И опять в полусвете ночном Средь веревок, натянутых туго, На доске этой шаткой вдвоем, Мы стоим и бросаем друг друга. И, чем ближе к вершине лесной, Чем страшнее стоять и держаться, Тем отрадней взлетать над землей И одним к небесам приближаться. Правда, это игра, и притом Может выйти игра роковая, Но и жизнью играть нам вдвоем. — Это счастье, моя дорогая.
А.А. Фет «На качелях»
Бывает так, что возница, несущийся вскачь по дороге и лихо огибающий повороты, тянет поводья и пускает лошадей в тихий ход на очередном, ничем с виду ни отличающимся от прочих. И надо же совпадение — впереди оказывается обвал или другой такой же сорвиголова несётся навстречу. Как он понимает, что нужно остановиться? Просто чувствует. Тем летом Дамблдор также просто чувствовал, что за очередным поворотом что-то его ожидало. Чувство это не было добрым или зловещим, но чудилось в нём нечто судьбоносное, роковое. Как в безжизненно ясном небе перед грозой, как на унылом горном кряже перед камнепадом — словом, ничего враждебного, всего лишь что-то естественное, подобно явлению природы. Застыв в безоблачном лете в привычном окружении вечно недовольного брата и неуравновешенной младшей сестры, Альбус просто знал: что-то грядёт. Однако натянуть поводья, остановиться и подумать у него не возникало желания. Он летел вперёд, как радостный ребёнок катится с ледяной горки на салазках, заразительно смеясь. Может, впереди обрыв или прорубь, а может — чудо, волшебство, вроде сказочного тролля, который в конце подарит ему леденцы. Кто узнает? Только тот, кто проверит всё на себе. Альбус честно пытался вспомнить, а спал ли он в те первые июльские дни и ел ли? Теоретически иначе было невозможно, но вот когда они с Геллертом успевали утолять такие базовые потребности с их графиком — неясно. Чуть только брезжил рассвет, Альбус подскакивал без всяких побудок, хотя обычно привычен был спать до полудня, наспех одевался, умывался и без завтрака трансгрессировал к дому Батильды Бэгшот. А иногда не трансгрессировал. Иногда он мчался через мокрое от росы поле, если боялся, что придёт слишком рано, и, порой, встречал Геллерта на середине. Иногда его будил Аберфорт, потому что Геллерт уже стоял за воротами и нетерпеливо посылал цветные огни в небо, складывая из них послания, вроде «Я здесь» или «Выходи». После начиналась самая блаженная часть суток: день. Днём можно было уходить из дома, можно наговориться всласть о том, о чём не договорили вчера. О науках, об исследованиях, о магии, о философии, о жизни и о Дарах Смерти, конечно же. Времени никогда не хватало. Куда они так спешили неизвестно. Но торопились, будто оголодавшие нищие, допущенные к дворянскому обеду. Запихивались этими разговорами за обе щёки, словно вот сейчас у них всё отнимут и больше никогда не дадут. Никогда до того Альбус не читал в таких количествах и с такой невероятной скоростью. Книга в шестьсот страниц урывками днём и частью ночью улетала за сутки. И тут же писать, конспектировать, чтобы ничего не забыть к следующей встрече. Или прислать с совой в пяти-десяти исписанных беглым почерком страницах. Мысль неслась быстрее Хогвартс-экспресса, рука еле поспевала записывать, и даже слово не всегда могло выразить всё надуманное и прочувствованное. Первое время у них не получалось не перебивать друг друга. Чтобы что-то сказать, нужно было говорить взахлёб, быстрее-быстрее, чтобы у Геллерта не возникла новая мысль на основе этой и можно было закончить свою. И всё равно Геллерт почти всегда понимал, опережая его речь. И всё равно перебивал. Тогда они стали вводить всякие глупые для кого-то иного, но для них совершенно необходимые правила: когда говорит один, второй молчит. Даже если речь длится минуту, пять или десять. Особенно к таким монологам был склонен Геллерт. Несмотря на прекрасную память, Альбус даже обзавёлся блокнотом, чтобы записывать вопросы и приходившие параллельно мысли, пока он говорил. Они спешили сравняться в знаниях в самые кратчайшие сроки. Мысль не знать что-то из того, что знает другой, была невыносима. Они ревностно выспрашивали списки литературы друг друга. И радостно делились книгами или нужными отрывками, делая пометки на полях. Их обмен окрылял. Превосходи Геллерт его во всём, Альбус, может, также охотно бы хватался за любое знание, исходившее от него, но ощущал бы себя подавленно. Однако возможность не только получать, но и делиться доставляла наивысшее удовольствие и нисколько не уязвляла. Образовательная база у них существенно отличалась. Геллерт, хотя и владел свободно двумя языками, в основном, конечно, читал немецкие источники. Альбус, соответственно, британские. Здесь крылось небольшое затруднение: Геллерт мог прочесть всё, что советовал Альбус, Альбус — только то, что можно найти в переводе. Но какие могли быть проблемы, когда энергии много, и получить информацию кажется важнее сна, еды и воды? Если они не могли найти нужных книг в библиотеках Дамблдоров и Бэгшот, Альбус трансгрессировал и обегал в их поиске все книжные лавки Лондона. Если удавалось найти только немецкий экземпляр, он всё равно покупал, приносил Геллерту, и тот криво и неловко, но всё же вслух переводил нужные куски прямо на ходу. Те лучшие на свете переводы Альбусу не забыть никогда: — С другой стороны, автор… э-э… допускает. Нет, лучше сказать, признаёт. Признаёт, что некоторые части… составляющие культурно-значимой информации могут эксплицирэнд в сказках, мифах, пословицах, поговорках. Что ты смеёшься, dummkopf? — Эксплицированы, Геллерт. — Эксплицыр… цер… Dummes English*! Разумеется, чтение не носило совершенно хаотичный характер. Они искали Дары и в попытке отследить их существование уходили и в историю, и в художественную литературу, и в научный анализ сказок (в первую очередь, конечно, сказок Барда Бидля). Богатейшей во всех отношениях оказалась библиотека Батильды Бэгшот. Свободный доступ к ней, впрочем, пришлось доставать с боем. Поиск Даров они с Геллертом решили оставить в секрете: реакцию миссис Бэгшот на сей счёт предугадать было почти невозможно. Поэтому Геллерт убедил её, что они с Альбусом подумали над её советом и решили написать в соавторстве статью о моральной стороне использования непростительных заклятий на разных этапах истории. Услышав об этом, Батильда, бережно оберегавшая свои книги, радостно уступила. Статью они тоже написали, но гораздо быстрее, чем они дали понять Батильде. В свет она, впрочем, так и не вышла. Когда день заканчивался, они нехотя разбегались по домам. Альбус использовал эту небольшую передышку, чтобы прочесть нужную литературу и обдумать всё наговоренное за день. Но дня им всё-таки было мало. С девяти-десяти вечера в окно Альбуса стучалась Люфтхен*, сова Геллерта. Вечера Альбус проводил с книгой на одном колене и свежим письмом на другом. Бурная переписка шла, иной раз, до двух, иногда, до трёх, пяти часов утра. А потом новый день. И снова чуть свет — стремглав мчаться на новую встречу. Когда спать? Зачем спать, когда бодрствовать так интересно? Так проносились недели, а, казалось, целая вечность. День шёл за семь, неделя — за месяц, месяц — наверное, за год. Сколько же всего происходило тогда… Если бы Альбус взялся писать, вышел бы семитомник, не меньше. И писать было о чём. Их общение с Геллертом не ограничивалась только идеями, пусть они и играли лейтмотив всей их дружбы. Они не ставили цель узнать друг друга, так выходило само собой. Хотя если вспомнить, порой Альбус форсировал события. Кажется, это произошло в первую неделю их знакомства — Альбус пожаловался, что Геллерт слишком таинственный. — …Таинственный? — Геллерт озадаченно наморщил лоб и присел на каменистый речной берег рядом с примостившимся там Альбусом. — Что ты имеешь в виду? — То, что с тобой ничего не понятно, — Альбус деланно лениво потянулся, щурясь от солнца. — Постоянно что-то недоговариваешь, скрываешь, нагоняешь тумана. Как с тобой общаться? Может, ты вор, убийца, насильник, а я и не знаю. Давай, расскажи о себе. Геллерт лукаво улыбнулся. — А ты? Всё рассказываешь? Не утаиваешь, не скрываешь? — Нет. Альбус поднял ясные глаза, демонстрируя чистоту помыслов, но не удержался и рассмеялся. — Врун из тебя прескверный, я тебе уже говорил. В свою ложь нужно верить, а ты не умеешь. Что-то Альбус ответил, но разговор не завязался. Пользуясь случаем, они экспериментировали с заклинаниями на воде. У Альбуса получилось вывести огнём идеально ровный знак Даров Смерти. Он ярко полыхнул и горел ещё секунд пять. Поймав краем глаза заворожённый взгляд Геллерта, Альбус почувствовал себя польщённым. Геллерт не скупился на похвалы, но такие ненамеренные комплименты были ценнее всего. Тогда Геллерт неожиданно сказал: — А знаешь, насчёт твоего вопроса, у меня появилась идея. Хочешь сыграть? Конечно, Альбус хотел. Слова «игра», «загадка», «ребус» действовали на него, как запах запечённого мяса на голодного пса. — Игра называется «верю-не верю». Сделаем так: я скажу три факта о себе, а ты угадай, что из этого правда, а что ложь. Если сможешь, дам тебе возможность задать один вопрос, на который отвечу искренне. Потом поменяемся. Как тебе? — Интересно! Все три факта могут оказаться и лживыми, и правдивыми, или…? — Или. На первый раз давай попроще. Один — ложь, два — правда. Например, — Геллерт лёг на камни и прикрыл глаза, — раз — меня зовут Геллерт Гриндевальд. Два — я учусь в Дурмштранге. Три — я наполовину англичанин. — Первые два — правда. Третий — ложь, — быстро ответил Альбус и фыркнул. — Слишком уж просто. Геллерт приоткрыл один глаз и кивнул. — Тогда задавай вопрос. Момент подошёл неожиданно, Альбус на миг растерялся и выпалил по наитию: — Ты кого-нибудь убивал? Геллерт резко распахнул глаза, леность как рукой сняло, и Альбус с сожалением, но уже запоздало прикусил язык. — Ты всё не успокоишься? Если животных считать «кем-то», то да, убивал. Или ты думаешь, я убивал людей? — Нет-нет, что ты! Мерлин, прости, как-то с языка сорвалось, не знаю почему. Так. Давай теперь я, — Альбус протараторил о себе что-то такое же очевидное, и Геллерт, конечно, легко угадал. После собственного вопроса у Альбуса был повод опасаться, что такого может спросить Геллерт. Тем более, задумался тот надолго. Наконец, Геллерт собрался с мыслями и, глядя Альбусу чётко в глаза, спросил: — Что случилось с твоей сестрой? Теперь замолчал Альбус. Как можно настолько удачно сформулировать вопрос, если не знаешь? Может, Батильда?.. Хотя и она не в курсе. Осознанно или нет, но Геллерт угодил в яблочко. — Это… не очень приятная история. — Ты меня не напугаешь. Ты сказал, что твоя сестра немного свихнулась после смерти матери, но это не совсем так, верно? Альбус нахмурился. — Тебе явно что-то рассказала Батильда. — Рассказала, что о твоей сестре с самого вашего приезда ходят странные слухи, — не стал отпираться Геллерт. — И что из местных её никто не видел, а в вашем доме никто не бывал. Я вспомнил охранный барьер и сложил два и два. Он стоит для неё? Альбус неопределённо кивнул. Геллерт ждал продолжения, но с тем же успехом можно было ждать, пока река потечёт в обратном направлении. — Что случилось с твоей сестрой? — с нажимом повторил он. — Ответь честно, ты сам согласился играть. «Ответь честно». Ха. Как будто всё так просто. Геллерт не впервые пытался вывести его на разговор об Ариане. Тема, видимо, его интересовала. Альбус собирался привычно соврать, но внезапно для себя задумался. Когда-то давно ему запретили говорить об этом под страхом семейного проклятья. Такой разговор состоялся только однажды, но слова настолько прочно укоренились в сознании, что Альбус и сейчас мог восстановить их по памяти. Произошло это за день до его отъезда в Хогвартс, до первого посещения платформы девять и три четверти, до Хогвартс-экспресса и Распределяющей Шляпы, которая громогласно отправила его на Гриффиндор. Мать закончила собирать его чемодан, зачем-то выгнала из комнаты игравшего с его новой мантией Аберфорта и усадила Альбуса на стул. Альбус сразу понял, что разговор будет серьёзный, и занервничал ещё сильнее, когда мать достала сигарету с мундштуком и закурила. Сколько он помнил, она никогда не курила дома, особенно, если рядом дети. Мать молчала долго, и за всё время Альбус боялся совершить хоть одно лишнее движение. В тот вечер она выглядела настолько уставшей, что Альбусу просто страшно было её тревожить. Потом она резко заговорила, и взгляд её был серьёзнее некуда: — Я знаю, ты по природе болтливый, Альбус. Как и все дети, думаю, это нормально. Но завтра ты уедешь учиться, и, если ты откроешь рот не вовремя, это может нас погубить. Альбус. Упаси тебя Мерлин, рассказать что-то о той истории. Никогда не говори об Ариане и об отце. Если спросят о сестре, можешь сказать, что она болеет и сидит на домашнем обучении. Если спросят об отце, ты ничего не знаешь, понял? Ты не знаешь, почему его осудили, почему он убил маглов. У тебя нет мнения, справедливо это или нет, и нет мнения о маглах. Тебя могут провоцировать — молчи. Нашу семью могут оскорблять — молчи. Спросят по-дружески — отшутись, соври, скажи всё, что угодно, но не правду. Знаю, это может быть трудно и неприятно, но ты должен ради блага семьи. Ты понял? Следи за языком. Не справишься — прокляну, и тогда можешь уже не возвращаться домой. Альбус понял. Мама умела быть убедительной. К тому разговору они почти не возвращались, только почти всякий раз по возвращении домой он видел в её глазах немой вопрос. Никто ничего не забывал. Молчание настолько вошло в привычку, что Альбус давно перестал задумываться, зачем они всё это утаивали. Причина, конечно, была. Но может, настало время что-то поменять? Может, мама была не права? Альбус вздохнул и с досадой швырнул камень в воду. — Твоя тётя ведь рассказывала, что мы не всегда жили здесь? Геллерт вздрогнул и покачал головой. — Моё детство до Хогвартса прошло в Насыпном Нагорье. В деревне недалеко от Ливерпуля, если тебе это о чём-то говорит. Там красиво. Гораздо лучше, чем здесь. Хвойные леса, горы, море в часе ходьбы от деревни. Нам всем там нравилось. Мы с отцом и братом ходили в горы, отец учил нас простеньким заклинаниям. У Аберфорта ещё тогда выходило из рук вон плохо, но отец не ругался. Он вообще был добрым человеком, что бы там ни говорили после. — И что произошло потом? Альбус рассеянно смотрел на блестевшую на солнце журчащую воду. Он испытывал нешуточный соблазн резко поменять тему, позвать Геллерта купаться, поиграть, подурачиться, поговорить о жизненных планах — всё, что угодно, только не вымучивать из себя эту старую историю. Какая-то его часть материнским голосом повторила «молчи». Но впервые Альбус решился отмахнуться от неё. Он ощущал, что ему нужно рассказать. — Расскажи мне. И Альбус начал свой рассказ. — В Нагорье было много соседских детей, опять-таки не то что здесь. Во Впадине в основном престарелые волшебники, а с детьми маглов мы не общаемся. Тогда мы водились и с магами, и с маглами. Как же весело тогда было, ты не представляешь. Летом детвора носилась до самой ночи. Родители не волновались. А чего бояться? Деревня маленькая, все, считай, свои. Ариане, которой тогда было шесть, разрешалось играть только рядом с домом. Ну и… летом девяносто первого мы узнали, чего нужно было бояться. Как я уже сказал, дети магов и маглов играли вместе. Никто не видел в этом ничего страшного, но был один нюанс. Нам, естественно, нельзя было говорить о магии и нельзя колдовать. Не знаю, как других, но нас с Аберфортом родители застращали сильно. Выходя из дому, я не брал палочку даже на всякий случай — вдруг, кто увидит. Но… нас-то стращали, а вот об Ариане родители как-то не подумали. Всего-то шесть лет, у неё и магии-то ещё нет — так они, наверное, думали. А между тем, магия постепенно проявлялась. И однажды в августе магловские мальчишки увидели, как она колдует. Альбус остановился, чтобы перевести дух. Лицо Геллерта выглядело замороженным. — Что они с ней сделали?.. — Не знаю. Меня там не было. Я сидел в нашей с братом комнате и читал книжку. Аберфорт играл со своим деревянным конструктором. Мать готовила, отец читал газету. Даже если Ариана кричала, мы не услышали. Сад у нас был большой, может, ещё больше, чем этот. На свою беду, Ариана ушла далеко. Кто знает, что бы случилось, если бы отцу не понадобилось зачем-то в сад. Его долго не было, а потом… Помню этот нечеловеческий, звериный какой-то вой. Я бы никогда не подумал, что мама может так кричать. Мы с Аберфортом сбежали вниз по лестнице. Особо ничего разглядеть не получилось, мама быстро вытолкала нас из прихожей. Но кое-что я всё-таки увидел. Папа стоял в прихожей, Ариана… безжизненно как-то висела у него на руках. Я ещё подумал, что она, наверное, уснула. Стоял какой-то странный запах гари, как будто кто-то закоптил мясо. И ноги до колена у неё были бурые и в волдырях. От ожогов, но это я позже понял. Как будто она долго простояла в костре. Оставшуюся часть Альбус рассказывал, глядя только на собственные колени. — Ариану изувечили трое соседских магловских мальчишек. Увидели, как она колдует и немного заигрались в Средневековье. Я их знал, мы играли вместе, кто бы мог подумать, что… боюсь представить, что почувствовал отец, когда увидел. Я говорил, он вообще довольно мягкий человек. Не знаю, помутнение то было или осознанное решение, но всех троих он убил на месте. Когда за ним пришли мракоборцы, он не стал отпираться. А позже его приговорили к пожизненному заключению в Азкабане. А мы… В Нагорье жизни нам, конечно, больше не было. Нас хватило на полтора месяца. Мать не разрешала выходить даже во двор, но мы слышали, как к нам приходили, как угрожали сравнять дом с землёй. Маги в числе первых, хотя, казалось бы, кто ещё бы мог войти в положение. Сочувствующие, возможно, тоже находились, но их я не видел. Тогда мать быстро продала дом и участок, и мы уехали как можно дальше оттуда. В Годриковой Впадине большинство не о чём не знали или предпочитали помалкивать, побаиваясь матери. Она у нас всегда была грозной дамой, а после заточения отца к ней стало совсем страшно подходить. Ариана… К счастью, она не помнит той истории. Я так понимаю, мама использовала Обливиэйт, но это не помогло. То, что тогда произошло, проникло куда глубже, чем просто в память. Что-то в ней сломалось с того дня. Её рассудок помутился, она боится собственной магии, хотя и не может объяснить почему. Она не сквиб, но и не маг, что-то иное, у чего нет названия, или я его не знаю. Мама не хотела отправлять её в Мунго. Могу её понять, Ариане бы там не помогли. Также бы держали взаперти, только совершенно безразличные к ней люди. Мама поставила охранный барьер, решила растить её вдалеке от людей в любви, нежности и заботе, надеясь, что когда-нибудь это излечит её, — Альбус помолчал. — Особенно не получилось, как видишь. Тишина стояла долгая. Альбус бросил осторожный взгляд на Геллерта. Слушал ли? Альбус не смог бы точно сформулировать какой реакции ждал. Не осуждения уж точно. Возможно, сочувствия. Но Геллерт, как и всегда, его удивил. Когда Альбус обернулся, он увидел, что того физически трясло от с трудом сдерживаемой ярости. Геллерт резко поднялся и зашагал взад-вперёд по узкому каменистому берегу. Альбус ощутил себя неуютно. Чувствовал: что-то сейчас будет. — Какая дурь!.. Это несправедливо. Твоего отца осудили несправедливо. Он всё сделал правильно! Эти мерзкие дети получили что заслуживали. Альбус нахмурился. Ему не хотелось идти против Геллерта, но согласиться он не мог. — Нет, неправда. Дети есть дети. Они довольно смутно чувствуют грань между добром и злом. Границы между забавой и преступлением ещё нечёткие. Конечно, это было чудовищно. Но и смерти они не заслуживали. Не надо никого винить, сядь. Просто так для всех распорядился случай. Но Геллерта так просто было уже не остановить. Он ещё долго негодовал, выражая своё презрение по отношению к невежеству маглов и осуждению магов. Альбус молча слушал, памятуя об их правиле давать собеседнику договорить всё до конца. Он с оторопью наблюдал за его потоком концентрированной злобы, а про себя думал: почему ему никогда не приходило в голову разозлиться? Нет, он злился на самом деле. На ситуацию, но не на людей. Так злятся на стихийное бедствие. Не повезло, дескать. Совсем не повезло, но что тут сделаешь? На первых курсах Альбуса всё время подозревали в ненависти к маглам. Он, как и заведовала мать, только отшучивался. Но злобы в нём и правда не было. А сейчас, глядя на Геллерта, он спонтанно понял: «Это ведь я должен был рвать и метать. Так почему я этого не делал?». Выговорившись, Геллерт сел напротив него и также без перехода бросил: — Ты прав. Альбус даже подавился заготовленной ответной речью. — Ты прав, маглы не виноваты, — пояснил Геллерт. Понятнее, впрочем, не стало. — Нельзя винить стадо неразумных овец, если оно затоптало ребёнка. Ты абсолютно прав. Винить нужно пастуха. — А пастух?.. — Мы. Волшебники. Магическое сообщество. Вот, кто действительно должен нести ответственность. Альбус глубоко задумался. Он, кажется, понимал мысль и собирался возразить, но взгляд Геллерта полоснул, заставив замолчать. Тот раскраснелся то ли от солнца, то ли от волнения, но вероятнее от всего вместе. Он быстро заговорил, рассекая воздух летящими в порыве ладонями. Льняные волосы, раньше заправленные за уши, растрепались, обычно льдистые глаза сейчас сверкали, его лицо горело и весь он полыхал до самого основания. В такие минуты от него было совершенно невозможно оторвать взгляд. И Альбус не стал счастливым исключением. Он слушал, не мог не слушать. И возражать не мог — только смотреть так долго, пока глаза не заслезятся. Наверное, поэтому слова Геллерта, будущие слоганы, останутся выщерблены навечно в памяти. Но только вместе с его воодушевлённым лицом. Вместе с журчанием реки и ярким солнечным светом. — Прогнил порядок, — говорил он. — Международный статут о секретности — это издевательство. Это унижение. Есть ли в нашем мире создание более совершенное, чем волшебник? Ответь мне, Альбус. Есть ли хоть кто-то или что-то, способное превзойти нас по силе? Нет? Нет! Так почему мы пресмыкаемся, прячемся по углам? Ты можешь мне ответить?.. Идея Геллерта, как оказалось, давно взращенная и лелеемая, была революционной. Он хотел снять статут и переделать всю систему управления. Создать новое государство, в котором маги будут властвовать над маглами, учить их, посвящать в свою культуру и направлять. На все возражения Геллерт сыпал мощной аргументацией. Он был неплохо осведомлён в магловской истории последних столетий и приводил десятки примеров бессмысленных войн, бросал ужасающие цифры. И Альбус понимал: в этом есть смысл. Количество военных конфликтов у маглов разительно превышало их число у магов. Геллерт припомнил и огромное количество изобретений, к которым приходилось прибегать маглам без магии. Если бы их направляли маги, их жизнь действительно могла стать куда проще. Так же, как и жизнь магов, которым не придётся скрываться. Так же, как и семьи Дамблдоров, не будь этого злосчастного статута. И всё же что-то Альбусу не нравилось в направлении Геллерта. Не до конца нравилось. Но сидя рядом, полностью поглощённый его волей, он не мог спокойно обдумать, что именно. Однако в целом — пусть Альбус и не произнёс этого вслух — в главном Геллерт был прав. Обсуждение затянулось на целый день, который странно завершился. Провожая Геллерта, Альбус пытался нащупать то самое, по его внутренним ощущениям, неправильное в этой идее. Они как раз добрались до низкой садовой изгороди дома Бэгшот и, как всегда, топтались под раскидистой липой. Вроде бы вечер, темнеет, пора идти, а не хочется. Кто их поругает за лишнюю пару минут? — Знаешь, что меня смущает? Когда ты говоришь, в этом слишком много ненависти. Понимаешь? Геллерт наморщил лоб. — Честно говоря, нет. Это каким-то образом умаляет значение сказанного? Альбус не знал, что ответить. Нет, не умаляет, а что тогда? Наконец, он вздохнул и мотнул головой. — О нет-нет, сейчас даже пытаться не буду. Ты вывалил на меня тонну информации, я ещё не успел всё разложить, а потому, что бы я сейчас ни сказал, ты меня легко разобьёшь. Завтра! Завтра же утром я дам тебе ответ. Геллерт снисходительно ему улыбнулся. — Как скажешь. Разговор сам собой подошёл к завершению. Вероятно, настало время прощаться, но они продолжали молча стоять под липой, словно у них оставалось ещё какое-то дело. — Ты кому-нибудь ещё рассказывал об этом? — Альбус спросил первое, что пришло в голову, лишь бы только не молчать. — Конечно. — Как тебя только терпят преподаватели в Дурмштранге? — Альбус, улыбаясь, покачал головой. — Больше не терпят, — Геллерт усмехнулся. — Меня отчислили в этом году. Сказать, что Альбус удивился, значит ничего не сказать. Отчислен? С таким талантом? Да быть такого не могло! До сегодняшнего дня Альбус даже не знал, что из школы могли отчислить. Оказалось, могли. Это выходит, Геллерт применял магию незаконно? Очень интересно. — Из-за идеи? Геллерт поколебался. — Да. За идею и пропаганду среди студентов. Преподаватели сочли это… опасным. — А ты разве сделал что-то опасное? — Да нет, — Геллерт пожал плечами. — Никто, по крайней мере, не умер. — Глупый у вас преподавательский состав. Как можно отчислить за идею? Не понимаю этого. В конце концов со студентом можно поговорить, попробовать перенаправить. А тут сразу отчисление с запретом пользоваться магией. Слишком жёстко. Альбус покачал головой и только тут кое-что понял. — Геллерт. Когда мы играли в «верю-не верю»… ты разве не подтвердил, что учишься в Дурмштранге? Геллерт поднял голову. Его губы медленно расползались в улыбке. — А я всё думал, заметишь или нет. Молодец, подловил. — То есть… подожди, ты ведь сам обозначил правила игры. И сам их нарушил. Ты хоть где-то сказал правду? Может, ты ещё не Геллерт Гриндевальд и не австриец? — Может, и не Гриндевальд, может, и не австриец, — Геллерт продолжал улыбаться. Альбус почувствовал вскипающее негодование. — Я не понимаю, зачем? Смысл игры ведь в том, чтобы узнать другого получше. — Кто тебе сказал, что в этом смысл? Альбус совсем растерялся. — А в чём тогда? Геллерт, помолчав, оторвался от липового ствола и медленно двинулся к дому. — Прекрасно. Я тебе душу выложил, а ты играешься. Как мне тебе доверять после этого? — А ты не доверяй. Альбус вопросительно развёл руками. А Геллерт, смеясь, махнул ему на прощанье. Вот так происходило постоянно. Только Альбусу начинало казаться, что он его понимает, как тут же Геллерт выдавал что-то непонятное, ни на что не похожее. Что-то, после чего Альбус потом не спал ночами и думал: «Что ты такое? О чём ты думаешь?». Конечно, Геллерт играл и играл сознательно. Альбусу это было знакомо. Ему тоже обычно не нравилось быть абсолютно понятым. Общение с друзьями и приятелями напоминало очередную игру. Только чувствуешь, что тебя коснулись, подобрались ближе нужного — сразу тянет отбежать подальше, показать язык, как малый ребёнок, как бы говоря «не догонишь, не поймаешь, не поймёшь». Всё их лето — сплошные догонялки и «верю-не верю». Вся их жизнь, как позже выяснилось, тоже. Но Альбусу нравилось. Игры и любовь к сладкому были той частью, которую он так и не смог оставить в детстве. Несмотря на обещание, данное Батильде, Геллерт не уехал в конце недели. Не уехал и через две, и через три. Да и как бы он уехал? Жизнь, казалось, началась только сейчас.