тоже привязаны к подлокотникам стула, но это не останавливает кровь, бегущую по его венам и артериям к кончикам пальцев и обратно к сердцу и легким. Люди иногда забывают, что можно ощущать пульс на большом пальце — если быть очень, очень осторожным и терпеливым, можно почувствовать его, едва ощутимый, словно прикосновение пера к барабану. Кровь пульсирует под кожей, и он чувствует её течение прямо внутри пальца, не осмеливаясь пошевелиться (хотя это и так почти что невозможно), потому что тогда она собьется с ритма, расплещется, и уловка не сработает. Он считает свой пульс, считает каждый удар, который доказывает, что он ещё жив. Он делает это день за днем — или, что больше похоже на правду, в перерывах между потерями сознания, потому что день от ночи здесь отличить невозможно. Он редко отключается. Он начинает забывать о своем обещании отстраняться от реальности всякий раз, когда они начинают его допрашивать (конечно, если ему очень-очень повезёт, это всего лишь допросы, обычно всё бывает намного хуже), потому что уже почти не осталось вопросов, на которые он мог бы дать ответ. По правде говоря, ему просто нечего вспоминать — таблетки вымывают большую часть его воспоминаний, превращая их в белую мутную грязь — и это, по сути, было бы его утешением, если бы не имена, которые все ещё оставались в голове. Они обжигают язык, когда он снова их произносит, выкрикивая, швыряя ими в стены, словно камнями, до тех пор, пока они не остаются выжжеными на кончике языка. Он больше не может их забыть, и, если бывает осторожен и очень сконцентрирован, то уверен, что у него почти получается собрать по частям блеклые лица и подобрать к ним имена. Он не знает, кто эти люди, не знает, что они значат для него, но он хочет вспомнить. Большую часть времени ему слишком больно, чтобы сосредоточиться. У него порванная кожа и синяки по всему телу, резкая колющая боль, возникающая в боку каждый раз, когда он пытается вдохнуть слишком глубоко. Кожа головы горит, болезненно-красная и ноющая после того, как ему вырвали клок волос над левым ухом лишь шестнадцать тысяч семьдесят четыре сердцебиения назад (иногда он сбивается со счета, но затем возвращается к числу, которое помнит, и продолжает с него), и он уверен, что там все еще должна быть запекшаяся кровь. Хуже всего то, что они очищают раны после пыток. Они одевают его, скрывают все порезы и синяки под тканью одежды, чтобы, как только всё закончится, он не мог быть уверен, что это вообще происходило. Голова окутана слишком плотным слоем тумана, и он не может понять, где вымысел, а где реальность, даже несмотря на то, что боль вонзила в него свои раскаленные когти. Его кожа горит. Он кашляет, и горло сжимается, как раз когда фигуры в масках снова появляются в дверях, неся поднос с таблетками.

***

Спустя ещё неделю у Фрэнка прорезается голос. Джет снимает швы, которые наложил на прошлой неделе — эта процедура, уверен Фрэнк, намного больнее, чем когда его лицо вспороли лезвием ножа, — и кожа начинает заживать (наконец-то). Время от времени его лицо по-прежнему пронзает острая боль, обычно когда он зевает или пытается засунуть в рот больше еды, чем надо, но он начинает справляться с этим. После того как рана полностью заживет, на лице останется глубокий шрам, который будет выглядеть довольно круто, и это не так уж плохо. Он мог бы быть уродливее. Иногда и просто татуировок становится мало. Он переключает скорости, пока они мчатся по дороге, и смотрит на Джета, сидящего на пассажирском сиденье. — Придурок, ты же знаешь, что Ракета Кид лучший из этих двоих, — огрызается он. — Мэд Гирс — отстойное имя. Они, наверное, полные тупицы. Джет вскидывает руки в отчаянии. — Чувак, они музыканты. Никто даже не уверен в том, что «Ракета Кид» вообще существует. Как ты можешь судить о чьей-то личности? — Я потрясающе сужу о личностях, — настаивает Фрэнк, и Кобра хихикает с заднего сиденья. — Да, заткнись, Роджер, Гоул точно знает, о чем говорит, — говорит Кобра, и Фрэнк не может не фыркнуть от выражения лица Джета. Он недоверчиво смотрит на них. — Правда? Вы все еще пытаетесь угадать мое имя, и вы ставите на Роджера?  — Я все еще думаю, что он Мартин, — предлагает Фрэнк. — Генри. — Кайл. — ДюМонтфорд. — Бретани. Наступает долгая пауза, в течение которой Фрэнк и Кобра переглядываются друг с другом и ухмыляются. — Меня зовут не так, — фыркает Джет. — Ну, это все же лучше, чем Малыш Ракета, поэтому я бы не стал жаловаться на твоём месте. Джет впивается в него взглядом, но Фрэнк знает, что он всё равно улыбается. — И это говорит парень, который называет себя Смешным упырем, да? — Смешной упырь — хорошее имя. Оно раскрывает мою личность. Кобра толкает его в затылок. — Какое отношение к тебе имеет слово «смешной»? Вероятно, имеется в виду, что ты до смешного мелкий? Фрэнк готов ударить его, но всё равно не может удержаться от смеха. Всё начинает налаживаться.

***

Женщина насмешливо смотрит на него с холодным выражением лица. Ему всё равно. Её волосы гладкие и острые на концах, словно их отсекли лезвием у ее горла, и вся она сложена из темных линий и льдистых углов. Её пиджак такого же серого цвета, как любой другой день, как тяжёлые свинцовые тучи, нависающие над горизонтом перед грозой, а белая блуза вспыхивает холодными яркими молниями. — Что ж, — наконец произносит она, и ее голос звенит у него в ушах, — кажется, мы добились значительного прогресса. Он не понимает. Ему всё равно. Она продолжает. — И эта доза эффективна? Позади неё слышится гудение речи, которое он не может различить, но видит, как она хмурится. — Даже после Трубы? Он сопротивляется… до сих пор? Он не понимает.  — Увеличьте дозу. — Это убьёт его. Бóльшая дозировка всё равно не сработает. Наступает долгая пауза, женщина жует нижнюю губу. — Производство нового продукта уже завершено. Мы просто попробуем испытать его на нем. На этот раз голос, механический и монотонный, звучит достаточно громко, чтобы он мог услышать слова. — Препарат еще не прошёл тестирование. Это тоже может убить его. Он поднимает голову, пересекаясь с женщиной взглядом, и впервые за долгое время чувствует проблеск эмоций. Ему страшно. Как только женщина открывает рот, чтобы заговорить, раздаются тревожные сигналы — металлические пронзительные звуки, вместе с которыми мгновенно вспыхивают один за другим красные мигающие огни. Слышится топот торопливых шагов и голоса: — Девочка. Ей удалось выбраться. Её местонахождение ещё не установлено. Механические голоса, которые, наверное, принадлежат фигурам в масках. Они громкие, перекрывающие сигналы тревоги. Девочка. С этим словом связано много эмоций. Он заботится о девочке. По крайней мере, он точно знает, что должен. Голос женщины острый, как стекло, и ожесточённый, с едва сдерживаемым гневом. Низкий, но он всё равно его слышит. — Это последняя капля. Найдите Корса. Приведите его ко мне. Ему опять придется пройти Трубу. Сначала он упустил киллджоя, теперь девчонку. Довольно. Киллджой. Кто-то упустил киллджоя. Ещё больше эмоций. Он не знает, что это значит, что это за чувство, но оно есть. Он должен бороться. Женщина поворачивается к нему, спокойно, словно мигающий свет и шум — всего лишь незначительная помеха. — Давай посмотрим, что мы можем сделать с тобой.