Парадокс: Побег

       Нос улавливает знакомый запах яблок и опревшей на солнце травы; над ухом слышно жужжание мухи, такой назойливой и противной, но шевельнуть рукой просто невозможно — тело разомлело. Муха скоро улетела сама.        Где-то в стороне от яслей слышны переливы свирели. Не иначе как старший брат опять развлекает девчонок. И плевать, что собственных сестёр.       Перед глазами красным-красно, сквозь закрытые веки солнце всё равно пробивается, видно собственную кровь под кожей. Потому и красно. Глаза откроешь — всё слегка заливает синева. Даже трава рядом с головой немного синей кажется. И тепло так. Ветер ласковый, треплет чёлку, а не нервы, приносит запах горячего хлеба со стороны дома. И есть от этого хочется, а вот вставать и идти — нет.       Свист свирели успокаивает. Как бы братец Даби не дразнился и не доводил — играл он искусно, даже спать сильнее захотелось. Но, к сожалению, при свете дня спать было тяжело, да и покой был уже нарушен. Рядом зашуршала трава.       — Эй, ну чего убежал? — Великан Оджиро протягивает малышу большое, с его ладонь, красное яблоко и сам вгрызается в такое же. Сбоку стоит корзина с этими же яблоками. Фрукты пахнут так удушающе сладко, что слишком много слюны под языком скапливается. Приходится сглотнуть.       — Да этот придурок опять обзывается. Ну что вот я ему сделал? — Киришима зубами разрывает яблочную кожицу, а из примятого прореза сок течёт прямо в рот. — Никогда не любил его. Мамочка его любит, вот он и бахвалится этим всем подряд.       — Да ладно тебе. Даби не такой плохой. Просто не знает, как с детьми общаться. — Оджиро хмыкает, откусывает с хрустом ещё яблока и поворачивает голову в сторону забора, откуда доносились звуки свирели.       — А я тут при чём? Я уже не ребёнок вообще-то. — Эйджиро гордо вздёргивает подбородок и откусывает ещё кусок следом. — А этот старый дурак пусть песок за собой подметает. Вот такой он дряхлый!       Маширао еще пару секунд сидит молча, а потом начинает откровенно смеяться. Его брата только что унизил мальчишка девяти лет — надо же! Оджиро полагал, что брату об этой шутке знать не стоит.       — Ладно, хватит. Не забудь свои грязные вещи сегодня в общую корзину сложить, а то в грязном ходить оставлю.       Оджиро поднялся с травы, забрал корзину с яблоками и ушёл к домику, где сейчас было прохладнее, чем на улице, пахло хлебом и спали дети помладше самого Киришимы. Те, что постарше, сейчас лазали по дереву, как муравьи, пытаясь заглянуть за высокую стену забора, которая отделяла их от внешнего мира.       Вечером Эйджиро не спалось. Вернее, он только лёг, Оджиро укрыл его одеялом, потрепал по волосам своей огромной рукой, как всегда, и вышел из комнаты, где остальные дети уже дремали. Один Эйджиро не спал.       Стремительно смеркалось. Киришима по-прежнему смотрел в окно, даже если видел только оранжевое небо, редкие галочки пролетающих птиц и окрашенные в нежно-персиковый облака. Воздух еще пах остатком дня: травой и выпечкой; это, несомненно, размаривало, как на солнце. Но уснуть всё равно не получалось. Киришима раньше никогда не вставал с кровати после того, как Оджиро пожелает им всем спокойной ночи. В этот раз пришлось. Он хотел попросить старшего брата рассказать ему что-нибудь интересное, какую-то историю из его жизни или просто придуманную на ходу… Но он затормозил прямо у входа в комнату, в которой обычно находился Оджиро, если не был занят другими делами. В комнате он был не один. Киришима не видел, но слышал, как старший брат разговаривал с другим братом. С Даби. Впрочем, никто другой из старших особо часто в яслях и не появлялся.       Братья говорили что-то неизвестное, вернее, детский мозг Киришимы не понимал большую часть произносимых слов, кроме общеупотребительных. Голос никто не повышал, чтоб не услышали дети, которые всё равно спали. Но это было не важно, по крайней мере, Киришиме. Важно было то, что они куда-то пошли, задув все свечи в комнате.       И впоследствии Эйджиро ненавидел себя за своё детское невинное любопытство.       В заборе вокруг яслей, оказывается, была дыра. Точнее, её не было, просто одна из досок, в самом углу, где обычно никто не ходил, не была хорошо закреплена и служила своеобразными дверьми. Даже если проход был достаточно узким, то протиснуться туда не составляло никакого труда. Киришима, конечно же, осторожно пошёл за старшими братьями. Он немного постоял на траве и шагнул в неизвестность. За забором яслей он никогда не был, это было странно. Хотя земля была такая же, воздух — тоже, только ощущался под рёбрами как-то по-новому. Эйджиро поспешил спрятаться в ближайший куст, чтобы братья не увидели. Так и бежал за ними, пока не стало совсем темно. Вскоре оба остановились у какого-то домика, больше похожим на склад или амбар. Рядом с этим строением на земле лежало что-то, что напоминало мусорную кучу или просто сноп травы, накрытый тряпкой, чтоб не разлетелся.       — Мой друг, предоставляю эту честь — право первого — тебе. — Судя по голосу, это был Даби, стоящий справа. В свете растущей луны и последних сил солнца где-то за краем земли его силуэт был черным, как и силуэты всего остального.       — О, право, не стоит. — Голос Оджиро непривычно хриплый, но такой же улыбчивый.       — Нет-нет, я настаиваю. — Даби тянет руку к куче рядом с ними и поднимает оттуда что-то большое, длинное и бесформенное. Киришима пригляделся, чтобы понять, что это такое, похожее на просто большую тряпку или одеяло. Но бесформенное нечто подало голос, совсем тоненький. — О, смотри-ка, друг, живая ещё. Так даже веселее.       Живую Даби бросает Оджиро в руки, будто та ничего не весила, а тот в свою очередь соглашается, одной рукой удерживает под мышкой то, что ему кинули, и второй рукой впопыхах стягивает штаны.       — Да не торопись ты так, никто не отберет. — Слова Даби звучат гадко, почти кисло, и Оджиро ничего не отвечает на них, только рычит от раздражения.       Дальше происходила какая-то неведомая хрень. Куча у амбара оказалась детьми из яслей. Кто-то был даже жив. Оба старших брата что-то пихали в тела своих мелких сестёр и братьев то в рот, то куда-то между ног. Те, что живы были, кричали, плакали. Они молили о том, чтобы их оставили в покое. Крики, полные боли и отчаяния, у Киришимы навсегда запечатлелись на подкорке, равно как и чёрные дёргающиеся силуэты. Он просто сидел за кустами и смотрел на это. Его тело одеревенело, кажется, что он даже дышать забывал.       Казалось, что это продолжалось целую вечность. Но по итогу, когда и Даби, и Оджиро свалились на землю, они просто начали вгрызаться в детские шеи, где кожа понежнее, и глотать кровь. И снова крики, только уже больше похожие на предсмертный вой, заглушённый самими братьями. Может, рукой, может, ещё чем.       Киришима просто не мог поверить в то, что видел. Наверняка, это был лишь дурной сон? Верно же? Мальчик волей-неволей собственными ногтями впился в кожу на ноге, чтобы проснуться. Было больно. Во сне же не бывает больно, да?..       Весь сказочный детский мир Эйджиро рухнул за одну ночь.       После всего случившегося оба брата легко выдрали кусок стены из амбара, покидали туда тела, снова вставили кусок, будто ничего и не было, и пошли в совершенно другую от яслей сторону, так что Киришима вернулся обратно, уже не прячась. Да и вряд ли вообще смог бы что-то сделать сейчас. В ушах всё еще стоял детский вой и плач. Один из голосов он даже очень хорошо знал — это была девочка с именем Тоору, с которой Киришима неплохо общался, потому что с ней дружила Мина — маленькая девчушка, которая появилась в яслях не так давно. Пусть она и маленькая, но очень смелая. Киришима, несмотря на разницу в возрасте, всё равно ее уважал. И теперь получалось, что Тоору больше не будет с ними обедать, воровать у Оджиро из корзины яблоки…       Нет, и раньше дети резко пропадали из яслей, но Оджиро объяснял это тем, что дети за что-то понравились Мамочке и та забирала их к себе жить. Получалось, что нихрена подобного.       И уже лёжа в кровати, накрывшись одеялком с головой, Киришима уткнулся в подушку и начал плакать. Так горько он не лил слёзы даже после самой жестокой подколки Даби. Киришима теперь боялся. Боялся, что так же неожиданно наступит утро, а в яслях его не окажется. Он уже будет лежать в амбаре мёртвый, без одежды, с разорванной шеей и ещё чем похуже. И не только боялся, но и возненавидел своих старших братьев. Они же были так добры к этим детям, так зачем?.. Для чего всё это нужно? Эйджиро искренне не понимал мотивов его братьев, — а братьями мальчик называть их теперь мог только сквозь зубы и скрепя сердце, — и с болью вспоминал детей, его знакомых, которым ничем не мог помочь. Его убивала эта беспомощность. Он же понимал, что ничего не сможет сделать этим двум великанам, да и не смог бы — тело не слушалось. И в худшем случае с ним бы сделали то же самое. От этого становилось ещё страшнее.       Эй пытался оправдать себя, что он не виноват в своём бездействии, а Оджиро и Даби — грёбаные психи, уроды и просто больные.       Тогда Киришима решил во что бы то ни стало сбежать из дома до того, как очередь дойдет до него. ***       Киришима резко подрывается, тяжело дышит и тянется рукой, чтоб стереть со лба холодный пот. Он сидит на лавке в зале церкви. Сквозь витражные стёкла пробивается рыжий свет закатного солнца, освещая весь зал. Киришима беспечно скидывает с головы капюшон, треплет волосы на голове и пытается прийти в себя. Только потом до него доходит, что ему больше не девять лет, он сбежал из дома, убил своего брата…       При мысли о брате Киришима ненароком вспоминает о Бакуго, осматривается по сторонам. Всё так же пусто, пахнет ладаном и сонной одурью. Бакуго сидит на скамье напротив, запрокинув голову. Казалось, что он спит, но Эйджиро не мог быть в этом уверен.       — Очухался, наконец-то? — Бакуго подаёт голос, возвращает голову в нормальное положение и немного наклоняет ее вбок, чтобы хрустнула шея. — Неслабо тебя жмыхнуло, аж отрубился, стоило только выйти наверх. Не тащить же мне такую свинью до повозки, вот и кинул тут.       Киришима хотел напомнить, что по пескам в окрестностях Скама тащить его тушку было отчего-то не лень, но промолчал. Не дай Бог огребёт ещё. Вместо этого он спросил сонным голосом, сколько он провалялся так. Всего пару часов. Это нормально.       — А с этими что? — Эйджиро кивнул на два тела, что лежали на полу. Одно из них принадлежало тому самому Мидории, второе, очевидно, прицерковной сестре.       — Передоз твоей силы. Затрахались так, что даже меня не заметили. Я их вырубил. Еще вопросы? — Катсуки неожиданно спокоен, даже в какой-то степени дружелюбен. Эйджиро это насторожило, но не оттолкнуло.       — Я ничего не делал? Ну, пока валялся тут…       — Ничего особенного. Ревел, проклинал вот этого утырка, — Бакуго ткнул пальцем куда-то рядом с собой на лавочку. Наверное, там была голова Оджиро. — Как я и сказал — ничего такого.       — Ясно, — Киришима отчего-то вымученно улыбнулся. После такого путешествия по самым тёмным уголкам памяти безучастный Катсуки был отдушиной. Даже если прошло столько лет, Киришима с ужасом вспоминал ту ночь и трясся каждый раз, что его вот-вот заберут. Сбежать сразу не хватало духу. Оставалось только трястись, как зайцу.       — Раз ты очнулся — можно уходить. Тот половинчатый идиот может сдохнуть. А я в гробу это видал. У меня на него виды, — Катсуки поднялся с места, выгнулся, хрустя позвонками, и поднял голову Оджиро со скамьи за волосы.       В повозке оказалось неожиданно прохладно, что не могло не радовать. Киришима умащивается на тряпках, чтоб было помягче, смотрит, как Бакуго уводит лошадь в ближайшее стойло, а потом возвращается, залезает внутрь и тоже устраивается. Время сумерек. Киришима содрогается, вспоминая свой сон, но особо старается не подавать виду, мало ли. Шото замучен и голоден. Эйджиро вытряхнул его из мешка и ослабил верёвки. Даже стащил у Бакуго, пока того не было, пару кусков вяленого мяса, чтоб хоть как-то утолить голод пленника. Шото было всё равно, лишь бы не помереть. Он не спрашивал почему и зачем, решив, что это уже личные заскоки.       Шото в эту ночь даже умудрился нормально уснуть. Может, устроился удобно, может, верёвки не так сильно давили теперь. Плевать.       Киришима снова не мог заснуть, ворочаясь. Бакуго на него пару раз буркнул, чтоб прекратил нахер, ибо мешает. Киришима прекратил, лёг на спину, смотрел вверх. Какое-то время. Потом он сел, посмотрел на то место, где спал Шото. И Бакуго вроде спал с другой стороны.       Ночь была ветреной и сырой. А ночью, как правило, приходит в голову всякое, что на утро точно забудешь или не захочешь вспоминать. Эйджиро смотрел на Бакуго в упор с минуту, потом немного покряхтел, встал на четвереньки и подполз к охотнику. Бакуго был горячий даже через плащ. Киришима прижался спиной к источнику тепла и прикрыл глаза.       — Если сейчас же не уберёшься — перережу глотку. — Голос Катсуки сонный, хрипяще-шипящий и, кажется, почти неясный. Но Киришиме неожиданно всё равно.       — Режь. Мне насрать. — Киришима тоже тихо ворчит, а самому немножко обидно. Не то что бы этот вопрос мучил его постоянно, но бессонными ночами, такими, как эта, посещал его.       Он правда никогда и никому не был нужен?       Все те приятные воспоминания из детства были ложью, Мамочке он тоже не нужен — у неё таких, как он, десятки. А Бакуго… А что Бакуго? Он сразу сказал, что обезглавит его, как только достигнет своей цели. В принципе-то Эйджиро не был против, если так подумать. Идти ему некуда, никто его не ждёт. Жить скитальцем ему не улыбалось, а с таким лицом создать семью, ну, давайте будем честны, маловероятно. Какая ж девка на него посмотрит? Лучше уж, как собаке, помереть под забором.       — Я подумаю. Ты вроде полезный. Может, себе оставлю. — Катсуки едва языком ворочает, вздыхает, сжимает в руках покрепче свой мешок и совсем проваливается в сон.       Эйджиро кривит губы в уродливой улыбке, которую хочет удержать отчего-то, но не может. В повозке темно, все спят и не видят его лица, но это не умаляет его желания прикрыть рот рукой. В глазах собираются слёзы, хотя плакать не хочется, чтоб не нервировать Бакуго сильнее. Да разве ж жгучий ком в глотке спрашивает его?..       Он полезный?       Киришиме казалось, что более нужных ему слов в свой адрес он не слышал ни разу в жизни. Даже если Бакуго зачастую отвратительный, грубый и кровожадный — всё равно честный и прямолинейный. Эйджиро думает, что это очень мужественно, и достаточно скоро, наконец-то, засыпает.       Бакуго приоткрывает глаза, пялится в тёмные доски перед его лицом, моргает пару раз и вздыхает измученно. Где-то в глубине души, там, под рёбрами и внутри лёгких, ему было искренне жаль этого ребёнка. Насрать, что по возрасту, вроде, ровесники. Катсуки видел, что монстр зубастый остался дитём, которого недолюбили. Охотник даже немного ему сочувствовал и не хотел отравлять жизнь тому ещё сильнее, не тварь же последняя. Да вот только ночные предсонные мысли запихивает туда, откуда они вылезли, потому что их вытесняет одна большая: Меня бы кто пожалел.       Даже если жалость эта нахрен не всралась взрослому мужчине, который сам за себя постоять может и всякое такое, хотелось хоть капельку теплоты к себе, а не того, что натерпелся за эти годы. Может, это и помогло ему стать самостоятельным и рано повзрослеть, сжать еще тогда хлипкие ручонки в кулаки и намотать на них сопли, но… Человеком он быть не перестал. Порой это раздражает, порой помогает. Даже хрен поймешь, что лучше. Но думать об этом сейчас уже смысла, наверное, не имело.