Наши сердца больны от любви

      Маринетт была скрыта от чужих взоров удивительной маской, платьем неземного покроя и кричаще-красным плащом. Спрятана. Сокрыта. Люди видели ее, быстрым шагом переходящую холл и коридоры, оборачивались и ловили себя на мысли, что от облаченной в алое незнакомки сердце бьется чуть-чуть быстрее. Подражая скорости ее звонких шагов. В ней было что-то забытое и далекое, отчего грудную клетку сжимало в странном предвкушении.       Что-то героическое.       Пряталось в этом образе. С настолько выразительно горящими глазами, обрамленными маской и иссиня-черными волосами. Решительности Маринетт в данный момент хватило бы на то, чтобы в одиночку выйти против дракона с зубочисткой. А сразить лишь целый мир казалось ничем иным, как квестом на пару медяков. Только ранг «S» поставили отнюдь не зря.       Маринетт сжимала в дрожащих пальцах подолы своего платья, сглатывала комок в горле, но все равно шла. Что-то кому-то в наряде поправляла, пряди волос элегантней перекалывала, кивала, слушала моделей, но не слышала, нервничала и под каждый шаг отсчитывала собственные вдохи, чтобы удерживать сознание от внутреннего трепета, граничащего с явной истерией.       Дюпен-Чен ощущала себя главным персонажем собственного фильма. Девушкой, поймавшей удачу за верткий хвост. Мари, уставшей-довольной-испуганной-воодушевленной.       Героиней, закованной в маску, но ставшей от этого лишь еще сильнее. И каждый удар неверного сердца, в очередной раз неприятно прикушенная губа или вновь яркая и вертлявая мысль о неудаче — все это раз за разом заковывало Маринетт в титановую броню внутренней нервозности, соприкасающуюся с внешней собранностью.       Словно она уже тысячу раз выходила на бой с врагом. Словно тысячу раз выигрывала его. Словно каждый раз — как в первый.       Только дышать нужно было учиться заново. Снова и снова.       Дюпен-Чен верно и ненамеренно избегала Габриеля, почему-то не находя в себе силы попросить чужой поддержки. Этот ледяной комок волнения, скручивающий органы против часовой стрелки, девушка отчего-то ощущала физическую необходимость пережить в одиночку. Самостоятельно.       Словно так будет правильно.       Будет.       Где-то далеко, за маревом стучащего в голове сердца и шумящей крови, слышались голоса пришедших гостей на показ, мелькали лица знакомых-друзей-родных-незнакомцев. Маринетт проходила мимо всего этого, отстраненно иногда качая головой в ответ на вопросы и замечания. Она была не там и там одновременно. От волнения сохли губы и, кажется, уже даже потрескались. Давно вспотевшие ладони, которые в самом начале хоть и были зажаты в аккуратных перчатках, сейчас грубо мяли подол плаща, цепляясь за него ненароком, но железной хваткой.       Дюпен-Чен трясло от внутренней истерии и с этим она ничего не могла поделать. Совершенно ничего. Потому что это правда было безумно страшно и волнительно.       Ее первый показ.       Тысяча и, кажется, больше — сотни-десятков-миллионов-миллиардов — людей, пришедших сюда для того, чтобы не разочароваться. И Маринетт тряслась от страха, что может на самом деле отрезвить их пьянящий восторг от предстоящего своей неумелой работой. Боялась, что большинство уйдет с недовольством в душе, но горела от того, как необходимо было увидеть на их лицах свою оценку.       Самая печальная часть книги — это та, где ты переворачиваешь последнюю страницу. И Маринетт боялась лицезреть этот короткий миг, обезображенный собственной неудачей.       Боялась и хотела. Страшилась и желала. Сильнее сжимала заиндевевшие от паники пальцы, чтобы позволить себе шире открыть глаза.       Дышала ледяным воздухом в легкие, горящие от напряжения.       Маринетт было так, что описать это бы не осмелился ни один из писателей. Было так, что в своей возможной автобиографии она просто оставит пару страниц кристально чистыми, чтобы каждый мог насладиться этой звенящей в голове тишиной напряжения и белым шумом перед глазами. Паникой, наполненной хрустящим в воздухе ощущением своего прорыва.       Вкусом мечты, лежащей на раскрытых и дрожащих пальцах.       И Маринетт упивалась этой горькой патокой расплавленного сахара прямо в нежные легкие. Дышала через раз, элегантно перекалывая цветок в прическе у Мишель, стараясь не пересекаться с ней глазами. В который раз кусала себя за уже воспаленную губу, боясь в какой-то момент почувствовать металл на языке. Но продолжала прикусывать, таблеткой плацебо уверяя себя, что так проще держать себя в узде.       Маринетт дрожала всем телом, исходя в агонии изнутри.       И как самая последняя мазохистка наслаждалась, каждую нить эмоций вплетая в венок сегодняшнего вечера. Он, тяжелый от прошедших секунд, обхватывал голову, сдавливая голову и виски в терновом объятии.       Прошивал каждый миллиметр лба и затылка колющим ощущением невозможной сыпи. Гладил неощутимыми листами чувствительную кожу, заставляя чувствовать этот миг.       Герои не закрывают глаза, когда шагают в пропасть, а Дюпен-Чен дышала через раз, боясь, что иначе сердце просто не выдержит.       Розы на руках Маринетт нетерпеливо закручивались по плечам, словно змеи на теплом камне. Лениво перебирались с пальца на палец, шелестя шелковыми лепестками.       И не кололись от слова совсем.       Маринетт была напугана до смерти. И немножко счастлива.       Настолько, что разрывало легкие в беззвучном крике. **       – Всем добрый вечер, – зал молчал, не находя в себе силы как-то вербализировать ощущения. Что-то внутри Маринетт кольцом мерзкого льда обкладывало внутренности.       Зал молчал.       – Мы рады были представить вам свою новую экспериментальную коллекцию. Благодарю вас всех за проявленное внимание и за то, что пришли сюда сегодня. – Габриель как всегда выглядел безупречно, произнося речь. А стоявшая за ширмой Маринетт в страхе вгрызалась в холодные пальцы и безумно смотрела в стену напротив.       Зал молчал.       – Ни для кого ни секрет, что в данном проекте полноправно принимали участие двое модельеров. Один из них — перед вами, – мужчина коротко кивнул, заводя руки за спину. – Однако я бы хотел представить вам второго участника проекта.       Зал молчал. Внимал каждое слово и молчал.       А Маринетт медленно теряла пульс, пытаясь заставить свои пальцы так сильно не трястись.       Пытаясь не схватиться за портьеру и не подарить этому месту свой далекий завтрак.       – Мисс Мари, я думаю, мы Вас уже заждались, – Агрест-старший сделал небольшой шаг назад, вполоборота вставая к тому месту, откуда выходили все модели несколько минут назад. Откуда по закону всех жанров должна выходить Маринетт.       Дюпен-Чен слышала лишь ток крови в своей голове.       И молчание зала.       Эта тишина впивалась в легкие, трепещущее сердце змеей раздрая зажимая. Дышать было больно.       Было не нужно.       Мари сглотнула тяжелый ком страха и сжала кулаки. Облизала пересохшие губы таким же сухим языком и нервно дернула головой в сторону прохода меж двух тяжелых атласных портьер, элегантно обрамлявших выход на подиум. Они свисали с самого потолка, в своих складках и отблесках софитов крадя взгляд Маринетт.       Минуты бесшумно шли, а зал сидел в полнейшем молчании.       И если бы кто-то Дюпен-Чен сказал, что однажды она почувствует себя Русалочкой, она бы рассмеялась этому человеку в лицо.       Напрасно.       Ведь каждый ее шаг к мечте был тем самым, пронизанным болью впившихся кинжалов. В неверные ноги, руки, голову и сердце. Самый неверный из неверных органов.       Самый глупый, самый честный.       Маринетт шла и понимала, что за поворотом стоит жизнь, выдранная из ее тайного дневника тайных желаний. За поворотом ее ждет новая глава рассказа под именем Маринетт Дюпен-Чен, и только чужие глаза могут предсказать, будет ли она последней. Станет ли сегодняшний вечер эпилогом ее мечты.       К развязке тянулись минуты, вынуждая доводить эту повесть до кульминации.       Дюпен-Чен шла. И три несчастных шага казались вечностью, растянутой меж двумя ударами песчинок в песочных часах. Безнадежно вечно, безоговорочно скоротечно.       В тот момент, когда прицельным световым лучом ее фигуру выхватило на сцене, она думала, что ослепла. Было тихо, прохладно и невозможно ярко. Было страшно, жутко и волнительно. А дрожащая ладонь неприятно касалась свисающего атласа, шелестящего под пальцами. В этом не было поддержки.       Девушка поймала взгляд чужих глаз и незаметно для себя ускорила шаг.       Не надо.       Не смотри.       Но Маринетт шла на своего соулмейта, почему-то понимая, что стоять рядом сейчас будет честнее всего. Хоть и тот уровень ступени недостаточно низок для ее пока коротких ножек.       Чужой взор, как свет маяка. Слишком ярок, чтобы не заметить. Слишком ослепителен, чтобы не посмотреть поближе. Однозначно возвышается над самым опасным местом в этой дикой пучине. И именно сейчас хотелось верить, что от самой страшной ошибки Габриель успеет спасти.       Маяк оповещает об острых камнях, способных прорезать борт и потопить любое судно. Маринетт шла вперед, готовая противостоять цунами любой высоты. Самбой белого мотылька в последнем пируэте сгореть в пожаре собственной души.       Шла вперед. Пылать так ярко, чтобы согреть холодные от страха ладони.       К микрофону, вынуждая начать говорить. Растрескавшимся сухим голосом.       Говорить заготовленное, но забытое и необходимое.       Потому что никакого зала не существовало. Не было показа, не было моделей. Были только глаза напротив. Тысяча-миллиардов-сотен-миллионов глаз из разных сторон комнаты, алчно впивающихся ей в подбородок, не сокрытый капюшоном плаща.       Были люди, нуждающиеся в ее словах.       Все еще обескураженные и молчащие.       Затаившие дыхание и не умеющие выдыхать.       – Добрый день и спасибо всем, сегодня тут присутствующим, – Маринетт постаралась элегантно взять в руки микрофон. Она боялась, что он выскользнет из мокрых ладоней. Тяжелый, словно живой. – Ваша поддержка позволила нам создать пилотную версию будущего масштабного проекта, кричащего Парижу о любви, силу которой не скрыть ничем. От которой нигде не спрятаться. От которой не убежать, как бы тебе того не хотелось. А я знаю о чем говорю, поверьте.       Зал молчал, а у Маринетт дрожали ноги.       Но не голос. Она уже знала, что будет говорить.       И пусть после этого весь мир ее осудит и прикует к столбу отъявленных чертовок, но молчать и прятаться она больше не будет. Не сегодня, когда даже Хлоя держит Ната за кисть так, что Маринетт видит побелевшие костяшки.       – Долгое время подряд я работала с соулмейтами, посвящая свою одинокую душу их счастью. Прикасалась к прекрасному, пытаясь сохранить в сердце осколок этого чужого тепла. – Дюпен-Чен молитвами просила сердце не вырывать ей ребра каждым ударом. Грудная клетка трещала, но еще держалась. – Сегодня Вы увидели то, что называется любовью на всех языках мира.       Зал молчал. Слушал, как сказку, но молчал.       Дрожал от нетерпения. Даже журналисты и репортеры не позволяли себе и затвором камеры щелкнуть. Просто мир молчал, внимая.       – Сегодня модный дом Агрестов представил вам свою новую коллекцию с человеком, которого вы привыкли звать Кузнецом Судеб. Со мной, Маринетт Дюпен-Чен.       И метрономом отмерило две секунды, утекшие в космос до того момента, как из скрытых маской глаз Маринетт покатились тихие слезы, затерявшиеся в водовороте звуков, оглушивших девушку. В цунами из тысячи-миллиардов-сотен фраз, брошенных ей из каждого далекого уголка. Слов, подаренных в поддержку. Эмоций, доказывающих, что любую рану способны залечить поступки.       Что сердце — самый глупый, самый нежный, самый нужный орган. Но только его подсказки приводят к хорошему финалу в любой истории. И пусть эта глава будет не последней.       Не может быть, ведь так не бывает.       Сброшенный капюшон лежал на расслабленных плечах, позволяя каждому видеть лицо человека, создавшего космос из лоскутов обычной ткани. Каждый изгиб лица девушки, слова и поступки которой достигли души всех присутствующих.       Перед миром стояла оглушенная Маринетт. Радостная. Счастливая.       Снятая Габриелем маска покоилась в его теплых пальцах, пока другая кисть нежно держала руку Маринетт при поклоне дизайнеров перед уходом.       И даже спустя долгие минуты в дали от того зала, где тишина и звук стали антонимами глубже, чем поднебесные горы и впадины до земного ядра, Кузнец Судеб видела эти взоры, горящие от зажженного ею огня. От горящих сердец.       И чувствовала как ее пальцы переплетаются с чужими любимыми. Этой болезнью ее сердце болело до конца.       Их сердца. **       Пройдет много лет с того момента, как Мишель впервые пересечет квартиру-студию Маринетт. Мгновением меньше, как придет на интервью по поводу работы с вошедшим в историю Кузнецом Судеб. И еще чуть позже — поучаствует в первом показе Дюпен-Чен в качестве завершающей модели. Но лишь спустя года на почту модельера придет письмо от интервьюера, помеченное, как отправленное много лет назад.       В письме лишь она найдет две фотографии, пожелтевшие, но такие же нежно-дерзкие, как каждое последующее творение мастера. И записку, гласившую, что для материала на полноценную статью этого интервью не хватило, но, может, тогда еще Дюпен-Чен будет приятно иметь это у себя.       На изображении, на барном стуле, освещенная переливами ярких, но потускневших красок, будет сидеть прекрасная Мишель из теплого прошлого. Ирис на ее ноге будет виден через глубокий разрез приталенной юбки.       На второй фотографии будет ошеломительно яркая модель, закрывающая первый показ Кузнеца Судеб. Все от того же ириса по платью, словно живые, вышитые стебли и лепестки, будут опоясывать все тело девушки, переплетаясь с тонким шелком и благородным атласом, образуя лишь небольшое голое пространство на груди. Там, где бьется сердце, ведущее вперед. Честное, глупое, искреннее.       Мудрое.       А подобранные волосы, редкими локонами спускающиеся до плеч, будут заколоты живыми цветами, полностью перекрывшими взор Мишель.       Ведь ведомой сердцем, глаза не нужны.       На обороте каждой, красивым и приятным почерком будет выведено две фразы, соединяющиеся в одну, из-за которой Маринетт придется остаться вечером дома, не пустив ни на какие встречи Габриеля.       «У любви есть только один язык — искренность наших цветов».

Говори со мной на языке цветов...