Ненаписанное

Тсунаеши трёт запястье. Неосознанно, бездумно, машинально… Какие там ещё синонимы? Рассеянность — считают учителя. Старая привычка, вздыхает мать. Боли нет. Она не существенна. Запинаться, неловко падать, набивать синяки, получать ссадины и даже рваные раны… Рассеянность. Забывчивость и задумчивость. Тсу-кун ведь такой неуклюже неотёсанный. Словно его как и в сказке, однажды вырубили, выстругали. Одним словом создали. Тсунаеши потирает бледное запястье, самый сгиб, где под тонкой кожей сходятся кости, суставы, сухожилия. Боли нет. То есть нет. Она конечно же присутствует, но она не та… Другая боль некогда его выпотрошила, изуродовала и исправила. Вот уж где полная безвкусица, считает Тсунаеши. Жизнь она вот. Не кончается. А надо бы… И ноги, прежде такие ловкие и руки, раньше не дрожащие. Своё — чужое. Молчаливое и звонко-кричащее. Замершее и безголосое. Савада Тсунаеши не любит рыбу. Её выпотрошенные тела напоминают ему его самого. Гротескно-пустое и бесполезное нутро и хрупкие, острые кости. Савада Тсунаеши не чувствует. Где и как, заканчивается и начинается пустота. Савада Тсунаеши ненавидит громкие выстрелы. Они обжигают нервы фантомными не-своими ощущениями. Болью и смертью исключительно. Ничего хорошего. Кроме почти стертого, совсем полузабытого аромата дешевого курева и помады, не для губ — лица. Это всё — мертвое. Давно истлевшее и похороненное. Наверняка забытое. Тсунаеши четырнадцать. И его соулмейт мертв. Встреча с ним назначена на сразу после смерти, а там уж как получится. Свое-чужое отдано, любовно унаследовано. Навсегда. И единственное чего ещё хочется… Узнать. Кто, как и главное за что? Убили одного, но умерли — полтора. Тсунаеши до красноты растирает запястье, где обесцвечены, выцвели до белизны имя и фамилия. Ему все чаще кажется, что на своей руке он носит чужое-своё надгробие. Донкихот Росинант. Коразон. Его. своя. их общая. Умершая душа.