Глава 36: Без кандалов.
16 сентября 2022 г. в 12:00
Эйджиро покрывается холодным потом, когда слышит этот голос, зовущий его сестру. Он весь съёживается, пятится назад на четвереньках, стараясь не шуршать плащом по ковру, совершенно забыв о том, что рядом Бакуго — его второй ночной кошмар. Катсуки следит за ним краем глаза, но не следует, а только отворачивается, глядя снова вниз.
Там он видит силуэт маленькой женщины, больше похожей на подростка, нежели на полноценную взрослую даму. Эта женщина была похожа на тех, которых видел Бакуго у себя на родине, в Ровере. Она была похожа на одну из сестёр при храме, такой же болезненно тощей, маленькой и костлявой. Бакуго даже в дрожь бросило от воспоминаний о детстве, внезапно нахлынувши из-за похожего образа.
— Момо? — снова тянет женщина, слушая своё эхо, отраженное от ледяных стен. — Ты уже спишь?
В ответ ей была только звенящая тишина. Бакуго быстро облизнулся. Это было явно то, зачем он пришёл. Матка этого муравейника. Вон, по одному только сжавшемуся Киришиме было понятно, что это то самое, но нападать Бакуго не спешил. Он пригнулся ниже к полу, как охотящаяся кошка, и вынул нож, припрятанный на время за поясом.
Женщина прошагала до середины комнаты, коснулась рукой письменного стола, спинки стула, присела на кровать, оказавшись спиной к Бакуго. Это был идеальный шанс для нападения: подползти поближе к краю и прыгнуть прямо на неё — женщина была явно слаба физически, да еще и эффект неожиданности сыграл бы на руку и позволил Бакуго без сюрпризов рассечь дамскую шею. Но где-то позади себя Бакуго услышал тихий скулёж подбитой собаки. Адреналин скакнул, заставляя кровь шуметь в ушах, а сердце бухать в глотке. Катсуки пришлось отползти назад так тихо, как это было возможно. Кажется, он даже услышал снизу женский голос, но не обратил на него внимания. Сейчас ему нужно было заткнуть Эйджиро.
— Эй! А ну замолчи! Ты чуть не испортил мне охоту. — Бакуго снова шипит в самое ухо монстру, чтоб та, внизу, не дай бог не услышала, и тормошит Киришиму за плечо. Бакуго краем мысли думает, что у Киришимы оно очень твёрдое и костлявое.
Эйджиро его как будто не слышит, он держится за голову, вжимая её в плечи, и тяжело дышит. Его трясёт как в лихорадке и Бакуго судорожно думает, что ему делать. Если оставить, как есть, то их быстро поймает та женщина, и неизвестно было, что она может сделать, а вот неизвестность уже представляла огромную угрозу для Бакуго. Когда Киришима хватается за чужую руку, сжимая её ледяными пальцами в мёртвой хватке, Катсуки понимает, что это клиника, потому что Киришима вцепляется и второй рукой, прижимаясь щекой к холодной руке Бакуго. Щека у Киришимы была очень горячей.
Из его бубнежа Катсуки может распознать наконец-то слова.
«Она убьёт меня. Убьёт. Замучает до смерти. Я не хочу больше в ту комнату, не хочу больше лежать там. Не хочу больше получать силу. Я не хочу умирать.»
Бакуго слышит.
Бакуго вспоминает бесчисленные ночи в Мисфитсе, проведенные в самых разных городах и местностях, когда они спали в трактирах, ночлежках, под открытым небом… и вспоминает бесчисленные ночи кошмаров не только своих, наполненных запахом гари, дыма, жареного мяса и криками его умирающей матери, но и чужих. Киришимины кошмарные ночи ничуть не отличались от бакуговских: он тоже кричал, плакал, дрожал и обливался потом. Катсуки его ругал за то, что мешает спать. Не стоило, наверное. Бакуго не спрашивал, что ему снилось, потому что это пустое. Катсуки не было интересно, потому что этот чудак не представлял для него ровным счётом никакой ценности, по крайней мере в те времена.
— Она не убьёт тебя, слышишь? — тихо шепчет Бакуго, снова потормошив Киришиму за плечо. — Это я тебя грохну, когда всё закончится, ублюдошный. Так что будь паинькой и заткнись, пока я работаю.
Бакуго не отрывает от себя чужие руки и лицо, но чувствует, как по его коже скатываются чужие горячие слёзы. Мерзость.
Киришима жмётся к нему собакой, побитой жизнью, но всё еще преданной человеку. Он был такой собакой, порода которых оставалась наивной и верящей до самого конца, до смерти, сколько бы раз её не бросали, били и унижали.
Такая гадость…
… потому что Бакуго так не мог. Его уже предали люди единожды, когда без суда и следствия сожгли последнего его родного человека, которого он любил самой искренней любовью, детской, безусловной. Он любил свою мать и не мог простить её убийство ни тогда, ни сейчас. Как мог Киришима, оставленный всеми, до сих пор верить хоть кому-то, кроме себя?
Кому-то вроде Бакуго.
Эйджиро падает в бок, дышит Катсуки в шею, под воротник плаща и безрукавки и стискивает охотнику худые бока.
— Я не хочу умирать. Что угодно сделаю, только не убивай меня, умоляю. — Эйджиро явно не понимает, кому сейчас это говорит: Бакуго или своей матери, но слышит это Катсуки, принимает на свой счёт, как и чужие руки на его боках. — Я хочу жить.
И охотнику искренне непонятно такое ярое желание к жизни, хотя весь путь Киришима только и делал, что склабился и согласно кивал, мол, вот доберемся и можешь мою голову себе оставить. Конечно, чем ближе они были к поселению в Нинге, тем больше Киришима говорил о том, что хотел бы остаться в живых. Рядом с Бакуго. Было ли это инстинктивным желанием выжить или же уловка, чтобы ослабить бдительность — сейчас не имело значения.
— Я ж сказал, что не буду тебя убивать, — тихо говорит Бакуго в жёсткие, чёрные и сальные волосы, вдыхая запах тела и укладывая свою ладонь на чужое плечо поудобнее.
Когда Бакуго слышит голос женщины совсем близко, здесь, наверху, это отрезвляет и заставляет отцепить от себя сопливого Киришиму, подорваться, шурша подолами плаща по ковру, и ринуться на голос по стеночке, прижимая к себе нож.
Мамочка и впрямь поднялась наверх, видимо, сильно обеспокоенная тем, что та девка ей не отвечает. Ничего удивительного, её ведь тут и нет. Зато был скулящий Киришима, в темноте больше похожий на бесформенную чёрную массу, нежели на подобие человека.
— Момо? Что с тобой? У тебя что-то болит? — женщина едва не срывается на бег, стремясь подойти к скулящему комку как можно скорее и совершенно не замечая охотника, прижавшегося спиной к стене и полностью затаившего дыхание. — Малышка, скажи же хоть что-то.
Бакуго не двигается с места даже когда Мамочка подходит к Эйджиро вплотную, присаживается перед ним на корточки, подобрав под тощую задницу юбку, чтоб по полу не волоклась. Она даже не замечает, как отполз от неё Киришима, вжавшись в стену и явно моля бога, чтобы он мог через неё провалиться, лишь бы не встречаться лицом к лицу с этой женщиной.
Катсуки ощущает прилив тревоги, когда мамашка стягивает бережно с головы Киришимы капюшон и понимает, что это не девчонка. Охотник чувствует эту атмосферу опасности, готовый на рефлексах сделать ноги. Такое же ощущение испытываешь, когда сталкиваешься в лесу с диким кабаном в лоб или с какой нечистой тварью, от которой ожидаешь любого дерьма. Это ощущение близкой смерти.
Бакуго забыть успел о подобном здесь, в Мисфитсе. И хотя тут каждый следующий на пути город хлеще предыдущего, где каждый норовит тебя грохнуть за ломаный медяк, а Бакуго на голову превосходил всех. Он был точно уверен, что всех. В Ровере было страшнее.
И сейчас эта мамашка была сродни взбешенному кабану, готовая растерзать Киришиму на клочки. И она точно могла это сделать, Бакуго чувствовал. Он мог бы напасть прямо сейчас, хлестануть лезвием по шее и дело в шляпе, но… А правда ли оно того стоило?
В Леваре и Нинге не было церкви и священников, а потому по каналам связи церковных тварей о Бакуго в Ровер никто не доложит, а соответственно и инквизиторы за ним не придут. Хотя, должно быть, земли Тодороки они обыскали вдоль и поперёк.
Может, этот дурак Киришима и прав? К чертям эту Нингу, это поселение дикарей и отщепенцев, можно же спокойно осесть в Леваре, подрабатывать время от времени наёмником и в ус не дуть. И, в принципе, пока эта безумная маленькая женщина занята будет терзанием Киришимы, Бакуго мог бы свалить по-тихому вниз и за дверь, а там его никто не поймает, он был уверен.
И Бакуго делает свой выбор.
Мамочка резко кашляет, забрызгивая лицо Киришимы почти кипящей кровью. Она поворачивает голову так медленно, что ему кажется, будто её шея в этот момент издаёт скрип старых дверных петель. Она смотрит назад, сблёвывает сгусток крови на собственный подбородок и тонкими белыми пальцами тянется к шее. Пальцы пытаются зажать рану, но она слишком глубокая, кровь брызжет сквозь пальцы, окрашивая их струями.
И Киришиме кровь кажется чёрной.
Когда Джиро оседает на пол с хрипящим бульканьем, за её спиной распрямляется Катсуки, стряхивая с ножа капли крови в сторону. Капли остаются, поэтому он спокойно протирает лезвие плащом, не заботясь о его чистоте.
— М-мама? — Киришима всхлипывает, шумно втягивая носом сопли, и смотрит дикошаро на лежащую перед ним женщину. Он хочет протянуть к ней руку, даже поднимает её, но не решается, сжимая пальцы в кулак.
Эйджиро отползает по стеночке в сторону, потом подскакивает на трясущиеся, как у новорожденного оленёнка, ноги и цепляется пальцами за Бакуго, словно без пяти минут утопленник. Он не хотел умирать, поэтому цеплялся, держался за эту жизнь, за Бакуго, даже если сам себе в отражении казался жалким.
— Она померла, — говорит Бакуго неожиданно хриплым голосом, поэтому ему приходится схаркивать эту хриплость на пол, прямо рядом с трупом. — Всё закончилось.
Киришима не верит. Он не рискует подойти и потрогать на руке биение сердца, похлопать её по щеке или ещё что-то, потому что боится, что она вскочит на ноги горной козой и за руку утащит его в комнату с синим светом, как маленького, и снова будет колоть иголками до бесконечности, до боли во всём теле, до сорванного от криков голоса.
— Не трясись ты так, чёрт, — Катсуки хлопает горячей ладонью по холодной Киришимы, которая всё еще крепко держалась за Бакуго, и убирает за пояс нож. — Пойдем. Я хочу выпить. У вас тут бренди нигде не подают? Думаю, пиво меня не возьмёт сегодня.
Киришима неотрывно смотрит на труп матери, бледный даже в сумерках и со своей красноватой кожей.
— Я могу остаться с тобой? — глупо спрашивает Киришима, не поднимая взгляда от тела. — Почему? Я ведь больше тебе не нужен. Ты добрался сюда, убил Мамочку… Тебе просто жалко меня, да?
Бакуго думает, что Эйджиро идиот каких свет не видывал.
— Ты тупой? Я вставил тебе зубы и вправил нос. Я кормил тебя, поил и разрешал спать в тепле. Я за тобой гонялся, мать твою, когда ты, дерьма кусок, свалил от меня с работорговкой. Если бы мне было тебя не жалко, то я бы посадил тебя на цепь, как шавку, и таскал за повозкой куском мяса. — Бакуго снова сплёвывает, — Не ты ли говорил, что мы в одной лодке? Что мы теперь вместе? Вот то-то и оно, хрен ты собачий. — Бакуго не сдерживается и отвешивает звонкий подзатыльник ойкнувшему Киришиме. — Пошли, говорю. Хотя, если хочешь остаться тут подыхать — останавливать не буду.
— Нет, я… я иду.
Эйджиро поглубже вдыхает холодный воздух с запахом крови через нос и идёт следом за Бакуго, наконец повернувшись к мамочке спиной. Она больше не сможет его удержать в гнезде никакими уколами и цепями. Никто не сможет.