I Believe We're The Enemy

Есть что-то вроде ощутимого недоверия — напряжения, которым наполнен воздух, и опасения, которое волочится по полу, словно раненое животное, — что приводит всех к негласному соглашению: все они проводят ночь без сна и наблюдают друг за другом, но никто из них на самом деле не признается в этом. Фрэнк фактически не двигается со своего места в углу одного из столиков всю ночь, и, несмотря на то, что он не слишком устал, его шея начинает гореть. Наверное, судорога. Под лопаткой у него есть плотный узел мышц, который протестует каждый раз, когда он двигается. В нескольких футах от него, вне поля его зрения, Фрэнк слышит, как Кобра делает то же самое. Был один ученый — по крайней мере, так говорил Пати Пойзон, и то, об этом было написано в книге, которую он якобы прочитал до того, как С.Л.Е.П. нашел и сжег ее, — который спал всего пятнадцать минут за раз. Он засыпал, когда хотел, с ручкой в руке, а затем просыпался через пятнадцать минут, когда терял контроль над мышцами и ручка падала на пол. Видимо, так и было — хотя все держится на честном слове Пати, и Фрэнк не уверен, согласен ли он с этим. На его взгляд, сильно много возни ради того, чтобы вздремнуть. Но Пати его не спрашивал, конечно же, — он тогда был слишком занят, пытаясь собрать побольше цветных карандашей для девочки, пока Фрэнк лежал на столике и слушал их разговор. Но если ученый был прав в своем графике дневного сна, то Фрэнк начинает находить его привлекательным; он почти уверен, что на самом деле ни разу не вырубился, но рассвет подкрался к ним так быстро, что сомнительно, что Фрэнк не спал всю ночь. Неважно. У него будут ещё годы, чтобы нормально поспать, когда все это закончится. Как только они вернут девочку и очистят доброе имя Пати, он сможет спокойно поспать, но до тех пор… Фрэнк подпрыгивает, когда кто-то кашляет слева от него. Каждый звук внутри закусочной кажется усиленным, как если бы он отражался от деревянных стен в виде ряби, нарастающих волн. Фрэнка это раздражает. Тот же человек прочищает горло и шаркает, но затем, кажется, снова успокаивается. Это напоминает Фрэнку о том времени, когда они только нашли Пати после его исчезновения — когда от него оставался лишь окровавленный, изорванный скелет, измученный и полудикий от ненависти, с черными волосами и в чёрной одежде. Они зашли так далеко — другой человек, другие волосы, та же одежда, другая улыбка. Кажется, что мир приближается к моменту, когда он взорвётся от шума, но пока он нетерпеливо молчит. На другом конце комнаты Фрэнк может разглядеть Пати и Кобру, спящих у другого столика — они оба сидят спиной к окну, тяжело опираясь на плечи друг друга. У Пати неспокойное лицо, пальцы рефлекторно подрагивают. Фрэнк наблюдает, как он вздрагивает, кривя ртом, и как трясутся его плечи. Фрэнк хмурится. Подается вперед. Слышен слабый звук, похожий на хныканье или всхлип, который вырывается из горла Пати и повисает в воздухе, как падальщик, и Фрэнк вздрагивает. Снова раздается тот же звук, на этот раз более громкий и тревожный — такой, какой вы слышите от умирающего животного. Кобра открывает глаза, и даже не похоже, что он действительно спал — Фрэнк знал, что он был не один — и отодвигается от брата. Кажется, он не знает, что делать. — Ты в порядке? — шепчет Фрэнк, и Кобра подпрыгивает, сверкая глазами. Он кажется потерянным, немного беспомощным, когда пожимает плечами и поворачивается к брату. — Пати? — он нерешительно толкает Пати в плечо. — Джи, давай, просыпайся. Пати не просыпается. Он только отворачивается, снова кричит, слабо царапает собственное горло обгрызенными ногтями, его веки трепещут. Он бормочет: «Не… не надо… пожалуйста…» Слева от Фрэнка раздается шарканье и еще один кашель, а затем из-за стены появляется голова Черри Колы. В мешках под глазами скопились тени, стекающие по лицу и рассекающие острые углы лица. Он поворачивается к Фрэнку. — С ним все в порядке? — нерешительно спрашивает он, но Фрэнк может только беспомощно жестикулировать. Кобра снова трясет брата, на этот раз немного сильнее. — Пати Пойзон, просыпайся. Слышится еще один звук, поднимающийся со дна глотки Пати по его горлу, нечто будто загнанное в угол, кровавое и дикое, и Фрэнк скользит вперед по сиденью. Если Пати попытается бежать к двери, Фрэнк легко сможет его перехватить… Если Пати кинется на Кобру, Фрэнк сможет оказаться рядом через несколько секунд, но сможет ли он оттащить Пати? Фрэнк быстр, но у Пати будет преимущество в размерах и, возможно, он будет сильнее, хотя на этот раз Фрэнк не один, и если он с Джетом будут работать вместе… Пати резко распахивает глаза и дёргается от Кобры, словно его ударили током. — Отвалите! — Эй, эй, все в порядке, — Кобра отодвигается, стараясь держаться на расстоянии. — Это всего лишь я, Джи, это я, Майки. — Майки… — Пати вторит имя, словно это лицо, которое он должен узнать. Затем он прерывисто вдыхает, закрывает глаза и мотает головой. Как будто он хочет выкинуть сон из головы. — Прости. Прости-прости, я в порядке. — Уверен? Пати коротко кивает. — Да, конечно, — он говорит так, будто даже чтобы держать глаза открытыми, ему приходится прилагать больше усилий, чем надо бы, но только тогда он, кажется, осознает, что все смотрят на него. — Доброе утро. Помните времена, когда кофе был в моде? Боже, я бы убил дракса ради кофе. Джет бросает на Кобру растерянный взгляд. — Ну конечно, я помню кофе. Кофе это всегда было хорошо. Но ты…? — Конечно, хорошо, — Пати отряхивает джинсы и в его голосе слишком много натянутого веселья. — Думаю, он до сих пор есть в Бэт-Сити, но почему-то мне его никогда не предлагали. В любом случае, я подышу воздухом. Я скоро буду. — Гоул пойдет с тобой, — говорит Кобра, но Пати пожимает плечами и даже не ждет. Когда он удаляется, Кобра бледно улыбается Фрэнку — ну, скорее, кривит гримасу, но это уже что-то. Его улыбка будто пластиковая и похожа на те, что Фрэнк помнит на лицах людей, принимающих таблетки. Он следует за Пати, смаргивая крупинки солнечного света с глаз, и выходит на улицу. Пати устроился в нескольких футах [в пустыне? в Зоне?], притянув колени к груди и обвив руки вокруг голеней. Он смотрит на пустыню, ранний рассвет заливает мир осторожным светом. Он не замечает Фрэнка, когда тот идет к нему. В течение долгого времени — почти вечность, может сказать Фрэнк, — все, что слышно — это их дыхание и неторопливое ворчание пробуждающейся пустыни. Наконец Фрэнк говорит: — Знаешь, тебе не нужно притворяться, что все в порядке. Никто не ждёт этого от тебя. Пати делает глубокий вдох. Звучит горько. — Я знаю, — устало говорит он, — я знаю, но мне, наверное, стоит. Я имею в виду, что это не мне выкололи глаз. — А еще тебе не нужно сравнивать то, через что прошёл ты, с другими. Это не поможет. — Хах, да, Доктор С. тоже произнёс мне эту речь, — Пати не поднимает взгляд, почесывая внутреннюю сторону запястья, где вытравлена улыбающаяся татуировка. Мелькают рваные шрамы, которые, как помнит Фрэнк, покрывают кожу Пати, как слой мыла. Он задается вопросом, по-прежнему ли они болят. Он задается вопросом, исчезнут ли они когда-нибудь. — Это просто воспоминания. Это ничего. Ничего. Похоже, что он больше пытается убедить в этом себя. Он все еще не смотрит на него. — Фрэнки… ты же знаешь, что ты мне очень дорог, правда? Очень. Это звучит как начало речи о Плохих Новостях, и Фрэнк не уверен, хочет ли он это услышать. Он туго сглатывает и говорит: — Тогда мне повезло, потому что иначе это могло бы быть немного неловко и безответно. Пати подавляет смех гильотинным стуком зубов. — Понял. Просто… да, я хотел, чтобы ты знал. Вот и говорю. И, наверное, мне жаль, что мы не смогли сделать что-то большее… из этого. «Это». Безымянное. Неуклюжее, неопределенное, несогласованное, что-то беспорядочное и настолько большое, что в нем развилось собственное гравитационное притяжение, которое объясняет, почему Фрэнк почувствовал, что падает в это, с самого начала, когда Пати только вошел в его солнечную систему. — Если ты извиняешься за отсутствие диких, романтических жестов, то я уже понял, что в антиутопии довольно сложно быть вычурно милым. Все нормально. В этот раз Пати смеется; громче, чем ожидал Фрэнк, — он подпрыгивает от этого смеха — и тогда становится ясно, что все еще очень, очень плохо. Это тот смех, когда вы гниете изнутри, когда страдания настолько сильные, что причиняют боль, невыносимую, такую, что одновременно вызывает онемение и удивление, и все, что вы можете делать, это смеяться. Это тот смех, при котором можно только плакать, так сильно, что вы и представить себе не можете, что когда-либо снова будете способны делать что-то еще. У Фрэнка тревожно скручивается живот. — Джерард? Что такое? Что не так? Кажется, что последние остатки ночного неба застряли в тёмных глазах Пати, когда тот смотрит на него. Он выглядит таким потерянным, что у Фрэнка разрывает сердце. — Я не хочу, чтобы это было так, — шепчет Пати, словно это вещь, которую он должен держать в секрете. — Я не хочу, чтобы это было так и чтобы все это кончилось, — он тянется к нему и хватает Фрэнка за руки, держа их, словно собирается молиться. Сильно стискивает. — Знаешь, однажды, когда я был в С.Л.Е.П… я думал, что… я думал, что я умер… но потом в тот момент случилось это… там был… я клянусь, Фрэнк, это чертовски глупо, но там был ты, и ты сказал мне не… не сдаваться, продолжать бороться, и я знаю, что это глупо, жалко и похоже на сюжет плохого комикса, но это действительно было, было, я клянусь, а сейчас все просто так запутанно, и я не хочу сдаваться, но… черт, почему все стало так сложно? Посреди этого бессвязного бормотания Фрэнк вспоминает Ведьму Феникс, туннель в Бэттери-Сити и понимает, что… «ох, черт»… но Пати продолжает говорить, и Фрэнку не дают возможности открыть рот. — Типа, я знаю, что мы не выиграем, — говорит Пати, и его голос — не что иное, как осколки цветного стекла, разбросанные на полу в церкви. — Я знаю, что С.Л.Е.П. в конце концов победит, но я не хочу, чтобы они сломали меня… я не хочу быть каким-то монстром, накаченным таблетками, который пытается причинить боль своим же друзьям… — Ты не будешь им, — категорически говорит Фрэнк, — ты не будешь, Джи, ты не будешь, я не позволю им… Он не позволит им. Он не позволит им снова подобраться к Пати. Нет ничего на небе или на земле, что могло бы остановить их, остановить это, и Фрэнк сделает все, чтобы так оставалось и дальше. Пати задыхается от того же судорожного рыдающего смеха, что и раньше. — Я тоже не позволю им, Фрэнки, — наконец говорит он, и это своего рода признание. — Я их больше не боюсь. Я никого из них не боюсь. Я докажу это. Если… если Корс схватит меня, Фрэнки, я больше не боюсь. Я посмотрю ему прямо в глаза… Появляется ужасное ощущение дурного предчувствия, которое чёрной, чернильной волной и беспорядочной какофонической тишиной окутывает Фрэнка, вызывая панику и заставляя его бояться, что Пати каким-то образом удалось подписать себе смертный приговор. Он бросается вперед и тянет Пати на себя — достаточно близко, чтобы почувствовать запах кожи и дыма, горьковато-сладкую смесь краски для волос, пота и Пати — такой знакомый и родной запах; он притягивает Пати так близко, что может чувствовать отрывистое его дыхание и то, как оно отражает безумное биение сердца Фрэнка. Они так близко, что Фрэнку достаточно шепота, чтобы дать обещание… — Куда бы ты ни пошел, Пати, я пойду за тобой. Я никогда тебя не оставлю. Ты никогда не оставишь меня. И они так близко, что Фрэнк может слышать каждую трещину в слезящейся улыбке Пати, когда он кивает — слабо, едва заметно — и просто говорит: — Я знаю. И, обняв друг друга, они сидят в тишине и смотрят, как восходит солнце.