Еще один шанс. Ночь хранимых

...тогда я понял библейское слово "познание" в применении к плотской любви. "Они познали друг друга". Не плоть познали, а - через плоть - открылись друг другу до самого дна. Души свои доверили. А все прочее - это уже наши обличья, маски, их видит всякий: мы изливаем свою радость, печаль, гнев, раздражение, счастье на всех подряд. На друзей и родственников - с мимолетным уколом совести, на чужих вообще ничтоже сумняшеся. Любовники и любовницы тоже являют нам лишь один из многих своих ликов. Только в супружестве люди открыты друг другу до дна. Что же на дне? Что осталось в тебе, когда раздал себя, точно колоду, - до последней карты? Осталось то самое знание, глубокое, полное, истинное, знание духа через плоть. Ты познаешь любимую, любимая познает тебя. И выше, святее этого нет ничего на свете. Том Стоппард "Истинное"

Она никогда не думала, что у нее такие чувствительные запястья. Мисаки пришла на следующий вечер, как и обещала. Она ждала этой встречи целый день, но отчего-то ее грызла невнятная тревога, будто она боялась не найти его больше - или найти не его. Но Чжаньмин был дома, ждал ее, и его лицо осветилось такой радостью при виде нее, что она тут же отругала себя за непонятно откуда взявшееся недоверие. По квартире плыл умопомрачительный аромат только что пожаренного мяса - Мисаки учуяла его еще на лестнице. На узком кухонном столе стояли миски с нашинкованной капустой, фасолью, кабачками и еще чем-то, что она не могла опознать, а на плите грелся вок. - Ты голодная? - спросил он, когда они нацеловались. - Когда тут такие запахи? Еще как! - Подожди немного. Он вернулся к своим кулинарным штудиям, и Мисаки встала у него за спиной, почти касаясь его - уже давно ей так не хотелось до кого-то дотронуться, о кого-то согреться. Не удержавшись, она протянула руку и утащила кусочек мяса из глубокой глиняной пиалы, где оно ждало воссоединения с остальными ингредиентами. - Ты мне это хотел рассказать? Что ты отлично готовишь? Он ощутимо напрягся. Мисаки не стала настаивать. - Тебе помочь? Давай я порежу овощи. - Осторожно, ножи очень острые. Мисаки украдкой разглядывала квартиру своего любовника - вчера она была поглощена совсем другим, сегодня же ее снедало любопытство. Но если она надеялась увидеть в его жилище слепок его личности, то была бы вправе почувствовать себя разочарованной. Единственная комната, совмещенная с кухней, выглядела совершенно пустой, только в углу стоял небольшой деревянный комод, видимо, доставшийся от хозяйки. Во всей обстановке сквозил аскетизм, возведенный в принцип. Но Мисаки уже поняла, что эта пустота была обманчивой – все немногочисленные необходимые для жизни вещи были организованы в продуманную систему, понятную только хозяину, и убраны с глаз долой в стенные шкафы, незаметные на первый взгляд. Окна сегодня были закрыты, жалюзи опущены, надежно укрывая их от всего остального мира. Странно, но здесь было очень уютно - или ей просто было уютно с ним? Он вынул из-за комода низкий раскладной столик и поставил его на середину комнаты. Отчего-то этот нехитрый фокус привел Мисаки в восхищение. Чжаньмин положил себе обычную огромную порцию - и почти такую же дал Мисаки. - Мне столько не съесть, - запротестовала она. - Не съешь - оставишь на тарелке, что за беда? На вкус еда оказалась еще лучше, чем пахла. Мисаки сказала об этом, и он улыбнулся ее похвале. В комнате, мешаясь с ароматом специй, повисла обоюдная радость разделенной трапезы, почти семейной. Последней меркнущей рациональной частью сознания Мисаки отметила незнакомое ей прежде чувство: острое, болезненное счастье от присутствия мужчины рядом с ней. Он протянул ей керамическую кружку с зеленым чаем, а себе взял стеклянный стакан: очевидно, его быт не был рассчитан на прием гостей. Мисаки будто током ударило от его мимолетного прикосновения, и она потянулась к нему, чтобы продлить его. Он поймал ее ладонь и осторожно сжал в своей. В каждом его плавном движении сквозила сама собой разумеющаяся забота, с какой ей прежде не доводилось сталкиваться – более того, такой заботы она никогда ни от кого и не ждала. Чжаньмин был первым человеком, который так просто и естественно принял потребности ее тела – даже прежде ее самой. Принял без рассуждения и без осуждения. Под его ласкающим взглядом она обретала плоть и ее кровь быстрее бежала по жилам. Чувственность проснулась в Мисаки поздно. В школьные и студенческие годы она с удивлением и отстраненностью наблюдала за романтическим бурлением в среде своих однокашников. Ее собственные первые эксперименты на этом поприще надолго остались последними, повергнув ее в тягостное недоумение. Нет, Мисаки ничего не имела против отношений вообще и секса в частности, но сбор и анализ информации, азарт противостояния с преступными картелями – все это сулило ей несравненно более яркие удовольствия. Канами, ее легкомысленная подруга, пыталась расшевелить ее, подсовывая одного кавалера за другим, но даже она, в конце концов, махнула рукой и предрекла Мисаки участь старой девы. Канами просчиталась. Подобно китайской зимней жимолости, своим ароматом заполняющей сады Окинавы в декабре, Мисаки пережидала пору всеобщего сумасшедшего цветения, чтобы в свой срок подарить избраннику сокровища своего созревшего тела, острого, тренированного ума и сильного духа. К сожалению, сформировавшаяся в юности привычка оценивать людей только по их интеллектуальным качествам сыграла с Мисаки дурную шутку, когда она вышла замуж за человека много старше себя. Ее муж посвящал себя работе даже в большей степени, чем она сама. Мисаки восхищалась им и любила его – по крайней мере, когда-то любила, – но теперь, находясь в расцвете своей женственности, она чувствовала себя преждевременно увядающей и не нужной. Привычные прикосновения мужа оставались клеймами у нее на коже, но ни к чему не вели. "Удивительно, как мы вообще умудрились сделать ребенка", - подумала она с неожиданной злостью, и это было ее последнее воспоминание о супруге в этот день. Ее любовник, быстро расправившись со своей порцией (кажется, вкус пищи его вовсе не волновал), в два коротких движения оказался рядом с ней. Словно угадал направление ее мыслей. Он устроился у нее за спиной, зажав ее между коленями, и запустил пальцы в ее волосы, перебирая мягкие тяжелые пряди, заплетая их в замысловатую косу и расплетая обратно. Чувствуя его жаркое дыхание на шее, легкие касания губ и пальцев на мочках ушей, Мисаки ожидала, что ее сознание начнет путаться – но, напротив, мысли прояснились и успокоились. Наигравшись с волосами, он начал оглаживать ее бедро. Мисаки не спеша ела, смакуя каждый кусочек, чувствуя, как на смену одному голоду приходит другой, не менее требовательный. Наконец, она отставила свою тарелку и, откинувшись ему на грудь, запрокинула голову, ловя его поцелуй. ... на пол они легли просто потому, что так было удобнее... Между ними не было больше торопливого отчаяния первого сближения - оно ушло, оставив место нежности и узнаванию друг друга. Щекой она терлась о его гладко выбритую щеку, губами касалась шероховатой кожи его пальцев – пальцев человека, привычного к физическому труду. Его поцелуи сменялись покусываниями и опять поцелуями, легкие касания – сильным пожатием, и она отвечала ему тем же, когда они исследовали друг друга и доверяли себя друг другу как величайшую драгоценность. … И тогда он провел ладонями по запястьям ее раскинутых рук. Эта невинная ласка неожиданно затронула все ее существо и заставила задохнуться, обращая ее в бессмысленное и бессловесное животное. В один миг она лишилась всех желаний, кроме одного – прижиматься к нему, чувствовать его тяжелое тело на себе, внутри себя… В этот миг она знала, что, прикажи он, – и она бы пошла за ним на край света нагишом. Надень он на нее собачий ошейник, посади на цепь – она бы целовала и эти цепи, и его руки. Но точно так же Мисаки откуда-то знала, что он не воспользуется той мистической властью, которая у него над ней была, и это знание делало ее богаче и могущественнее всех императриц мира. Когда он обвел пальцами особенно чувствительное место сбоку груди (откуда он знал? ведь даже она сама не знала…), она закусила губу, чтобы не вскрикнуть – и тут же услышала над ухом жаркий шепот: «Не молчи». Кровь прилила к лицу. «Ты так мило краснеешь». Мисаки фыркнула в негодовании и боднула его в грудь, и месть за вгоняющие в краску замечания сложилась у нее в голове. Ее распущенные волосы упали на его по-юношески поджарый живот и бедра, когда она обхватила губами жесткий член и повела язык по кругу. Он стиснул пальцы у нее на плече. «Не молчи», - повторила она за ним, устраиваясь поудобнее. Каждый хриплый рваный вдох, каждое судорожное прикосновение, короткие движения его бедер, которые он не мог сдержать, приносили ей жаркое бесстыдное наслаждение. И это наслаждение стократ усилилось, когда его пальцы скользнули ей между ног и начали поглаживать и надавливать в ритме, который был эхом ее собственных движений. От острого чувственного удовольствия Мисаки пробрала крупная дрожь – и в тот же миг он подхватил ее под мышками и уложил на футон. Сам вытянулся рядом, прижался к ней, смиряя и успокаивая, дожидаясь, пока поверхностное возбуждение проникнет в капилляры и растечется по всему телу до костей не то ядом, не то лекарством. Его темные глаза были совсем рядом с ее, его губы легко надавливали на ее полуоткрытые губы, посасывали, потягивали. Его поцелуй был спокойным и нежным, почти отрешенным. Но во влажной игре языков было недвусмысленное обещание того, что ждало ее впереди, совсем скоро, стоит ей только закинуть ногу на его бедро… В маленькой душевой кабине не было места для двоих, но они умудрились туда втиснуться, и хохотали, щекоча друг друга, и заплескали весь пол. Капли воды на его щеках имели солоноватый морской привкус. То, что происходило между ними, не имело названия в человеческом языке – по крайней мере, Мисаки не дала бы названия. Она знала, что должна стыдиться – себя, своего любовника, своей измены, своего желания – но не могла. Не было ничего порочного в том, как она обнимала его колени, изгибалась под его ладонями, позволяя ему ласкать свою грудь и бедра. Не было ничего порочного в той наивной радости, с которой они наслаждались друг другом. С каждым вздохом она словно стремилась вывернуться наизнанку – так, чтобы ни один уголок ее тела не остался потайным для него, и принимала каждое его движение, и вторила им, и невозможно было удержать рвущийся из груди стон… Мисаки уже не чувствовала себя – обессиленная, она растворилась в душном воздухе маленькой комнаты. Единственной точкой опоры для нее было жесткое, горячее тело мужчины рядом, ритм его глубокого дыхания. Его стихающие ласки были для нее касаниями волн, набегающих на пустынный берег после отгремевшей бури. В его дыхании был океанский бриз. В каком-то полузабытьи она тихо попросила: - Не отпускай меня. Он крепче прижал ее к себе: - Ни за что не отпущу. Когда настало время прощания, Мисаки села рядом с ним на колени, все еще чувствуя его руки вокруг своей талии. Но больше сдвинуться она не смогла, потому что он внезапно упрочил объятие. Секунду понаблюдав за ее борьбой, он прижал ее к своей груди – где, по его мнению, было ей место. Она попробовала заглянуть ему в лицо, но он со всем вниманием изучал потолок. - Не пущу, - сказал он. - Мне надо. Он перевел на нее укоризненный взгляд, но, помедлив секунду, вернул ей свободу. Он уже не пытался ее удерживать – спокойно следил, как она выходит из душа и одевается. Только в глазах мелькнула затаенная тоска. - Ты придешь завтра? Словно не существовало другого будущего, кроме еще одного дня, еще одной встречи. - Приду, - вряд ли он мог расслышать это слово, потому что оно оказалось поглощено поцелуем, но он понял. – Приду, - повторила Мисаки и судорожно обняла его.