I Believe We're The Enemy

Губы прижимаются к губам. Горят нейроны. Синапсы взрываются разноцветными пятнами, звуками и химическими сообщениями. Тихие, мягкие вздохи. Руки Фрэнка на плечах Пати, пальцами он проводит по его волосам. Руки Пати на талии Фрэнка, скользят по его бедрам и прижимают его ближе. Время течет, как восковая свеча. Сияет, скатывается и падает, тут же застывая, и ее место занимает другая плавленная бусинка. Каждый момент запечатлевается в этих идеальных отпечатках, которые скапливаются у их ног. Прижимаются ближе; бездумно, осторожно. Бедро к бедру. Грудь к груди. Бьющиеся сердца разделены костями, кожей, сухожилиями, мышцами, но они так, так близко. Мозги плавятся, мысли в дикой рапсодии сливаются все в одну. Лишь здесь и сейчас этот человек оказался с ним в этом прекрасном уединении. Единственный идеальный для Фрэнка человек. Целая вселенная — миллионы, миллиарды и триллионы галактик и световых лет — и дрожащий шепот будущей жизни сжимаются до этого крошечного уголка одной планеты в одной галактике, и все же это единственный уголок мира, где Фрэнк хочет находиться. Фрэнку требуется мгновение — даже несколько — чтобы понять, что Пати в самом деле целует его в ответ — Пати целует его! Пати правда целует его! Из всех людей в зонах он целует Фрэнка! — его руки танцуют по бокам Фрэнка, дразняще нежно, едва касаясь, как будто он боится, что Фрэнк может разбиться. Но в то же время он целует Фрэнка злобно, отчаянно, словно он тонет, и Фрэнк единственное, что держит его на плаву. Это сочетание настолько противоречит друг другу, что от него у Фрэнка что-то за грудиной гудит и поет. Пати издает тихий звук задней частью горла, который Фрэнк почти не слышит, но улавливает в последний момент. У Пати настойчивый рот, сильный, от него остаются кровоподтеки, его язык в глотке Фрэнка, и весь этот поцелуй безусловно неловкий — на лицо Фрэнка опадают неуклюжие движения и рваные вздохи. Пати пахнет потом и пылью. На вкус он как страх, и безнадежность, и убийственная, убийственная ненависть. У него вкус отчаяния и бессонницы, того чувства, с которым Фрэнк впервые убил дракулоида, а потом не мог спать три дня. Кожа Фрэнка поет. Фрэнк слышит, как он скулит, крепче обнимает Пати за шею и тянет его вниз, чувствуя его ухмылку на губах. У Фрэнка кружится голова, и в ушах лишь звенит Пати-Пати-Пати. Они прерываются, и Фрэнк слегка задыхается, отступая назад, только хватка Пати на его талии удерживает его от приземления на задницу. — Ого, — наконец удается ему сказать; его кожа горит везде, где его касается Пати, кончики пальцев которого тлеют от статического электричества, его разряды сильнее всего чувствуются на бедрах, где как раз лежат руки Пати. А затем, словно читая мысли Фрэнка, Пати отдергивает руки, и на его лице проскальзывает выражение, слишком быстрое, чтобы Фрэнк мог его распознать. Неспокойное — на грани взрыва в оглушительной тишине или растворения в хаотической капитуляции, словно он еще не решил, какой вариант будет наиболее саморазрушительным. Фрэнк чувствует, как что-то обрывается у него в животе. — Черт возьми, нет, — слышит себя Фрэнк, когда Пати делает еще один шаг назад, выражение его лица напоминает загнанное в угол животное. Это даже не удивляет. Потому что здесь, в зонах, ничего и никогда не получается так, как он, черт побери, хочет, не так ли? — Пати, — тот вздрагивает от голоса Фрэнка, смотрит на усыпанное звездами небо, потрескавшуюся землю, сознательно глядя куда угодно, только не на него. — Какого черта? Пати отводит взгляд; твердо смотрит во все стороны, но только не на Фрэнка. Его черты очерчены лунным светом, настолько ярким, что Фрэнк может различить каждую деталь — каждую царапину и синяк — на его лице. Фрэнк подходит к нему, и Пати поднимает голову, выглядя почти виноватым. — Прости, — наконец шепчет Пати тяжелым и почти надломленным голосом. Фрэнк собирается заговорить, когда Пати снова открывает рот и все выходит в спешке. — Я имею в виду, на самом деле, мы не должны… — он проводит рукой по лицу, выглядя сожалеющим. — Слушай, Гоул, ты должен просто уйти. Мне тогда не следовало целовать тебя, прости… — Формально, это был я… Пати продолжает, как будто Фрэнк даже не пытался его перебить. — Я даже не должен быть здесь с тобой. Я мог… я мог ранить тебя, почему ты не думаешь об этом? Иногда я даже мыслить не могу четко, но я не хочу… — О боже, — Фрэнк неверяще перебивает его. — Ты что, шутишь? Ты шутишь сейчас, да? Пати хмурит брови. — Что ты имеешь в виду? — спрашивает он в замешательстве, и Фрэнк засовывает руки глубоко в карманы и хохочет, что для его собственных ушей звучит маниакально, и этот хохот пронизан приближающейся горечью. — Серьезно? После всего того дерьма, через которое мы из-за тебя прошли последние несколько месяцев, ты серьезно впариваешь мне сейчас эту чушь? Пати лишь хмурится сильнее. — Это не… — Конечно, это чушь! — Фрэнк подходит ближе, и Пати кажется окаменевшим, словно не понимает, почему он не отходит назад. — Джет жив, Пати. Как и твой брат. Я тоже. И если ты вернешься к Доктору С. прямо сейчас, я готов поспорить, что они простят все это дерьмо, не задумываясь! Знаешь, как я сожалею о том, что не сделал этого той ночью, с магнитофоном? Я не собираюсь ждать твоего дерьмового клише «я могу сорваться и не хочу никому причинить боли», потому что ты уже это сделал, и, честно говоря, я готов рискнуть. Он заканчивает глубоким вдохом, пальцы дрожат от недовольства, и Пати моргает, глядя на него. — Но… — Ради всего святого… — Фрэнк не думает; он просто хватает лицо Пати и целует его. Жестко. Все тело Пати охвачено напряжением, но Фрэнк не отступает. Он обнимает Пати за шею и запускает пальцы в его кровавые волосы, и еще через секунду Пати выдыхает ему в губы и неуклюже целует в ответ, широко раскрывая рот. Это несогласованно, обыденно и граничит с совершенством, и они целуются до тех пор, пока все тело Фрэнка не дрожит, и только рука Пати на пояснице удерживает его в вертикальном положении. У него трясутся руки, когда он тянется к низу куртки Пати и скользит пальцами под тонкую футболку и… — Подожди-подожди, — Фрэнк отстраняется, все еще держа руки под его курткой, и хмурится, когда Пати моргает: у него красные искусанные губы, а на голове алый беспорядок из взлохмаченных волос, яркое цветное пятно на фоне залитого чернилами неба. — Что у тебя под курткой? — Ой, — Пати коротко хихикает, забыв о поцелуях, и отступает, что-то похожее на улыбку появляется в уголках его рта. — Я не был уверен, стоит ли тебе показывать это, но… Пати расстегивает молнию на куртке — и у Фрэнка не сжимается неожиданно горло, абсолютно нет — и вытаскивает из-под футболки что-то, закрепленное за пояс джинсов: тонкую кипу бумаг, полностью белых и с черным принтом на каждой странице. Он торжественно помахивает ими в воздухе. — Посмотри на это! — на этот раз он победно улыбается, но Фрэнк просто осторожно смотрит на бумаги и пожимает плечами. — На что я смотрю? Пати вздыхает — слишком драматичный намек, чтобы быть чем-то, кроме показного, — Фрэнк только сейчас понимает, что скучал по этому, — и машет бумагами перед его носом. — Смотри, Гоули, — от знакомого прозвища по венам Фрэнка разлетаются бабочки. — Вот из-за этого все драксы были в бешенстве, когда я сбегал из города. Посмотри на это. — Я бы посмотрел, если бы ты хотя бы на секунду перестал ими трясти, идиот, — он выхватывает бумаги из рук Пати и пролистывает их, приподнимая вверх, чтобы поймать тусклый лунный и звездный свет. Он сужает глаза, глядя на улыбающиеся лица, которые красуются на бумагах. — Что? Это заметки С.Л.Е.П.? Почему они так важны? Фрэнк вспоминает драку в туннеле, то, как Пати прижимал руку к своей груди, и как драксы стреляли в байк Пати, а не в него. Тогда он не понимал почему — теперь это имеет смысл. — Нет, они не важны для нас… для них, — он торопливо поправляет себя, забирая и листая страницы, пока не находит ту, которую ищет. — Это лишь маршруты передвижения и программы обмена заключенными между учреждениями. Если честно, они доступны почти для всех, кто выше уровня дракулоидов. — Подожди, — медленно говорит Фрэнк, — так почему они так отчаянно пытались вернуть эти документы? Если это совсем не важно… — Для них это не важно, — повторяет Пати, продолжая улыбаться, его глаза блестят почти возбужденно. — Потому что не имеет значения, знают ли другие работники, где находятся их заключенные. Но мы можем воспользоваться этим, не так ли? У Фрэнка щелкает, а затем он улыбается, едва не роняя челюсть. — Охренеть, — он недоверчиво смеется и хватает Пати за руки, возбужденно тряся его. — Черт возьми, это гениально… ты, блять, гениален, Господи Иисусе. — Не Иисус, — ухмыляется Пати, и Фрэнк впервые замечает, что в уголках его глаз появляются морщинки, когда он улыбается. — Просто я. И Фрэнк собирается издать звук отвращения от его шутки, но не успевает, потому что Пати притягивает его за руки ближе к себе и крадет дыхание из его легких.

***

К тому времени, когда в поле зрения появляется радиорубка Доктора Анти-Смерти, приземисто сидящая на горизонте — упрямый, единственный признак жизни во всех милях пустой, мертвой пустыни, — руки Пати дрожат, его пальцы нервно стучат по рулю. Фрэнк, сидящий на пассажирском сиденье, бросает на него обеспокоенный взгляд. — Ты уверен, что справишься? Пати кашляет, его губы сжаты в тонкую твердую полоску, он коротко кивает, резко и быстро. — Да. Все хорошо. Я в порядке. А ты в порядке? В порядке ли он? Фрэнк не очень уверен в этом. Когда они доберутся до лачуги Доктора С., пути назад уже не будет. Кобра с Джетом (если они еще находятся там) могут открыть огонь по ним обоим при первой же возможности, решив, что Пати по-прежнему опасен, а Фрэнк бросил их в то же самое время, когда Пати сбежал от них. Или, что еще хуже… они могут выслушать, что скажет Пати, и все равно отвернуться от него. Они могут проигнорировать все аргументы Фрэнка и решить, что он больше не стоит их времени. — Да, — врет он сквозь зубы, — я в порядке. Пати издает короткий смешок сквозь нос, все так же не сводя глаз с дороги перед собой, но его рука опускается на колено Фрэнка, тяжелая и успокаивающая. — Из тебя хреновый лжец, Гоули. — Ага, давай, покусай меня. Пати просто сжато улыбается, и Фрэнк сосредотачивается на том, как облака неравномерно загромождают небо над головой, беспорядочно жужжа, как пьяные пчелы, тяжелые от дождя и меда. — Нам не нужно этого делать, если ты не хочешь, — язык Фрэнка отяжелел от слов, особенно от того, как много раз он избегал произносить их во время обратного пути в радиорубку, но он все равно произносит эти слова. Слова труса. Пати снова вздыхает, стиснув зубы, когда ветер без энтузиазма теребит его волосы, поднимая красные пряди, а затем отбрасывая их обратно в лицо, как будто ему это почти наскучило. — Мне нужно увидеть Майки, — наконец говорит он, и Фрэнк предпочитает игнорировать то, что Пати использует настоящее имя Кобры. — Я должен извиниться, даже если он не послушает. И Доктор С., и Шоу Пони и, черт возьми, Джет. Мне нужно сказать им, что мне очень жаль. — Они примут тебя. Ты знаешь, что это так. — Конечно, примут. Неважно, что я типа причинял им боль или что-то в этом роде. — Они примут, — настаивает Фрэнк, но Пати лишь сухо и криво улыбается. — Да ладно, это же твой брат. Это твои друзья. Ты не был проклятым антихристом, Пати. Ты просто облажался. Они будут просто рады твоему возвращению. — Облажался, — Пати невесело фыркает и морщит нос. — Это еще мягко сказано. Но это не значит, что им не все равно. Фрэнк вздыхает и прижимается щекой к ​​окну. Стекло холодное по сравнению со всем остальным в машине, и холод проникает в кожу, заставляя его дрожать. Он закрывает глаза. — Они твои друзья, — повторяет он. — Они не выгонят нас сейчас. Он слышит, как Пати устало вздыхает. — Конечно, я имею в виду… подожди, «нас»? Фрэнк открывает один глаз и пристально смотрит на него — по крайней мере, так, как можно смотреть, используя лишь один глаз. — Ну, да. Я больше не подведу тебя, идиот. Долгое время ни один из них не осмеливается заговорить, и тишина, почти осязаемая, висит в воздухе, пока Пати, наконец, не прокашливается. — Ты никогда не подводил… — Неважно, — Фрэнк прерывает его, ерзая на сиденье до тех пор, пока не чувствует себя достаточно комфортно, и задирает ноги. — С тем же успехом ты можешь смириться с тем, что теперь ты от меня так просто не отделаешься. — Ладно, Гоули, — устало говорит Пати, — просто… убери ноги с приборной панели! — он яростно бьет Фрэнка по лодыжкам, пока тот снова не опускает их. — Боже, вы, ребята, хотя бы раз прибирали машину? Ты не можешь просто… ноги, Фрэнк, не клади ноги на панель. Блять! Фрэнк хихикает. — Конечно, Джи, конечно. Он собирается продолжить, когда понимает, что они почти приехали. Легкое подшучивание и легкое поддразнивание между ними исчезает под тяжестью надвигающейся угрозы того, что… ну, наверное, лучше даже не рассматривать возможности. Фрэнк не обращает внимания на то, как тепло в его груди внезапно становится издевательским, а каждый вздох — раздражающим. Транс-эм замедляется, затем неуверенно останавливается. Они всего в пятидесяти метрах от двери, но Фрэнк нигде не видит Шоу Пони. Пати очень, очень бледный, его дыхание медленное и прерывистое. Он смотрит на него. — Ты в порядке? — спрашивает он, и Фрэнк вынужденно кивает. — Пойдем, давай. Отчасти Фрэнк надеется, что Кобра и Джет давно ушли — возможно, они уехали во внешние зоны, планируя сейчас залечь на дно, — но он сомневается, что это так. В конце концов, он действительно воспользовался их единственным видом транспорта, напоминает он себе с чувством вины, так что вряд ли они смогут легко куда-то уехать. Они выскальзывают из транс-эма, теплый воздух покалывает кожу Фрэнка, но Пати замирает в момент, когда они это делают, руки дрожат, он отрывисто дышит сквозь стиснутые зубы. — Черт, Гоул, — категорически шипит он. — Я не могу это сделать. В дверном проеме мелькает что-то красное — это куртка Кобры? — и Пати отступает на шаг назад. — Серьезно, — говорит он, — я не могу этого сделать. Они меня возненавидят, — похоже, он на грани панической атаки. Наверное, у него и так паника. — Черт, Гоул, это не сработает. Мне нужно просто уйти отсюда. — Ты справишься, — успокаивает Фрэнк. — Кобра не будет ненавидеть тебя. Ты его брат. Глаза Пати широко раскрыты, он в панике, но он медленно кивает и направляется к радиорубке, но не раньше, чем хватает Фрэнка за руку. Все это было бы мило и романтично, если бы хватка не была такой смертельной и жесткой, что у Фрэнка сводит суставы. — Ладно, — говорит Фрэнк. — Пошли. Ему едва удается сделать шаг вперед, как Кобра Кид открывает дверь радиорубки, выходит на яркий солнечный свет и решительно направляется к ним. Едва они делают еще один шаг, как за Коброй появляется Джет Стар, его волосы и одежда, к счастью, были без крови, которую помнит Фрэнк — тот факт, что он встал и идет, сам по себе является огромным облегчением: как будто все еще была небольшая часть в Фрэнке, которая была уверена, что Джет не выживет, что Фрэнк никогда его больше не увидит. У него повязка на глазу, закрывающая то месиво из воспоминаний Фрэнка, которое было его глазом, но выражение лица Джета невозможно прочесть. — Дерьмо, — выдыхает Пати. Не поворачиваясь к Фрэнку, он спрашивает: — Это сделал я? — но Фрэнк не отвечает. Хватка Пати становится намного сильнее. Выражение лица Кобры каменное, но лицо узкое и бледное, настолько изможденное, что каждый край выглядит достаточно острым, чтобы пролить кровь. Похоже, он состарился на годы за те дни, пока Фрэнка не было, его куртка свисает с плеч, как с пугала. Когда между ними остается всего несколько футов, они останавливаются, и Фрэнку приходится бороться с иррациональным желанием засмеяться: это почти как если бы у них было старомодное противостояние, как в старых ковбойских фильмах, которые показывал ему его дедушка. Как будто одна сторона собирается протянуть «этот город слишком тесен для нас двоих», и выстрелить в другую, прежде чем они успеют нанести ответный удар. Этого не происходит. Пати делает глубокий вдох, который грохочет, как морг в полночь, и поднимает голову. — Привет, Майки. Привет, Джет, — медленно говорит он. — Это я. Я вернулся.