taegi in daegu.

это так страшно. иметь всё, а потом враз лишиться этого. тэхён знает об этом слишком хорошо. он опустошен. как в физическом, так и в духовном плане. «он… он умер? джун, скажи, что ты шутишь! намджун, не смей молчать!», а брат и слова больше не говорит. такой сильный и вечно несгибаемый намджун сейчас перед тэхёном весь в слезах стоит. они оба понимают, что смерть неизбежна, что это обыденно, и что в среднем в день умирает более ста пятидесяти тысяч людей, но слышать это отвратное «сокджин мертв» —невозможно. эти слова мимолетными стрелами насквозь пронзают. у них оперение из лезвий. наконечник из бриллианта насквозь проходит, отравленный, и смерть наступает не сразу. она крадётся тихо, манит в свои руки, гладит по мягким волосам, шепчет что-то ласковое и нежное далёким и родным голосом сокджина. и этим же голосом в голове эхом раздается слово: «мертв». после этого братья не общались. просто сложно было что-то сказать друг другу, сложно было найти тему для разговора, сложно. особенно ночью: сложно слушать чужие всхлипы. смерть сокджина сломала их. тэхёна ломало особенно. он знал, кто убийца. все знали. это так очевидно было. и пока намджун строил планы «как узнать, кто такой мин юнги», тэхён думал о другом: «как это имя свести с запястья». как не захлебнуться слезами. как не выть в подушку, осознавая, что истинный — убийца. убийца твоего родного брата. тэхёна от этого разрывало на части. ким тэхён — ребёнок. такой вроде большой, но в то же время — такой маленький и непосредственный. он такой двугранный, что иногда и намджун его не понимает, а сокджин понимал. всегда. всегда с улыбкой продолжал любую глупость, сказанную тэхёном. он так мило с улыбкой говорил: «это так по-тэхеновски — улыбаться всякой неведомой ереси», и тэ бы возмущаться, но он смущался, тихо ворчал и искренне любил старшего. и эта любовь его сломала. пуля в лоб сокджина перекосила их жизни. и теперь вечно улыбающийся тэ, вечером закрывшись ото всех, рыдал. рыдал как человек, потерявший последний оплот, последнюю еле ощущаемую надежду. он весь вроде такой несгибаемый — кричал. что есть сил, и крик этот ни разу нельзя было назвать человеческим. как-то пусто слишком стало в доме без джина. без его глупых шуток, которые намджун никогда не понимал, а тэхён чуть ли не умирал со смеха, слыша их. сокджин был оплотом. был тем, кто вечно рядом, кто готов с тобой разделить боль. тот, кто даст подзатыльника, когда ты вновь пьяный придешь домой. у тэхёна с этим частые проблемы были. хотя, наверное, вновь есть. увы, они отдалились. они с намджуном все реже стали перекидываться словами, все реже стали сидеть в общей гостиной вечерами и болтать о прошедшем дне за бокалом виски. и тэхён стал делать это один. он опять вернулся к старту. он опять терял себя в излюбленном алкоголе. изначально это были лишь пара лишних бокалов под вечер, но чем дольше тэхён был один на один с собой, тем глубже он утопал в том, как жил раньше. громкие вечеринки и реки чего-то крепкого. длинные белые «дороги» и упоительное расслабление. чистый кайф, который ни с чем нельзя спутать. именно тогда. под лютыми галлюциногенами вперемешку с каким-то мерзким бурбоном он видит его. его нахальную улыбку. уверенный, прожигающий взгляд. тэхён не из робких, но здесь он теряется. под таким напором как-то и неловко становится. юнги сидит через пару столиков от него, в своей шумной, пьяной компании, которая что-то яро обсуждает, но мин от этого разговора далек. он лишь кивает, когда чонгук толкает его в плечо, прося что-то подтвердить. мин далек от них, но слишком близок тэхёну. он усмехается, и тэхёну это напоминает оскал. юнги делает глоток виски и идёт к тэхёну. их диалог складывается очень смутно и сложно — наверное, потому, что тэхён сейчас и понимает мина через слово. и они оба приходят к мысли, что язык тела намного проще. юнги груб, а тэхён от этой грубости плавится. утопает в том, кто с силой сжимает запястья, втрахивает в большую кровать какого-то ближайшего отеля. ким, если откровенно, и не помнит, как там оказался. не помнит, что говорил юнги, а это и не нужно. ему бы просто утонуть и забыться. чтобы все отпустило и хотя бы на ночь не разрывало грудную клетку. мин играет. ходит по лезвию. размывает грань между болью и страстью. грубо с оттяжкой, до самого основания и до сорванного голоса тэхёна. ким вроде против, но он лишь хватается за плечи старшего и куда-то на ухо сбито вторит «ещё». тэхёна отпускает, и он выдыхает, чувствуя тяжесть вперемешку с легкостью. и он думает, что физически ему ещё ни разу так плохо не было. ему как будто органы выкручивают, его самого наизнанку выворачивают. внутри — пусто; перед глазами — черные пятна, а реальность так забавно расплывается в глазах. ким еле встает с кровати, а потом тут же падает обратно. не потому, что устоять не смог, а потому, что обратно завлекают. чьи-то сильные руки обнимают за талию и тянут к себе, и тэхён хочет вскрикнуть от неожиданности, но лишь хрипит — голос кажется, сел окончательно. — куда-то спешишь? — вопрос тихий, с насмешкой. юнги не открывает глаза, но чувствует, что тэхён смотрит на него. пытается сфокусировать взгляд на лице мина, на его оскале, который ещё вчера пугал нереально. — как-то некрасиво вышло, — мин скользит пальцем по засосам на шее тэхёна, — может, хоть имя моё узнаешь? — юнги, всегда такой холодный и жестокий, сейчас улыбки сдержать не может. он любит жестокие игры, но судьба в десятки раз изобретательнее его. — мне ни к чему, — тэхён огрызается, но из объятий не вырывается. они лежат в тишине с минуту, а потом тэхён выдыхает еле слышное: «имя?». — мин юнги, — шепчет старший, поднимая взгляд с метки на руке тэхёна. с метки, которую ещё ночью заметил. мин с упоительным удовольствием созерцает, как внутри тэхёна ломается что-то очень важное. ломается и тысячей осколков летит вниз, на дно покалеченной души.