Парадокс: Побег

      В комнате темно и пронзительно холодно, даже если буквально за дверями всё живое изнывает от жары.       Тёмное местечко, отдалённо напоминающее абстрактную комнату сознания, вызывало лёгкий приступ тошноты и где-то глубоко в мозгу — панику. Глазные яблоки с внутренней стороны отчего-то болят, как будто их там, изнутри, кто-то дёргает за ниточки нервов, давит и тянет.       А еще босые ступни перестают ощущаться на ледяном полу, но на это не обращается ровным счётом никакого внимания. Молодая женщина только пялится перед собой в одну точку, в темноту, и думает-думает-думает. Её трясёт от холода, но она не спешит лезть под покрывало или элементарно надеть что-то более тёплое, чем летний тонкий сарафан, едва прикрывающий колени.       Песочные часы, которые и не видно-то в этой темени, с ухмылкой будто бы отсчитывали свои песчинки, издеваясь.       В голове женщины раздавался пронзительный мерзкий смех часов «Твоё время на исходе, милая», «От нас не убежишь», «Старайся, сколько влезет, но у тебя ничего не выйдет» и долгий-долгий противный хохот песчинок, отсчитывающих неизбежное.       Смерть.       Женщина закрыла ладонями уши, лишь бы не слышать этого. Но в тихой комнате шелест песка был слышен отчётливее собственного дыхания, и это сводило с ума.       Дурацкое время, дурацкая жизнь. Всё дурацкое и пошло оно к чёрту.       Холод тормозит мысли и процесс старения. Немного, но тормозит.       Человеческих сил недостаточно, чтобы его полностью остановить или замедлить настолько, что этого практически не будет видно. Люди вообще ничтожные и слабые сами по себе, — считает женщина, — природа одарила человека только мозгами и способностью рационально мыслить. А дальше давай, справляйся сам. Хочешь вечной жизни? Думай.       И как назло эта самая природа создаёт миллиарды видов животных, которые во многом превосходят человека: в силе, скорости, ловкости, живучести, а кто-то, — женщина наполняется до краёв маниакальным безумием, — и вовсе бессмертен.       Тяжёлая дверь открывается, и тут же комната наполняется светом от лампы в человеческой руке, которая проникла в комнату до того, как пришелец изволил показать лицо. В жёлтом тёплом свете лампы комната выглядит ещё мрачнее, чем в сознании женщины в сарафане, но это не мешает ей продолжить обгладывать собственные ногти до мяса и продолжать пялиться на простые песочные часы, которые стоят в центре стола и неизменно шелестят песком. И не подают никаких признаков жизни. Ни смеха, ни яда в словах.       — Госпожа Джиро? Время ужина.— Тонкий и мягкий женский голос эхом отскочил от голых серых стен, и самой его обладательнице стало не по себе. — Мне принести…       — Момо, — хрипло тянет хозяйка холодной комнаты и почти со скрипом поворачивает голову к вошедшей, — девочка моя, подойди ко мне.       Та, кого назвали Момо, переступила с ноги на ногу. Холод уже ударил в голову и после жары снаружи сначала подарил облегчение, а теперь — дискомфорт. Так всегда случается, когда она приходит в эту проклятую комнату.       Момо была черноволосой, милой, даже красивой, и высокой девушкой пятнадцати лет с резкими чертами лица, но всё ещё сглаженными детской пухлостью щёк. Она, даже одетая в платье далеко не новое и выцветшее от времени и постоянных стирок, выглядела принцессой. Худощавое тело, ровная спина, аристократически бледная кожа и манера держаться буквально орали в голос, что эта особа — как минимум графиня.       Момо тихонько улыбнулась одними губами и шагнула глубже в комнату, а как только подошла к самой кровати, то медленно опустилась на нее рядом с Джиро. Покрывала и матрасы почти не прогнулись под весом девушки. Она сложила руки на коленях, всё так же держа спину прямо, и молчала.       Кьёка сама повернула голову в сторону девушки, хмыкнула сама себе, и медленно, почти нежно убрала выбившуюся из конского хвоста прядку угольно-чёрных волос за ухо. Она провела ледяными пальцами по тёплой и нежной девичьей щеке, которая почти обжигала заледеневшие пальцы, и неумело мягко растянула потрескавшиеся сухие губы бледно-розового цвета в чувственной улыбке. Джиро по-настоящему любила эту девушку. Не только из эстетической красоты Момо, но и из соображений «привязанности», как сама Джиро себе повторяла много-много раз.       Платоническая любовь к Момо будоражила кровь, сознание и вообще всё существование Джиро.       Образец «Момо» стал лучшей работой Джиро из всего того стада, её гордостью. Именно Момо стала единственной и по-настоящему бессмертной после бесчисленных попыток. Джиро даже не хотела вспоминать, скольких морских созданий она изничтожила, добывая из них нужные вещества, а организмов детей, которые не пережили вмешательства… Во всяком случае Момо всего этого стоила. Теперь осталось только проверить самую важную из «деталей», которая должна была достаться от медузы редкого вида: самоомоложение через занятие сексом. И для этого «нелёгкого» дела был выбран один из экспериментов, который как нельзя лучше подходил на эту роль. Он был создан для неё. Образец «Эй», который, как назло, сейчас шлялся не пойми где. Не то чтобы Джиро, будь «Эй» даже на месте, сразу же начала скрещивание в попытках проверить функцию омоложения, а также репродуктивную. Просто бесила сама мысль о том, что она не может проконтролировать дурной образец «Эй».       Джиро скрипнула зубами от раздражения и сжала руку в кулак, царапнув при этом нежную девичью щеку.       — Что-то случилось? — мягко и максимально дружелюбно поинтересовалась Момо, не обращая на царапину никакого внимания и обхватывая ледяную ладонь своими горячими длинными пальчиками.       — Ничего, — устало отрезала Кьёка, прикрывая болящие до сих пор глаза и поднимаясь на ноги. — Идём ужинать. ***       Левар кипел жизнью, как варево в котле. Воздух был наполнен запахами ячменя и хмеля, отовсюду тянуло свежим пивом, которое тут пили, кажется, вместо воды и разнообразие которого заставляло любые умы содрогнуться. Улицы были не то чтобы наполнены людьми, но и пустеющими их язык не поворачивался назвать. Туда-сюда ходили приземистые мужички с пивными животами, у большинства были отёкшие и красные морды с разбухшими, как губка, носами, а кожа на лице будто была вымазана салом. Однако же не о всех такое можно было сказать.       Женщины тут прямо-таки благоухали, ловко шныряя от лавки к лавке с корзинами в руках, а свободные пёстрые сарафаны раздувались зонтиком от каждого порыва ветра. Девчушки помоложе иногда останавливались, чтобы обменяться последними сплетнями и новостями, пощебетать о новом сорте пива или эля, обсудить проблемы климата, детей и так далее. И, черт, Бакуго был готов признать, что Левар напоминает маленький островок нормальной жизни в Мисфитсе. Как будто городок и вовсе не принадлежал стране убийц. И если столица Хель сразу давила вычурностью и показным богатством, то Левар был пропитан спокойствием. Наверное, это происходило от того, что тут промышляли больше торговлей, варкой пива и его употреблением. Последнее занимало очень много времени и, видимо, разгуливать по улице с ножом или пистолетом времени не оставалось.       Где-то далеко играла музыка. Какой-то струнный инструмент и, — Бакуго знал наверняка, — волынка. Эти звуки он узнает из сотен.       Несколько дней пути, которые растянулись из-за почти не прекращающихся дождей, вымотали путников. Бакуго мечтал либо сдохнуть прямо на том самом месте, где он стоял, либо как-нибудь вымыться, нормально нажраться и упасть спать. Мышцы ломило от нескончаемой усталости, а собственная голова казалась чугунной. Киришима, очевидно, чувствовал себя так же. Кажется, из них троих лошадь была самой бодрой. И то, если бы она могла говорить, наверняка бы тоже сказала, что заебалась уже.       Бакуго был грязным с головы до ног, потным и сальным. Прыщи на спине скоро, кажется, перерастут в язвы. Киришима выглядел ещё хуже.       Ближайший трактир «Тыквенная туфелька» стал Божьим благословением для путников. Бакуго даже не стал занимать стол, а сразу пошёл к бару в углу, за стойкой которого стоял невозмутимый стройный мужичок, который то и дело подёргивал пшеничного цвета усами, которые скрывали под собой верхнюю губу. После пары вопросов и стольких же слащавых гримас от, как оказалось, хозяина заведения, мужичок получил четыре золотых прямо в руку и повеление сопроводить до арендованной на пару дней комнаты, а потом и в купальню. Изничтожающий взгляд Бакуго не терпел возражений, задержек и отрицательных ответов. Ещё пару секунд — и он начнёт убивать. Устроит ссаную кровавую баню в злоебучей «туфельке». И все это было сказано ровно одним красноречивым взглядом, после чего пришельцы были проведены, куда положено.       Бакуго даже не осматривался в месте, куда они забрели. Сейчас это было совсем не важно. Важна была только купальня, два комплекта чистой одежды, выкупленной у хозяина, и горячая вода с мылом.       Катсуки думал, что уйдёт в нирвану прямо там, после того как вылил себе на голову ковш чистой горячей воды. Пришлось присесть на полог, пока ноги окончательно не перестали его держать, а тело не пизданулось на сырые доски. Киришима присел рядом, вздохнул пару раз, а после подтянул к себе добротный металлический таз, наполненный водой наполовину, выловил одним движением попавшего туда паука, а после опрокинул таз на себя, обливая водой не только своё тело, но и рядом сидящего Катсуки. Охотник в свою очередь даже не шелохнулся.       В купальне было жарко, пахло мылом и смолой, и это вкупе с расслабляющимся телом, которое наконец-то получило возможность свободно вытопить через поры жир и расслабиться, пьянило похлеще всякого эля.       — Я сейчас сдохну, — едва ворочая языком прохрипел Киришима и лёг на спину, оставив ноги свисать. На деревянном пологе было не совсем удобно, но конкретно сейчас Киришима чувствовал себя приблизившимся к Раю.       — Валяй, — буркнул Катсуки, но мысленно согласился с высказыванием. У самого саднило всё, что не зажило до конца. Раны на плече и на бедре — уже затянулись и остались неуклюжими розовыми шрамами с шёлковой кожицей. Укус на бедре заживал дольше всего. Бакуго невольно опустил голову и посмотрел в то место, где были затянувшиеся дырки от острых зубов, потом скосил взгляд чуть дальше, на нагое тело лежащее рядом, которое тоже было испещрено рубцами и мелкими шрамами, отощавшее и, на данный момент, блестящее от воды и жира.       Киришима, закинув руки за голову и неприятно ощущая на шее чёртов ошейник с огрызком цепи, косился на спину Бакуго, которая с его угла обзора была черной из-за падающей тени, но тем не менее такой же угловатой и резкой, как всегда.       В душной, обитой деревом комнатке дышать было тяжело. Запах смолы забивал лёгкие, а голову — навязчивая мысль о том, что у Катсуки тело чертовски привлекательное. Не то чтобы это стало озарением — вовсе нет. Он это понял давно, еще в Скаме, наверное. Эйджиро не в первый раз видел «хозяина» без одежды, но в каждый из них он восхищался. Нет, у Бакуго не было мясистой и мягкой женской груди и округлых бёдер, не было женской упругости и длинных волнистых волос, ровно как и пухлых губ, выразительных глаз, розовых щёк… Была только худощавость и костлявость кое-где, тонкие обкусанные губы, резкие глаза, плоская грудь, чуть округлая задница, то есть ровным счётом ничего от женщин, которые привлекали Эйджиро на инстинктивном уровне. И не должно быть, потому что Бакуго даже женщиной не был, но что-то чертовски притягательное всё же было. Что-то, что давало Бакуго такой шарм и обаяние, даже если тот одним взглядом мог заткнуть самого разговорчивого пьяницу. Может, его загадочность, может, мужественность, а может, всё сразу. Хрен его знает.       Рука сама потянулась к тёмной спине, самыми подушечками касаясь скользкой кожи и ведя ими вниз, вызывая у Катсуки целый табун мурашек, которые волной прокатывались вверх и вниз.       — Бакуго, ты такой красивый… — без задней мысли прошептал себе под нос Киришима и прищурился, прислушиваясь.       — Завались, — мрачно отозвался сам Бакуго и отодвинулся, чтоб чужие ручонки его больше не касались. Мышцы уже казались бесполезным куском переваренного теста, но ещё держались.       Эйджиро рывком сел и повернул голову к Катсуки, который сегодня был достаточно молчалив. Всего-то четыре раза пожелал Киришиме сдохнуть в помойной яме. Рекордно маленькое число. Киришима пододвинулся вслед за Катсуки, уже касаясь влажным коленом такого же влажного колена Катсуки, и положил тому руку на плечо. Эйджиро даже не собирался спрашивать, что случилось и прочие подобные вопросы, потому что бесполезно. Бакуго не ответит или снова пожелает ему смерти. Проходили уже. Вместо этого влажная ладонь поглаживающим движением повела вдоль плеча, к шее и дальше ко второму плечу. Под мозолистыми пальцами стремительно напрягались разомлевшие мышцы. Но Бакуго пока молчал, сопел и напрягался, но молчал. Тем временем Киришима опустил ладонь на острые лопатки, потом провёл указательным пальцем вдоль позвонков, которые чётко ощущались под обтянувшей тело кожей, от самой шеи до поясницы.       — Бакуго, тебе нравятся мужчины или женщины? — неожиданно даже для себя подал голос Киришима и подсел почти вплотную, кладя вторую руку на плечо и слегка сдавливая его пальцами.       — Мне нравится, когда ты идёшь нахуй, — прохрипел Бакуго, пытаясь выровнять голос. Он передёрнул плечами, пытаясь сбросить с себя чужие руки. — Убери лапы свои.       — Не уберу, — брякнул Эйджиро и тут же осёкся, но ничего не произошло. По крайней мере лицо было целым, насколько могло, а под рёбра еще не вдарил со всей дури острый локоть. — В смысле, как насчет размять тебе спинку? — Эйджиро заговорщески зашептал Бакуго уже на ухо, а после мягко и невесомо куснул потную кожу на плече.       Он не стал дожидаться ответа, начиная скользить руками по напряжённой до предела спине, однако неслабый тычок в живот заставил пересмотреть свои планы.       — Я сказал: иди нахер. Значит, ты пойдёшь, — прорычал Бакуго, спихивая совсем ёбнувшегося, видимо, от жары спутника с полога на пол, и сам встал.       Бакуго отогнал Киришиму в другой угол комнатки, чтоб не лез, а сам решил, что пора прекращать расслабляться. Надо наконец вымыться и закинуть чего-нибудь в себя. Эйджиро больше не лез, только тихо и задумчиво смотрел в светлую худую спину.