Devour

Миками со школы хорошо рисовал. Его хвалили, говорили — способности. Может — талант. Теру всегда предпочитал развиваться во всех направлениях, будь то наука, спорт или творчество. Писал картины он редко, не всегда можно позволить себе вырваться на природу и таким образом отдохнуть от города, толкучки в Токийском метро, прокуренных кабинетов… Но когда писал, подходил к этому занятию со всей серьезностью и старанием — наверное, поэтому пейзажи получались очень профессиональными и очень мертвыми. Правда, Миками это не слишком расстраивало — галочка в плане, очередной зачет самому себе сдан. При всей требовательности, он не ставил цели становиться гением в этой области. Просто — очень качественная работа. Но теперь кое-что изменилось. Дело в том, что уже несколько дней дальняя полка в шкафу Миками заполняется набросками. Быстрыми карандашными изображениями позы, овала лица, кистей рук, очертания губ Ками. Он рисует все это по памяти — совсем не сложно, такие детали, кажется, выжжены у него на сетчатке. Как слепое пятно от солнца. Не избавишься, преследует повсюду. Теру не смеет пока писать портрет Бога — только наброски, карандаш почти против воли летает над бумагой — невесомые, тонкие, как паутинка, линии — он запечатлевает совершенство. Выходит — неожиданно точно, верно, одушевленно — так, что Миками снова становится страшно — он видит за этими линиями Его. И это, наверное, грех — изображать Бога. И испытывать такое. Труднее и страшнее всего было сделать первый штрих. Провести первую линию. А после этого Теру понял, что пропал. Он не может остановиться. Не может не делать все новые и новые наброски — с благоговением, трепетом, сладко замирающим сердцем. С этого момента пути назад не будет. The turning-point. Ловушка захлопнулась. Снежный ком покатился. *** Пробуждение в семь утра. Миками уже на ногах, одет, готовит завтрак. Лайт приводит себя в порядок, они завтракают вместе, как правило — молча, и выходят тоже вместе. Оба едут на работу — Миками в прокуратуру, Лайт — в департамент национальной безопасности. Возвращаются затемно. Почти и не видятся толком. Обычный вечер, один из многих, они уже поужинали и сидят в гостиной, каждый за своим делом. Миками пишет в тетради, Лайт лежит и просматривает какие-то документы. Такая мирная и почти семейная идиллия. Прямо над ухом скрипит ручка по бумаге — письменный стол совсем рядом. На кухне работает телевизор — опять Рюук развлекается. В конце концов Лайт отодвигает ноутбук и разваливается на диване. С протяжным стоном тянется всем телом, разминая закостеневшую спину. Скрип вдруг обрывается и Лайт с ленивым любопытством косится на своего верного сторонника. Они смотрят друг на друга какую-то секунду, не больше, но Лайт успевает заметить и влажно приоткрытые губы, и восхитительно-жадный взгляд. Где-то далеко-далеко, кажется, в другой вселенной, телевизионная толпа взрывается хохотом и Рюк вместе с ними. Возобновившийся скрип ручки по бумаге, лицо завешено черными непослушными волосами. — Миками… Прокурор снова перестает писать, но головы не поворачивает, смиренно разглядывая ровные столбики имен и фамилий. — Да, Ками? — Какую религию ты исповедуешь? Это опасный, опасный вопрос, но Лайт задает его. Просто потому, что хочется. — Верую в Вас, Ками. И это был бы самый очевидный и предсказуемый в данном случае ответ, если бы не одно обстоятельство, доподлинно известное Лайту. Миками, не снимая, носит на шее тонкую цепочку с маленьким серебряным распятием. *** Вещи, которые носил Ками… Вещи, которые наденет Ками… Вещи, хранящие еще его запах… Миками доверяется в том числе и гладить рубашки Бога. В один прекрасный момент он все-таки не выдерживает и зарывается в одну из них лицом. Сползает на колени, касается губами, прижимает к себе, сминая. Горячая волна прокатывается по телу, воздух не входит в легкие. Это похоже на помутнение рассудка, асфиксию и оргазм, близкий к обмороку.