Она на секунду замерла в новом замешательстве — убрать? Не трогать? Уйти и оставить его в покое? В конце концов, она сделала все, что было нужно, и если он хотел чего-то еще, то у него были все возможности сказать.
Однако не воспользоваться моментом было бы грешно. Рей склонилась к самому его лицу, затаив дыхание, с каждой секундой теряя по капле страха и смелости одновременно. Почему бы не приглядеться повнимательнее к этому лицу? Почему бы не попробовать прочитать все то, что написано на нем языком длинных темных ресниц, мельчайших линий и морщинок, складкой губ и удивительной, необычной россыпью темных родинок, похожих на созвездия?
И почему бы не подскочить от неожиданности и страха, когда эти губы вдруг раскроются и зададут новый вопрос.
— Вы когда-нибудь думали о чистилище, Рей? — он знал, что она тут. Слышал шелест ее юбки, словно вода, тянущаяся по песку с еле уловимым шепотом.
Но больше не хотел открывать глаз. Довольно было и ее запаха, свежего, на самой кромке ноздрей, и удушливого-теплого — это от бренди. И вкуса — на языке Бен все еще ощущал этот привкус, соленый, с медью. Спиртное придало крови новую нотку, опьяняющую, и теперь ему казалось, что он одурманен и вот-вот лишится чувств.
Старый друг опиум нес с собой только отупение, гасил боль и другие чувства, загонял все ощущения глубоко внутрь, но Рей... она не крала, не забрала ничего лишнего, наоборот, стала наградой.
Она была рядом, и этого хватало.
— О чистилище, сэр? — ее голос уплывал, делаясь то громче, то тише, и на мгновение Бену почудилось, что она наклонилась над ним, практически прижимаясь щекой к его щеке, касаясь дыханием его рта. Лишь на мгновение, а затем видение исчезло.
Ее юбки зашуршали, и она отодвинулась, взяв в руки что-то тяжелое, должно быть кочергу, шевеля догоревшие поленья в камине.
Она поспешно отступила назад, чуть не упала и вовремя сделала вид, что опустилась на колени перед камином. Стараясь не обжечься и не нанести себе новых увечий, Рей схватила кочергу и излишне энергично разворошила тлеющие обрывки бумаги и угли. Огонь фыркнул пеплом на пол, и она, залившись краской, торопливо смела золу к решетке. Завтра нужно будет убрать все дочиста. Если не уволят.
В каком смысле, о чистилище? Что он имеет в виду? Рей сосредоточенно разворошила угасающие угли.
— Ад, Рей, — Бен откинулся на изголовье кресла и устало вздохнул. — Какой он, вы никогда об этом не думали? — возможно ему следовало открыть глаза.
И тогда он увидел бы ее стоящую на коленях перед ним, распростертую по полу, с белопенным языком фартука, касающимся его домашних туфель.
Чуть растрепанную, зарозовевшуюся от работы.
— Нет, сэр, — произнесла она с придыханием, и в камине зашипели угли, разбитые тяжелым прутом. — К чему думать о том, что нельзя постичь. Никто не знает, какой он.
Ах, ад... Никто не знает об аде столько, сколько о нем знает сирота из приюта. Сирота, за которую некому заступиться. Сирота, которую никто не будет искать, если с нею вдруг что-то случится. Сирота, которую просто закопают на заднем дворе, бросят в выгребную яму, и даже не поставят креста над ее могилой. Однако... это ее прошлое. Это ее жизнь.
— Н-нет, сэр, — солгала она, отдуваясь и все еще вороша угли с ненужным рвением. Никто не знает, каков ад. Никто, если он не таскал тяжелые котлы с кипящей водой, если не проливал кипяток себе на ногу, если не рыдал беззвучно в углу холодной спальни с рядами коек, не рыдал, задыхаясь, зажимая себе рот, чтобы никто не слышал... если не дрожал от нестерпимой боли, всовывая обожженную ногу в грубый шерстяной чулок и не застегивал пряжку, давя тугие наливающиеся волдыри. Ад совсем близко, и у каждого он свой.
— Зато я знаю, Рей! — и внезапно ему захотелось подняться со своего теплого мягкого кресла и опуститься к ней, схватить эти узкие смуглые ладони, исчерченные мелкими царапинками и синяками от тяжелой работы по дому, и стиснуть в своих руках.
До боли.
Поделиться всем, что легло на душу тяжелым камнем.
Оттого ли, что она была светом, пробившимся сквозь непроглядную тьму и распустившимся прекраснейшим из цветков? Или потому что он был так одинок, что жаждал поделиться тайнами с простой служанкой, глянувшей на него не так, как все остальные, а со странным пониманием, будто их могла связывать некая невидимая нить, тоньше паутинки?
Разницы не было.
— Знаю, каков он, Рей! — воскликнул он, и ей показалось, что он вот-вот сорвется со своего места и схватит ее за руки, склонится к ней, примется горячо убеждать ее в своей правде, и она будет понимать каждое его слово и видеть его личный ад, плещущийся на дне темных глаз как безнадежный, безжалостный огонь. — Ад близко...
Она с сожалением обернулась к его лицу, искаженному внутренними терзаниями, и ей показалось, что она может его понять. Сколько раз ей приходилось утешать испуганных, плачущих навзрыд, одиноких, потерянных детей вроде себя. Дарить им надежду, отрывая по кусочку от своей. Жалеть, прижимать к груди, говорить, что все будет хорошо, что не стоит думать о плохом, и беда обойдет стороной. Она знала, что это ложь, но лгала во спасение.
С ним она поверила, что это правда.
— Он всегда рядом, даже сейчас я его чувствую, — по пальцам, нагретым теплым воздухом, касавшимся мягкой ткани халата, поползли иглы боли. Крошечные, пока почти неощутимые. Они были предвестниками Тьмы. Рена.
Где-то в самой глубине их общего тела тот заворочался, потревоженный этими безумными мыслями.
— Что вы, сэр, — сказала она — впервые в полный голос, поправ все запреты. Сейчас они были не важны, не нужны. Сейчас он хотел иного, и она должна была дать ему это успокоение, как тот опиум на куске сахара. Она должна была напоить его сладким чистым ядом из своих ладоней. Дать ему надежду, дать ему жизнь. — Нет здесь никакого ада, не думайте об этом, и все.
Она встала, заслоняя собой горящий ад камина. Отгораживая его от жара, от красного света тлеющих угольев.
Его лицо устало расслабилось. Темные ресницы все еще были сомкнуты, тени пролегли у ноздрей и под волнами черных волос. Странное очарование этой комнаты все еще не отпускало Рей. Она стояла у его кресла, внимательно разглядывая его изможденное, кажущееся таким молодым лицо и вдруг, осторожно и беззвучно оправляя передник, она нечаянно коснулась его руки, увядшей на подлокотнике кресла как срезанная ветка.
Можно было угадать, что сейчас его глаза откроются, но Рей не успела. Он так и увидел ее — склоненную к нему, внимательную, исполненную сочувствия. Ей хотелось что-то сказать, как-то пояснить, но он начал говорить первым, словно боясь не успеть, недосказать ей что-то важное. Она не слушала, она следила за тем, что было написано на его лице — боль, страх, бесконечное одиночество.
Вы не одни, хозяин. Вы не одиноки.
Ей показалось, что она сказала эти слова вслух, во всяком случае, они ясно прозвучали в ее голове. Только еще раз коснуться его руки. Встать перед ним на колени, заглянуть в его глаза, и он будет спасен.
Что-то мягкое улеглось поверх, укрыло его коконом, и на мгновение ее пальцы совершенно случайно коснулись тыльной стороны его руки. Такие теплые.
Бен открыл глаза.
Рей склонилась над ним, встревоженно вглядываясь в его лицо. Ни капли стыда или смущения, теперь она смотрела на него, как он когда-то на своих пациентов.
— Знайте, Рей, там нет ничего, — он должен был договорить до конца. Иначе оно отравит его, иссушит до конца, пока не останется лишь оболочка. — В аду есть только я. И мое отражение. Там... — он нерешительно разомкнул губы, потому что одно имя, сказанное вслух, могло призвать его. Точно злого демона из сказки.
Хватило бы и одного раза.
Он не успел, и слава богу, потому что входная дверь внизу, на первом этаже хлопнула, и коридоре послышались шаги и резкий надрывный кашель.
Рей тут же вздрогнула, точно очнувшись от сна, и растерянно глянула на Бена.
— Уходите, — он знал, что вернувшийся Хакс тотчас же помчится сюда, только сбросит галоши, как верный пес, ревниво охраняющий своего хозяина, и вид служанки,так заботливо выхаживающей своего господина, только возбудит в нем неприязненную ревность. — Я отпускаю вас на сегодня, уходите же.
А ему следует подумать совершенно о другом. О лекарстве от скорого безумия, например.
Гром разорвал тишину. Рей отпрянула, как будто с нее спали странные чары, но не могла отвести от хозяина глаз, прикованная к нему тысячей цепей.
— Уходите, — сказал он, но она не могла двинуться, как будто с каждым мгновением что-то невидимое туже и туже пеленало ее по рукам и ногам. — Уходите же...
Нет. Не уйду, не могу.
Преодолевая себя, Рей ступила прочь. Она смутно слышала кашель Хакса и его убыстряющиеся шаги.
***
Вы не одиноки, господин. Вы...
Она стремительно развернулась, хлестнув его по ногам тяжелой юбкой, и выскользнула в соседнюю комнату. Рей еще слышала, как Хакс вошел, как что-то торопливо рассказывал, и как хозяин медленно, с трудом отвечал, как будто на него навалилось что-то невыносимо тяжелое.
Она крепко стиснула пальцами запястье, вонзив ногти в свой порез, пытаясь отрезвиться болью. Судя по всему, это не последний день в этом доме.
Лунный луч скользнул по стене и упал на старинное тусклое зеркало в резной раме. Рей увидела свое лицо, как бы парящее в темноте, молочно-бледное, осененное отворотами чепца, и не узнала себя.
«В аду есть только я. И мое отражение». Кто и когда сказал ей эти слова? Кто и когда наделил их таким пугающим смыслом? Она молча подошла ближе, протянула руку к покрытому пятнами и патиной стеклу.
Как ни старайся, в зеркале ты коснешься только себя, и что бы ты там ни увидела, это всегда ты. И только ты во всех мирах и во всех смыслах.
***
Бен ждал, пока часы в гостиной не пробьют полночь — тяжелые стрелки скользнули вверх, выпрямляясь, заняв подобающее им место. Так и он ожил, поднялся с кресла и запахнул полы халата, кутаясь в теплую ткань, все еще хранившую зыбкий аромат свежести.
Сон мог подождать, жизнь — прошедшая наполовину, потраченная впустую в бесплодных исследований, лишь одно из которых действительно сработало, но создало монстра — могла подождать.
Бен захватил с собой те записи, что не стал сжигать, возможно где-то в них и хранился секрет спасения. Досадная ошибка, которую ему еще предстояло найти — чем был Рен, частью его разума, расколотого пополам? Тенью, что ступала за ним следом, куда бы он ни пошел? Монстром, что родился из кошмаров или же, наоборот, из желаний?
Тогда кто из них был более монстром: Кайло Рен, заявлявший о своем существовании вместе с кровавыми отпечатками сапог по туманной мостовой, с белеющими словно погребальные лилии изуродованными телами жертв, или же он, давший этому чудовищу жизнь?
Бен не знал ответа.
Он тихо спустился по лестнице на первый этаж, полностью занятый под кухонные помещения и комнатки прислуги, и прислушался.
За стеклянными дверьми царила кромешная тьма, и тишину не разбивал ни один звук — ни звон посуды или чугунного котелка, ни стук ножей, ни тихий говор слуг, передающих друг другу сплетни.
Экое дело, хозяин изволил отужинать в зале, а не наедине. Того гляди, скоро балы устраивать начнет, и невеста обязательно найдется, из самого знатного рода.
Крохотная каморка Рей была в самом конце коридора, и низенькая дверца пряталась под лестницей.
Спала ли она? Вероятнее всего да, ведь у слуг был совершенно другой распорядок сна. Они жили, чтобы угождать хозяевам, просыпаясь раньше зари, и в кромешной темноте они скребли и мыли полы, начищали серебро, чтобы их ленивые господа не наказали их за крошечное пятнышко, оставленное по неосмотрительности.
И все же он подошел к ее двери и неслышно коснулся шероховатой деревянной поверхности. Это ощущение придало ему сил, словно Рей осталась в каком-то роде с ним. За этой тонкой преградой она спала на своем жестком узком тюфяке, распустив волосы, лишенные чепца, и одеяло окутывало ее обнаженные плечи, лаская.
Но призрак ее скользнул сквозь дверь и замер рядом, покорно опустив голову. И это придало сил.
— Идем, — приказал он ей. Тугой завиток погладил золотистое плечо, еле прикрытое тонкой полоской ткани, когда она кивнула. Сегодня ночью она будет с ним, она не покинет его.
Тяжелая деревянная щетка ходила вверх-вниз в ее немеющей от усталости руке. Самая дешевая, с неровно подрезанной щетиной, эта щетка служила ей уже много лет. Рей купила ее на первые заработанные деньги, и эта вещь была по настоящему ее собственностью. Первой и потому самой ценной.
Как бы ни была велика усталость, прежде, чем идти в постель, она должна была расчесать свои темные, отливающие солнечным золотом волосы ровно сто раз. Это был ее ритуал, и ничто не могло ему помешать. Тяжкое и сладкое теплое молоко наполняло ее веки, но щеки все еще горели.
Сегодня Рей медленно, так медленно развязала широкие ленты передника, сняла чепец и вытащила шпильки, растрясывая тугой узел волос, пока они не упали на ее плечи скручивающейся волной. В этом разоблачении было необъяснимое удовольствие, как будто ей удавалось урвать клочок свободы здесь, в самом сердце, в самой глубине чужого дома.
Она села на край кровати, все еще прямо, в объятиях невидимого корсета привычки, и, сжав в руке знакомую прохладную рукоять, принялась расчесываться. Монотонное движение усыпляло, и шорох щетины по волосам был как шум дождя.
Рей парила в безвременье и невесомости, где-то между сном и явью, не вполне осознавая себя и окружающий мир. Ей чудились шаги, вздохи и шорохи, как будто она вдруг перенеслась в полную жизни лесную ночь. Кто-то оглаживал деревянную дверь в ее каморку и прижимался щекой, невнятный гул шепота проникал в каждую щель.
Ей чудилось, что она вышла из своего тела и стала легче воздуха, и что кто-то повел ее за собой по темному лабиринту коридоров, которые уходили во тьму по спирали, как рукотворные лабиринты внутри древних холмов. Она шла безбоязненно, потому что впереди нее шел тот, кто был способен ее уберечь от любой напасти.
***
В лаборатории было темно, но он не стал зажигать лампы, висящие над подиумами, чтобы не видеть тела, укрытые белой тканью, не смотреть на собственную тень, уродливую, сгорбленную, следующую по пятам. Эта тень так напоминала ему Кайло, что он сам буквально взбежал по ступенькам наверх и спрятался в крохотной и тесной лаборатории, только здесь, среди звенящих склянок почувствовав себя в безопасности.
Бен еле поспевал за собственными руками, ловко отвешивавшими порошки в нужном количестве — красный и синий поблескивали кристаллами и, смешавшись в одно, приобрели новый цвет, чуть отличавшийся от того, что получилось при прошлом опыте. Не мог угнаться за собственным телом, что скользило между тесными полками, безошибочно находя на одной из них заставленный ретортами чемоданчик для переливания крови.
Он мог бы и не кипятить шприц, ведь единственной порчей, что убивала Бена, была его же собственная кровь, поэтому обошелся резиновой трубкой, закатав рукав, прихватив кожу над локтем, и лихорадочно заработал кулаком, сжимая и разжимая пальцы.
Вот она, тонкая набухшая синевой линия. Пронизавшая тело, нить уходила под кожу словно подземная река, унося в самую глубь порцию жгучего лекарства.
Но что-то было не так. Он понял это, когда не смог вытащить иглу. Его ладони онемели, покрытые невидимым огнем.
— Нет! — в бешенстве он перевернул стол, и зазвенели осколки колб. — Нет, только не это!
Вместо лекарства он получил яд, только чище, сильнее, чем прежде. И скованный тяжелым сном Рен поднял голову, пробуждаясь. Заворочался внутри, и Бен чувствовал, как сминается горло, подстраиваясь под чужое дыхание, как хрустят пальцы, выгибаясь назад, как его самого охватывает странное безразличие, тяжелое и тусклое.
Словно на лицо упала неподъемная пелена.
— Нет! — образ Рей таял, растворяясь в воздухе. Что будет с нею? Когда Рен увидит ее, проснувшись в его постели, облаченный в его одежду, и она поднесет ему завтрак, что он сделает?
Растерзает?
А потом впереди замаячил какой-то тусклый красный свет, похожий на жерло вулкана или на отсвет самого ада. Больше угадав, чем увидев, она поняла, что это проснулось какое-то чудовище. Не дракон, спящий под холмом, а что-то куда более опасное. Тот, кто шел впереди нее, попытался заслонить ее собой, закрыть, но его силуэт начал неумолимо таять, и Рей сама шагнула навстречу огненной пропасти. Глаза заслезились от слепящего света, что-то тяжело грохнуло, послышался звон, приглушенный крик, и она проснулась, вскочив на ноги.
Однако вокруг царила тишина. Бледный луч, пробивающийся сквозь крошечное окошко под потолком ее каморки, недвижимо распростерся на полу. Рей легла в постель, вся дрожа, охваченная жаром и холодом, и тяжелым послевкусием сна, и уже через несколько минут снова плыла по туманной реке, наполненной звуком шагов, шепотами... и мерным тяжелым дыханием человека, прижавшегося щекой к ее хрупкой двери.
