Парадокс: Побег

       На улице шуршит метель, засыпает снегом дома и улицы, а утро только-только наступило, едва ли рассвело. У окна холодно, из щелей в рамах сифонит, но даже если мать ругается, всё равно отходить не хочется. Вон пробежала какая-то черная собака, за ней — рыжая, что поменьше, и в стекло окна ударился сноп снега, рассыпавшись горсткой блёсток.       — Я что тебе сказала, глупый?! Отойди от окна! Заболеешь, а я выхаживай тебя. Никакой совести у тебя нет! — мать стоит в проходе в комнату в своём фартуке и тапочках, в руке у нее зажато кухонное полотенце, а кулаки в бедра упираются. Она пытается навести на себя грозный вид, но её давно раскусили. — А ну марш лицо мыть и за стол!       Бакуго с рычанием отходит от окна, еще даже не переодетый, как спал в одной рубашке, шлёпает босиком к рукомойнику мимо матери и получает подзатыльник тем самым полотенцем. За то, что босоногий по холодному полу ходит.       За столом на кухне ему низко: он в столешницу аж подбородком упирается. Мать снова орёт, выгоняет с места и ставит на стул ящичек, на него стелет подушку, садит сына. Теперь столешница ему по грудь. На столе появляется горшок с кашей на молоке, ломти хлеба, масло. Перед Бакуго также оказывается и кружка с молоком. Мальчик морщится и отодвигает его: не любит он молоко, но мать угрожает, что тот из-за стола не встанет, пока всё не съест. Приходится делать вид, что он с ворчанием пьёт из кружки, а сам ждёт, пока карга старая отвернется. Молоко оказывается в кошачьей миске.       — Сегодня сходим на службу и нужно будет воды принести, — начинает мать с планов на день таким голосом, будто предлагает, но на самом деле Бакуго понимает, что посмей он только отказаться, его запрут дома на неделю. А на улице победокурить-то хочется. В птиц там камнями покидать, кошек за хвосты потаскать, веткой побить сугробы…       — Опять? — вздыхает Катсуки. — Тебе что, мёдом в этой церкви помазано? Чего мы туда каждый день ходим?       — Не неси ересь, олух! Мы должны поблагодарить Господа Бога нашего за то, что мы имеем сейчас на нашем столе, что не болеем и живём хорошо.       — А я думал, что мы сами выращиваем и собираем зерно на хлеб и кашу, что молоко коровы дают, мы их доим сами. И дрова сами рубим, печь сами топим, воду сами носим. Не припомню, чтоб нам какой-то бог помогал. Где ж он был, когда отец подыхал, как собака?       Тогда впервые в жизни Катсуки получил от матери по лицу. Сильно получил, хорошую такую оплеуху, что след от ладони не сходил аж до самого вечера. Он тогда из-за стола выскочил, быстро оделся и дал дёру из дома од ее вопли, назло, чтоб не ходить ни в какую церковь, не видеть этих малахольных, которые только и делают, что свечи жгут, да песни поют, а мать слушает их с открытым ртом. Вечером, правда, пришлось вернуться, потому что идти больше некуда, он замёрз, устал и оголодал. Гордость гордостью, а сыт ей не будешь.       Дома было тихо, темно и пусто, мать где-то ходила. Кажется, её давно нет: печь холодная. Ну и пусть, ему же лучше, поест зато в тишине и без нотаций.       Когда мать не появилась и после, странное волнение поднялось в мальчишеском теле, прокатываясь от пят до самой глотки. Мать никогда так надолго не оставляла дом. Может, пошла искать своего сына-дурака? Чёрт её знает, от нее, старой карги, чего угодно ожидать можно. Очень скоро Бакуго не высидел, снова оделся в сырое от растаявшего снега пальтишко, сунул ноги в обувки и вылетел в сени. Распахнув дверь на улицу, Катсуки замер. На пороге стояла его мать, вернее, то, что от неё уже осталось. Она стояла, смотрела прямо на своего сына сверху вниз, и молча горела. Свет от огня на пару секунд ослепил мальчика, но очень быстро он понял, что происходит и на глаза начали наворачиваться истерические слёзы.       — Почему ты не пошёл со мной? Посмотри, что со мной стало. — мать тянет обугленные, но еще горящие руки к своему сыну, но он отшатывается назад в ужасе. — Что с тобой? Гарпию увидел? — и скрипуче смеётся, как будто кто-то дверь с ржавыми петлями открывает и закрывает. — Трусливый глупый мальчишка. Это ты во всём виноват. Отец из-за тебя умер. Меня убили тоже из-за тебя. Ты такой трус, мне противно от того, что ты мой сын. Ужасно. Ужасно.       И Митсуки хватает своими пальцами сына за плечи, удерживая на месте.       — Э-это! Это не моя вина! Что я мог сделать?! — кричит на неё в ответ сын, но слова как будто не слышны вообще ни ей, ни ему.       — Это всё ты. Только ты виноват. И ты знаешь это. Всегда будешь виноват, Катсуки, тебе не искупить эту вину, тебе жить с ней вечно. — с каждым словом мать Бакуго разваливалась всё сильнее, её тело рассыпалось на угли и падало в снег, пока не осталось ничего, только горстка дымящегося угля, пепла и ощущения пальцев на плечах.       — Нет! Ты лжёшь! Это не я! Не я тебя сжег, не я не смог вылечить отца. Почему ты винишь меня? Какая ты мать после этого?.. — Катсуки шумно шмыгает носом и размазывает слёзы в перемешку с сажей по горячему лицу. От него пахнет дымом, гарью, сожженным мясом и волосами. Бакуго ненавидит этот запах всей своей душой, но он его как будто преследует и пытается ткнуть носом в то, что Катсуки хочет забыть, выбросить из своей головы и жизни, просто спать спокойно.       Кажется, это и в самом деле его никогда не отпустит. ***       Табурет под задницей жёсткий и на собственных костях сидеть неудобно, но Киришима терпит. В доме довольно светло, несмотря на деревья со всех сторон вкруг дома, наверное, это за счёт кучи окон, завешанных белыми тюлями. Под босыми ногами плетёный цветной коврик. На столе, рядом с которым сидит Киришима, стоит одинокая деревянная миска с пряниками. Вкусными вообще-то.       Эйджиро воровато смахивает крошки с подбородка.       Над столом на полочке стоит лампа, сейчас не зажженная, огарок в ней совсем истончился. В комнате витает стойкий запах какой-то ядрёной травы, вероятно той, которую сейчас крошит лесник у другого более узкого стола, который ближе к двери. Над дверью, к слову, висит олений череп с рогами. Красивый такой. На одном роге — шапка. Киришима захотел потрогать череп, но встать с места побоялся, мало ли.       В комнате, что проходом без двери аккурат выходит на Киришиму, спит Бакуго, которого уложили в хозяйскую койку, ворочается и бормочет что-то. Опять кошмар, наверное. Из-за шторы его почти не видно, но Киришиме достаточно отогнуться назад, чтобы посмотреть получше. Стоит ли пойти разбудить его или лучше не ворошить это осиное гнездо? Тетсу дал наказ не тревожить охотника, но…       — Тебе настой с сахаром? — Киришима вздрагивает от голоса старшего брата и выпрямляется на табурете, больше не имея возможности разглядеть охотника. — Есть еще заяц вчерашнего дня готовленный с травами.       — Нет, я… не голодный, — Эйджиро на самом деле не отказался бы от еды, просто не очень ему хотелось принимать что-то съестное из рук одного из Джиро. Даже если он какой-то странный. — И сахар не нужен.       — Без сахару не очень пить приятно, по себе говорю. Тогда хоть заешь, — и двигает к Киришиме ту самую миску с пряниками, в которой уже одного не хватало. — Сами пекли с учителем. Я не очень умею, а он сам рукастый.       Эйджиро снова хочет отказать, но рука уже хватает сладости и пихает за щеку. Ну правда вкусно, а если еще горяченьким запить, то вообще красота. Как будто жизнь новая начинается. Тетсу тоже пьет настой, облизывает острые зубы, как у Киришимы, и хвостом бьёт по ножкам табурета — нравится. Сейчас он без свой накидки: у двери осталась висеть на крючке, и сидит Тетсу странно на этом табурете, на лапах, как все собаки сидят, длинная рубаха на нём задралась, показывая те самые лапы. Если не смотреть на верх, то можно подумать, что за столом и правда сидит волк или собака.       Когда Тетсу поднимает лапу и по-собачьи чешет голову за ухом, Эйджиро почти прыскает со смеху и прячет дурную улыбочку в кружке с кипятком, пока в него не прилетают ёлочные сухие иголки, веточки и волосы.       — Извини за это, ничего не могу с собой поделать. Всё бы ничего с лапами да хвостом жить, но блохи извели, ироды, — лапа ставится обратно на табурет, а в руку возвращается кружка с горячим настоем. — Я это, чего спросить-то хотел, как там поживают эти два пса?       — Какие псы? — Киришима по-совиному наклоняет голову в бок и откусывает еще от пряника.       — Даби и Оуджиро. Давно их не видел, скучаю по этим псам.       Киришима мрачнеет на глазах, а пряничная масса во рту не хочет глотаться — поперёк горла встает и всё тут, даже глоток настоя не помогает. Тетсу улавливает настроение, но трактует его по-своему.       — Плохо совсем, да? Мать измучила? За Оу я, право, почти не переживаю, он и до моего ухода чудил, ему бы по заслугам воздалось, а вот Ди… Он парень хороший, жаль его, не с теми связался, — полуволк, кажется, совсем ушёл в себя, теребя наполовину пустую кружку в руках.       — Они мертвы. Мамочка тоже… мертва, — Киришима ставит на стол свою кружку, сцепляет пальцы в замок и зажимает этот замок между коленей. Ему становится сильно неуютно в компании старшего Джиро, который был в хороших отношениях с этими… Киришима даже слова такого плохого не знал, чтобы достаточно ёмко и точно описать этих двоих и то, как сильно он ненавидит их.       — Вот как?.. Кьёке воздалось по делам её. Я давно её знавал, пусть и не дольше Оу. Этому тоже поделом, пусть мне и жаль немного. Больше всех жалею, что с Ди не попрощался. Я ж сбежал-т как токма на ноги смог встать, вернее, на лапы. Тогда мы только-только в Нинге обосновались. Мы ведь хотели заниматься наукой, понимаешь? Болезни лечить всякие, людям помогать. Мы вчетвером-то и объединились под этой идеей, деньги собирали, по городам колесили. А потом осели, как начали покупать всё нужное. Не знаю уж в какой момент всё покатилось по женской промежности, но Джиро, она помешалась на идее бессмертия. Понимаешь ли, стареет она быстро, ей так казалось и чтобы наверняка остаться молодой и красивой, она начала копать туда. Оу полностью её поддержал, даже не думая ни о чём, пустоголовый. Только мы с Ди были против, — Тетсу одним махом опростал стакан и громко поставил его на стол. Киришима слушал и боялся даже вдохнуть. Он ничего не знал о истории той троицы, смерти двоих из которых он видел своими глазами. — Я стал первым её удачным подопытным. Сначала она ставила опыты на мышах да кошках, скрещивать пыталась, потом яйца птичьи попортила, а когда поняла, что всё не то, за люд взялась. Мне, наверное, просто повезло в живых остаться, хоть и таким, — Тетсу натягивает рубаху на лапы, чтоб их спрятать, и хвост поджимает. — Я был в таком ужасе, ты бы знал. Мне всё это наконец глаза открыло на безобразие, в которое превратилась наша светлая идея. До того, как я смог ходить, Джиро уже оприходовала Даби. Он вообще тяжело всё это перенёс, так жалко его было. Его тело не выдерживало любого движения, кожа истончилась и, кажется, рвалась и кровила от любого чиха. Страшное зрелище, поверь мне на слово.       Лесник на долгое время замолчал, снова уйдя в себя и уставившись в одну точку. Киришиме правда бло тяжело поверить в то, что эти три отморозка и впрямь когда-то были добрыми ребятками и хотели нести свет и тепло в этот мир, пока что-то пошло не так. И сколько же лет назад это всё было?..       — А что… что было дальше? — осторожно спросил Киришима, вжимая голову в плечи — боялся получить по шапке за лишнее любопытство.       — А? А-а, дальше… — Тетсутетсу очнулся, вздрогнув, и наконец отпустив полы рубашки, которые всё это время держал натянутыми. — Не особо помню. Помню токма, шо Даби штопали, как занавеску без заплатки, нитками обычныма. Но я не знаю, что у них за Дары. Когда я бежал-то из городу, Мать ужо и Оуджиро в расход пустила. Я потом вертался пару раз по-тихому, с Даби видался, он мне рассказывал о делах, что тама творилось, дома-то. Говорил, что Кьёка велела им детей воровать, да покупать у торговцев, для опытов. Я тогда сильно с Даби разругался, мол, как ж так можно, дитятков-то за что? В чём провинились? А он мне: я знаю, что делаю, просто подожди еще чуток! — полуволк кривляется, пытаясь показать голос Даби, но Киришима отмечает про себя, что непохоже. — Потом уж я слыхивал то тут, то там, шо дитяток-то в поселении уже мерено-немерено, видел некоторых в окрестностях Тарста, да в лесу, такие страшилища, что хоть волком вой. Ты, наверное, молоденький еще совсем, потому что человеком выглядишь, из позднего, видать, помёта, хоть и кожа с зубами у тебя странныи.       — Это… Я тоже сбежал из дома, хоть и не сразу, — Киришима хотел было добавить что-то, но рот не смог открыться. Наверное, не стоит расстраивать этого странного лесничего, который честно верит, что Даби и Оджиро не такие плохие люди.       — А чего вернулся?       Эйджиро не отвечает, только голову поворачивает в сторону комнаты, где спит охотник, и вздыхает.       — Разумею, — полуволк только качает головой. — Настой уж остыл, — и кивком показывает на кружку Эйджиро. — Я горячего долью. Скоро учитель вернется, но ты не бойся, он хороший. Это он меня подобрал и вырастил, ремеслу лесничьему обучил, да знахарству. Он тебе по сердцу придётся.       Эйджиро же так и не отвёл взгляда от прохода в комнату. ***       Когда Катсуки открывает глаза, первое, что он чувствует, это головную боль и сухость в горле. Ему снова снился кошмар, снова мать сгорела на его глазах, но это был первый сон, когда мать не кричала от боли, и что-то было в этом неправильное. Бакуго мимолётом подумал, что он действительно давно не приходил на то место. От столба уже и следа не осталось, но место всё помнит. Бакуго помнит тоже. Второй мыслью стало желание выпить стопку чего покрепче за упокой.       Ему тепло. Катсуки шарит руками и понимает, что укрыт чем-то большим, мягким и тяжёлым. На ощупь это было стяженное одеяло. Под задницей тоже было мягко. И только теперь Бакуго замечает, что над его головой висит что-то странное, круглое, всё в нитках, похоже на грубую имитацию паутины, но при этом увешанное камушками и шишками. Когда оно повернулось, то Катсуки подумал, что это вроде детский игрушки, какие над колыбелью вешают. По стенке так же над головой висят пучки и веники, как в домике бабки-травницы.       Сесть было тяжело. Спина ныла, как будто его по ней палкой отходили, но голова больше не кружилась. Бакуго заметил на руке с ожогом свежие бинты из длинных полосок ткани. Со лба свалилась полусырая тряпка, пропитанная чем-то зеленым и пахучим.       — О! Чай, и века не прошло, очухался, — голос незнакомый. Бакуго тянется к поясу, но не обнаруживает там ножей. Он в целом не в своей одежде, а в какой-то исподней сорочке бледно-зеленого цвета и довольно грубой к телу. — Как здоровье? Ничего не болит?       — Ты кто? — Бакуго игнорирует все вопросы и в его заторможенной со сна голове проносится только: враг или друг? Насколько он опасен? Смогу отбиться кулаками? Рядом ничего острого не вижу.       — Тебя что, медведи воспитывали? — незнакомец в длинной рубахе в пол тоже игнорирует чужой вопрос и хмурится. — Твой друг как-то повежливее будет. Уж будь добр и прояви уважение к тому, кто тебя выходил. У тебя, вообще-то ожог загноился. Я его промыл и замотал в бинт с настойкой, скоро вся гадость выйдет и рана затянется.       — Ясно, — Бакуго еще раз осмотрел руку, которую сунул в раскаленное древесное нутро, чтоб прижечь укус. — Где я?       — Дома у меня. Я, вроде как, лесничий местный, заведую тут всем. Твой друг рассказал мне, что вы тут монстра какого-то ищите. Как успехи? — Бакуго на секунду показалось, что лесничий будто бы усмехнулся и в смешке прищурил глаза, обрамленные вместо ресниц чем-то белым и мохнатым вроде кошачьих кончиков хвоста.       — Никак. Раз ты лес знаешь, может, слышал чего? Говорят, оно лесорубов похищает, а наемники ничего не могут сделать, — Бакуго даже как-то оживился, когда речь зашла о его работе. Раз ему так повезло, что он натолкнулся на лесника, то и выведать у него может побольше, чем какие-то неведомые слухи.       — Хм? Ничего такого не знаю. Слыхал я, конечно, что недалеко от Тарста лес валили, но я с учителем прогнали их всех, нечего на нашей территории безобразничать. Всё зверье распугали, ироды. У меня еще несколько волков пропало, чтоб этих охотников чума одолела! — лесник со злостью швыряет в бадью с водой чистую тряпку и так же зло её полоскает, чтобы затем вытащить, выкрутить до треска ткани, сливая лишнюю зеленую воду, а потом сложить и положить Бакуго на лоб, параллельно укладывая обратно в койку. — Лежи, малец, тебе рано вставать. Пойду скажу малышу Джиро, что ты глазья свои открыл.       — Не указывай мне, что делать! — Катсуки резко сел, но пахучую травами свежую тряпицу на лбу придержал. — Где мои вещи? Я не могу тут валяться, пока мои деньги гуляют на свободе и люд честной жрут. Раз не знаешь ничего, тогда ты бесполезен. Я ухожу.       — Да что ж такое? И впрямь упёрся, прямо как баран в новые ворота, — лесник скрещивает руки на груди, решая не уходить из комнаты. — Тебе говорят люди добрые и знающие, что лежать нужно, пока обратно не свалился замертво, значит так надо! Киришима тебя на своём горбу тащил через лесную чащу по темну, имей совесть и долечись.       — Чухня, — отмахивается Бакуго, продолжая рыться в чужих вещах в поисках своих. — Этот идиот тот еще слабак, он бы даже не поднял меня.       — А кто б тебя еще, дурака такого, на себе тащил сюда? Лично мне ты и за даром и за деньги не нать, а выхаживаю тебя, потому что попросили. Как по мне, так лучше бы оставили тебя подыхать, раз не знаешь о благодарности ничего.       — Что ты там сказал про меня?! — рыкнул Бакуго, бросив искать свои вещи, и уже повернулся всем телом к леснику, что был ниже Бакуго на полторы головы и в целом в этой рубахе в пол выглядел неказисто, как колокол, но даже такого сирого и больного охотник не был готов жалеть. В следующий раз будет держать язык за зубами.       А зубы-то у лесника ого-го! Когда он их скалит, то Бакуго невольно видит в нём Киришиму: такой же острозубый. Да вот только лесник этот куда наглее, агрессивнее и явно имеет какой-то характер в отличии от тряпки-Киришимы. И Бакуго это бесит.       — А то! Ты тоже глухой на ухо? Так я скажу еще раз: ты маленький и невоспитанный дурак, который не слышит никого, кроме себя. А теперь стал послушным мальчиком и лёг в кровать добровольно, пока я не сделал это насильно, — лесник рукой указал на разворошенную койку пальцем, из которой без пяти минут больной недавно вылез.       — Ты ещё мне угрожаешь? И что ты мне сделаешь? Отругаешь? Ты не моя мамочка, чтобы я исполнял твои прихоти. А теперь отдал мои вещи, пока я не разнёс этот-       Договорить Бакуго не успел, как уже оказался прижатым спиной к полу, а перед глазами мерцали звёзды. Он даже понять не успел, как его сбили с ног и уложили на лопатки. Раньше себе он такого никогда не позволял! Что его, Бакуго Катсуки, охотника на нечисть, да с ног свалил какой-то наглый и мерзкий лесничий? Ну уж нет!       — Лежи и не дёргайся. Киришима! А ну подь сюды! Подсоби-ка мне с дельцем! — Бакуго извивается ужом, пока лесник прижимает его к полу. Почему он такой мелкий, но такой сильный? Не сдвинуть!       — В чём дело, Тетсу? — Эйджиро влетает в комнату и первое, что Бакуго видит, это пожар на голове у монстра. От этого цвета у Бакуго аж голова кругом пошла, а в ушал встал вопль «Это всё твоя вина» материнским голосом. Киришимовы осветленные до грязно-золотистого цвета волосы теперь полыхали красным, не таким ярким, как плащ Бакуго, но тоже довольно вырвиглазным.       Эйджиро пялится на картину, представшую перед ним, и улыбка стекает с его лица дождевой водой по водостоку. Кончик носа нервно подёргивается, а сам Киришима ощущает, как невольно его верхняя губа приподнимается в угрожающем оскале.       Тетсутетсу ощущает угрозу от младшего брата на своём зверином уровне и сам инстинктивно скалит зубы, как если бы перед ним стоял не человек, а опасный хищник, до которого словами не достучишься. Катсуки со своего места смотрит сначала на лесника, потом снова на Киришиму, и только теперь до охотника доходит, как он тут оказался и что происходит.       — А ты что тут делаешь? — первый прерывает напряженную тишину охотник, перестав вырываться из-под лесника.       — Как «что»? Помогаю тебя лечить. Ты ж не захотел возвращаться в Тарст. — Киришима отвлекается от зубоскальства на старшего брата, обратившись весь в слух и голос для Бакуго. — И почему вы на полу?       — Этот ублюдок не дает мне встать и уйти! — наконец Бакуго вспоминает, что его всё еще жмут к полу, и начинает с новой силой брыкаться, но очень скоро выдыхается. Сказывается слабость от болезни.       — Еще бы! — встревает теперь Тетсу. — Ты, упырь безмозглый, умудрился заражение подхватить в ожог, вот он у тебя и гнить начал. Оттого и свалился так быстро. И чего упрямился? Вернулись бы в город, да показались лекарю. А ежели бы я мимо не проходил? Тебя б до города к обедне бы донести донесли, да вот остался бы без руки, как пить дать! — лесник преувеличивает, максимум — вырезали бы кусок мяса с гнилью, да заштопали, а там дело другое. Заразился бы от лекаря, который не далее как три минуты назад в мертвом теле копался, или еще от чего — поди разбери. Да так бы и подох. — Цени этого простака, который с тобой таскается, да прислушивайся хоть иногда. Не знаю уж, какие горы золотые ты ему наобещал, но оставлять он тебя волкам никак не хотел. Очень зря, как по мне.       — Тетсу! — пытается осадить брата Киришима и хмурит брови. — Отпусти его.       — Тогда сам иди держи, больно он вёрткай, как глист прямо, — полуволк отпускает Бакуго только тогда, когда Киришима хватает того подмышками и тянет вверх. — А теперь на койку. И чтоб до сумерек от тебя ни слуху, ни духу. Тебе бы спать, да сил набираться, а не гонор свой показывать. А ты, Киришима, подумай всё-тки над тем, чтоб скормить его зверью. Больше пользы будет.       — Не надо, он хороший! — Эйджиро тащит Бакуго к кровати, хотя тот всё равно сопротивляется, пусть и не так активно, как под Тетсутетсу. — Да и у зверья от него животы заболят, надо оно тебе? — и хихикает гаденько. Бакуго ощутимо тычет ему острым локтём под рёбра.       Тетсу тоже хрюкает от смеха, глядя на недовольную бакугину рожу, и выходит из комнаты, ворча себе под нос что-то про травяной настой для гостей и учителя. Киришима же покладисто выполняет наказ лесника и лекаря, укладывая Бакуго обратно в кровать.       Ну как       Они заваливаются на перину, потому что Киришима не смог удержать равновесие с дёргающимся, как свежепойманный карась, Бакуго в его руках. От грохота висюлька-паутинка над койкой подпрыгивает и бряцает камушками. Из другой комнаты Тетсутетсу кричит им не громить дом и что-то про тумаки, но Эйджиро не слушает, ногами подталкивает к себе одеяло и накрывается вместе с ворчащим Катсуки.       — Ты ворчишь, как старый дед. Прекращай и засыпай скорее. Быстрее поправишься. — и морщится от того, что охотник больно пихнул его коленом в пах. В отместку Киришима сжимает руки сильнее, сдавливая Бакуго, довольно слышит сипящий писк и что-то о том, что Кдышать нечем.       — А ну пусти! Я здоров, как конь! И какой я тебе дед?! Ну пшёл же прочь, — Бакуго начинает пихаться сильнее, извиваясь всем своим телом.       Киришима долго терпит его возню, но в итоге шипит в самое ухо, чтоб тот наконец-то угомонился и засыпал. Для этого пришлось самому пихнуть охотника в плечо, тем самым заставив откинуться на спину, а потом перевернуть на другой бок, спиной к себе, сцепить руки и ноги на манер кандалов и довольно уложить голову на белобрысую макушку.       — Чёрт! Мне жарко, отстань! И твой ошейник больно в затылок упирается. И мне неудобно. — Катсуки пытается как-то извернуться, но Киришима как щупальцами обвил всего Бакуго и явно не был намерен ослабить хватку ни на грамм.       — Я отпущу тебя и уйду, когда ты уснёшь. Так что чем быстрее ты успокоишься и поспишь, тем быстрее избавишься от меня, — Эйджиро знает, что врёт, потому что никуда он не денется, вероятно, даже раньше Бакуго уснёт.       Катсуки это уже понял и без объяснений, спасибо, ебать. Что с ним как с дитём неразумным общаются? Он сильный и независимый охотник, а не кисейная барышня, на худой конец. Катсуки решил притвориться, что он уснул, а потом, как хватка ослабнет, извернуться и въебать хорошенько по этой обнаглевшей харе, чтоб место своё знал и в дальнейшем неповадно было. Да. Так и сделает. Может, даже по зубам даст.       За этими медовыми мыслями, которые ничего, кроме гаденькой улыбочки, не вызывали, Бакуго не заметил, как провалился обратно в беспамятство, разморённый слабостью в теле, запахом трав и человеческим теплом.       И даже сопят ему в затылок совсем не противно.