Наши сердца больны от любви

      Алья же если и хотела спросить что-то, то говорить ничего не стала. Молча внимательно всмотрелась в раскрасневшуюся Маринетт, смешливо вздернула одну бровь, невзначай скользнула взглядом по никогда-но-не-сейчас закрытой двери в шкаф и пошла на кухню.       Маринетт дышала животом, чувствуя, как нервы бегают по пальцам. Как мурашки поднимают невидимые волоски на пояснице, заставляя хотеть коснуться пальцами этого места, чтобы убрать непонятно щекотные ощущения.       С кухни послышалась какая-то возня, а потом Алья тихо запела что-то из новых популярных треков. Дюпен-Чен слов песни не знала.       Внимательно вслушиваясь в шум льющейся воды и мелодичный голос подруги, девушка бесшумно открыла дверцы шкафа. Открыла и задержала дыхание, прикусив язык, чтобы не издать восхищенного вздоха сожаления. Алья пришла очень не вовремя.       Очень.       Габриель стоял, облокотившись лопатками к стенке шкафа, и смотрел на девушку лишь немного прищуренными глазами. Его волосы были в абсолютно восхитительном беспорядке, а пальто, небрежно накинутое на плечи, может, и скрывало розы, но вовсе не цветущие яркими цветами засосы, убегающие ниже сразу от линии челюсти.       Маринетт была собой горда, но считала, что ее отметин могло бы быть и больше.       Агрест элегантно переступил небольшой порожек шкафа, большими пальцами поправил высоко стоящий воротник и с немым вопросом остановился перед Дюпен-Чен. В его глазах было столько чертят, что послушные ангелы Маринетт покорно подняли белый флаг.       И это поняли они оба.       Кузнец судеб подавила в себе жуткое желание выгнать Алью. Стянуть чужое пальто. И вернуть себе аромат роз и парфюма. Это ощущение кипятка в трахее, теплым неспешным жаром наливающимся где-то в районе тазовых косточек.       Вместо этого она неуверенно потянула вперед ладонь, еле касаясь мягкой ткани пальто своего соулмейта. Алья где-то на кухне высоко фальцетила ноту.       Габриель усмехнулся, шагая чуть ближе и обхватывая девушку руками. В нос Маринетт ударил парфюм. И она, неожиданно даже для самой себя, шмыгнула носом, головой вжимаясь ему в плечо.       Тепло.       – Ну что? – Алья отставила давно остывшую чашку в сторону, отводя взор от окна на Маринетт. – Со всеми попрощалась?       Маринетт вспыхнула до корней волос, отворачиваясь к плите. Прячась от этого пронзающего взгляда подруги. Было как-то страшно. Но скорее от того, что кудрявая бестия злилась по-настоящему — в этой прекрасной эмоции она была прекрасна только для своего соулмейта.       Все остальные старались не поминать дьявола всуе. Ведь Алья его в такие моменты идеально отыгрывала. Хотя со стороны и казалось, что девушка ведет себя так же, как и всегда. Но что-то в этих немного прищуренных в недовольстве глазах и этих таких, казалось бы, совершенно простых фразах заставляло чувствовать холодный пот по ровному ряду позвонков.       Изнутри.       Она не мстила, Сезер лишь своим яростно-ледяным присутствием умела доказывать, что ты жалеешь о произошедшем. Очень.       Маринетт иногда думала, находясь в таких моментах, что если бы ей пришлось что-то скрывать от нее во времена колледжа, то явно бы ее секрет не выдержал и неделю. Находиться в этих ментальных тисках больно даже для морального здоровья.       – Алья, я… – Дюпен-Чен дрожащими пальцами наливала в пустую чашку кипяток, еще не решив: кофе или чай в ней в итоге будет. В этот момент девушка была лишь искренне рада, что высокая горловина свитера удачно закрывает яркие засосы.       Подруга, конечно, догадывается от чего именно отвлекла раскрасневшуюся кузнеца судеб, но так явно ей в этом признаваться все-таки не хотелось.       – Можешь ничего не говорить, все равно скрываешь это уже достаточно долго, – судя по характерному скрипу ножек табуретки по нежному ламинату, Алья отодвинулась от стола, чтобы встать. Маринетт как-то чисто инстинктивно втянула голову в плечи. Журналист ее, конечно, никогда не била, но именно сейчас почему-то хотелось занимать гораздо меньше места в пространстве, чем это физически возможно.       – Ты злишься? – шепотом спросила Маринетт, понимая, что быть «недовольной» у лучшей подруги причин предостаточно. Они ведь всегда все рассказывали друг другу. Первыми созванивались, чтобы известить о последних новостях. Никогда друг другу не молчали, укрывая за немотой тайну или секрет.       Это же не предательство?       Смолчать, когда легкие рвутся от радости.       Не говорить, когда по языку выжигается правда.       Держать в себе, когда по телу распускаются розы, требуя себе один очень узконаправленный яд. Холодный, выдержанный, обжигающий.       Не открывать рта, когда по ночам, в одинокой кровати, из него так пошло и некрасиво вылетает одно-единственное имя. Так с хрипом и надеждой, что это не только она одна такая испорченная и отвратительно требовательная.       Имя, признать которое подруге у Маринетт не хватает смелости.       Имя.       – Если скажу тебе «нет», ты поверишь? – аккуратные шаги Альи остановились где-то буквально в метре. У холодильника. Раздался щелчок его дверцы. Маринетт настороженно обернулась, держа в чуть подрагивающих пальцах тяжелую горячую чашку.       Сезер с умным видом рассматривала прекрасное ничего на полках, явно размышляя, что из несуществующих продуктов можно приготовить. К ее печали выходило, что нолик, умноженный на нолик, все равно ноликом останется.       – Мышь повесилась или тут траур по нормальному питанию? – Маринетт хихикнула, заглядывая через плечо Альи.       – Кажется, там были овощи в выдвижном ящике, – девушка отвлеченно, разве что не насвистывая, попивала свой горячий чай, пока подруга сквозь зубы ругалась, рассматривая аккуратные скукоженные мумифицированные остатки непонятно чего. Давно скукоженные и давно непонятные.       – Собирайся, в магазин пойдем, дуреха ты моя, – Сезер несчастливо вздохнула, захлопывая дверцу холодильника. – Ты же помнишь, что сегодня у нас дружеский ужин?       – Не-а, – честно мотнула головой Маринетт, чувствуя, что обожгла чаем кончик языка.       – То-то и оно. Ужин, на котором ты все-все и всем-всем расскажешь, милая моя. И это — не обсуждается, – Алья подняла глаза и внимательно вперилась взглядом в Дюпен-Чен. И та четко, каждым занывшим позвонком, поняла, что расскажет. Путаясь в словах и числах. Потому что дышать под этим, по-настоящему оскорбленным взглядом было больно.       И больно было не Маринетт, больно было именно ей. Подруге со школьной скамьи. Никогда не унывающей кудрявой бестии было до дурного обидно, что Дюпен-Чен тихерится, скрывая все и вся.       – Как скажешь, – кузнец судеб со вздохом отставила чашку на стол, делая небольшой шажок вперед. – Как скажешь. – Сезер благодарно усмехнулась, мягко качая головой.       За окном плавно на закат уходило солнце. На душе у Маринетт было много вопросов и чуть меньше — ответов. Но желание держать все в себе истлевало с каждой минутой, проведенной в тишине.       – Три или два яйца? – Алья, одетая в милый розовый передник, держала в руках просеиватель и задумчиво нажимала на одну-единственную кнопку, завороженно наблюдая за тем, как мука, словно белый-белый снег, падала в миску для теста.       Маринетт отвлеклась от плиты, делая пару шагов в сторону и заглядывая во включенный ноутбук, где был открыт сайт с рецептом.       – Два.       Алья благодарно кивнула, откладывая пустой просеиватель и протягивая руку к маленькой упаковочке с яйцами. Как раз два из четырех должны были остаться на следующее блюдо. Девушка о край посуды элегантно расколола скорлупу, выливая содержимое в отдельный стакан.       – Как думаешь, – Маринетт потянулась за солью, придерживая рукой немного длинноватую ручку сковороды — скорее по привычке, ибо оттирать с кафельной плитки неудавшиеся яичницы надоело сразу же после первой неуклюжести на кухне.       – Думаю что? – солнце хоть уже и село, но на часах было всего семь. Поздний ужин обещал начаться в восемь, а Дюпен-Чен не могла не размышлять о том, как именно начнет рассказывать при друзьях, а особенно — при Адриане о том, что спать не может, как хочет коснуться его отца. Или что завтра один из самых влиятельных модельеров Франции будет в шарфе. Потому что под тонкой материей ткани на самом деле будут цвести яркие засосы Маринетт, отошедшей случайно от идеи неприкосновенности чужой шеи. Будет в шарфе на показе. Ее Габриель. На ее показе.       Думала, но никак не могла прийти хоть к одной мало-мальски стоящей идеи. Все слова разбивались только от воспоминаний о соулмейте, так накрепко в голове засевшем.       Разбивались о то, что от рукавов свитера так сладко пахло щекотно цветущими розами и парфюмом. И никакого антидота к нему Маринетт выработать так и не смогла. Не хотела даже, если честно. А он жалил и проникал едким ядом в лёгкие все так же, одурманивая кровь и голову.       Кажется, сами мысли пахли этим эксклюзивным ароматом Габриеля. Эксклюзивным для него и таким навечно незабываемым для нее. И думать после каких-то случайно всплывающих в памяти воспоминаний не хотелось. От них тянуло сердце камнем вниз, к солнечному сплетению, где всегда так томно зарождалось внутренне тепло.       Подвисаниями в пространстве с глупой лыбой на лице Маринетт Алье за первые десять минут в магазине надоела — мама, не горюй. А потому девушка взяла себя в руки, возвращаясь к жарящемуся мясу, которое нужно было помешать, и вопросу, так и не высказанному вслух.       – Так вот, – кузнец судеб приподняла крышку от сковородки, запуская в комнату ни с чем не сравнимый запах шикарной говядины, томящейся в томатном соусе. – Как ты думаешь мне стоит себя вести завтра на показе?       Алья, не переставая венчиком взбивать яичные белки с сахаром, откинула прядь волос от лица одним движением головы, шумно втягивая воздух в легкие и отчетливо сглатывая слюну.       – Ты сейчас про то, что хочешь личность всем свою раскрыть? – Маринетт кивнула, зная, что Сезер заметит. – Тогда в чем проблема? Просто попроси микрофон после основного показа, когда дизайнеры обычно на поклон выходят перед публикой.       – Так-то оно так и будет, но… – Дюпен-Чен аккуратно положила лопатку на край сковороды, лишь чтобы найти глаза Альи поворачиваясь корпусом к подруге. Та хмыкнула, видя в ярко-синем взоре неприкрытую панику.       – Думаю, раз ты уже решилась это сделать, то просто дойди до конца, нет? – кузнец судеб повернулась обратно, выдыхая. Алья между тем встала, разминая затекшие плечи, и пошла проверять воду на макароны. Та приятно побулькивала, но до кипения не дошла. – И потом, чего ты так волнуешься? Завтрашнего вечера ждут все акулы пера мира моды. Ты станешь сенсацией.       Маринетт хихикнула, закрывая крышкой сковороду.       – Ты только представь, – Алья между тем с явным пониманием дела подцепила с верхних полок два бокала, – все сидят такие внимательные, отслеживают каждый твой шаг, а ты им — бац! Я Маринетт Дюпен-Чен, двадцатидвухлетняя студентка. И я забацала коллекцию с самим Габриелем. Хах. Можно еще специально дурочкой выглядеть.       – Это как? – Маринетт с интересом смотрела на бокалы, но с непониманием — на Алью. Но это ребячество отвлекало от собственного волнения.       А мысли о том, что после слов о Габриеле его еще можно и за галстук потянуть при всей публике для поцелуя — что-то отчаянно неправильное внутри кузнеца судеб кричало о том, что это будет достаточно горячо для того, чтобы вырезать все фотографии из статей о завтрашнем дне. И поместить в будущий домашний альбом.       – Ну, знаешь, выйти вся такая в шикарном платье, споткнуться, позаикаться на камеру, а потом Габриель с непроницаемым лицом всем расскажет, что эта несчастная неуклюжая вешалка — довела ты себя голодовкой, подруга — его дизайнер для коллаборации.       Не такое у него и непроницаемое лицо. Дюпен-Чен задумчиво коснулась пальцами воротника свитера, где под тканью по коже цвели редкие широкие лепестки роз и так же в забывчивости оставленные дизайнером засосы.       Не непроницаемое настолько, что Маринетт может по одной изогнувшей брови кому угодно доказать, что Агрест-старший разозлен-заинтересован-раздражен. Может, потому что способна вытаскивать это понимание даже из чуть более глубоких вдохов и едва сильнее сцепленных пальцев.       Живое до невообразимости лицо для того, кто умеет смотреть.       Для нее.       Для Маринетт Дюпен-Чен — его дизайнера для коллаборации.       Его соулмейта.       – Габриель Агрест, – шепотом выдохнула кузнец судеб, понятия не имея, что там бормочет Алья.       – Что? – подруга прервалась, услышав имя. – Ты о чем?       – Габриель Агрест, – громче повторила Маринетт, поворачиваясь к Алье лицом и неосознанно прикусывая нижнюю губу. Настолько вслух ничего объяснять не желая, ибо ни одни слова не могли на самом деле описать того, что она чувствовала к этому человеку.       Ни одно чертово слово не могло бы рассказать о том странном желании цепляться за чужие руки, шептать чужое имя, требовать чужие губы ее целовать и прикасаться к чужим-родным-до-дрожи розам. Ни одно чертово слово не объясняло это желание плакать и смеяться только от того, что в голове в который за эту минуту раз всплывал хриплый голос и этот, боже, парфюм.       Это нельзя было описать никаким словом из словаря и даже никакой матерной частушкой. А потому кузнец судеб задыхалась в своей тайне. Тонула в этом чужом омуте танзанитовых глаз; таяла под горячими руками, согласная принять любую форму, которую только захотят задать руки ее-персонального-скульптора. Горела в пламени собственных чувств, рвущихся наружу криком раненой гордой подбитой птицы.       Упавшей в патоку.       Алья, лишь посмотрев в глаза Маринетт, поняла все без слов.       Поняла, выдохнула тихое: «Охтыничертажсебе». И прямо из горла только что открытой бутылки красного полусладкого сделала приличный глоток, даже не морщась.       А потом шагнула к все еще стоящей Маринетт, полностью погруженной в свое сладкое безумие, и заключила в объятия.       Молча.       Ибо ни одно слово и правда ничего не могло рассказать.       Передать.       Донести.       Дюпен-Чен безмолвно прикрыла глаза и мягко уткнулась лбом в плечо подруги.       Слова были не нужны.       Мясо немного подгорело, но в основном все остались полностью довольны. Только Хлоя, ну куда без этого, иногда морщила носик, отламывая сочные листья от латука.       Нино с Адрианом наперебой обсуждали какие-то непонятные вещи на непонятном языке, Кагами восторженному Нату тихо рассказывала про свою родину и особенности национальных костюмов. Алья же задумчиво иногда бросала взгляды на Маринетт, крутящей в пальцах бокал.       Она была полностью в себе. Думала о чем-то настолько далеком, что, как в школе, смеялась невпопад и то — только после требовательного тычка по ребрам. На все отнекивалась своей волнительностью и придумыванием речи на завтра.       По небольшой смежной с кухней гостиной в мастерской плыли запахи мяса, гарнира, фруктов и вина. Было много смеха и мало света. И на самом деле стояла настолько уютная атмосфера наконец встретившихся всех вместе друзей, что девушка могла себе позволить сидеть, откинувшись на спинку стула, и внимательно всматриваться в бордо вина в своем бокале. Это завораживало, позволяя полностью зациклиться на себе.       Разговаривать о чем-то у Дюпен-Чен не было никакого желания. Ей нравились звуки голосов друзей где-то на периферии сознания — это окружало ее коконом теплоты, но не выдергивало из захвата размышлений.       В этом была своя утонченная изысканность, но Алье ждать надоело. Она довольно ощутимо ущипнула ее за далеко отставленный локоть.       – Ай, – Маринетт от неожиданности вздрогнула, опасно наклоняя бокал.       – Знаешь, – Сезер неожиданно встала, смотря на Дюпен-Чен сверху-вниз, но улыбаясь тепло и радушно. – Мы все здесь для того, чтобы рассказать тебе, как мы тобой гордимся.       Маринетт повернула голову и увидела, что каждый смотрит на нее с теплотой в глазах, даже выражение Хлоиного лица говорило о том, что она гордится, но однозначно смогла бы лучше. Кузнец судеб хихикнула, кивая девушке и ловя короткую улыбку в ответ.       – За Маринетт, – звонко произнесла Алья, протягивая свой бокал.       И ярче звона бокалов лишь прозвучали пять голосов, вторящих Алье. Маринетт счастливо улыбнулась, протягивая свой.       А потом втекла в бесконечный поток шуток, хохм и историй.       И была счастлива весь долгий вечер.       – Адриан, я… можно тебя на минутку? – Маринетт смущенно улыбалась, виновато смотря на юношу, но понимая, что этому разговору состояться. И быть.       Необходимо.       – Конечно, – юноша, по примеру девушки, так же подхватил с собой свой бокал и прошел с ней в соседнюю комнату — главную в мастерской.       – Думаю, мне все-таки нужно тебе это рассказать, – Дюпен-Чен неловко перебирала пальцами по ножке бокала, не зная, куда деть глаза.       – О чем хоть, Маринетт? – Адриан прошел к окну, облокачиваясь копчиком и одной рукой о подоконник. Подойдя ближе и пальцами приоткрыв занавески, девушка глубоко вздохнула и нашла пристальные глаза напротив своими. Они были достаточно серьезны для того, чтобы сделать вывод о его осведомленности темой разговора.       – О твоем отце…       – И? – юноша сделал небольшой глоток, тихо после этого выдыхая. А Маринетт пыталась унять дрожь в пальцах и откинуть из сознания такие далекие эмоции о своей первой влюбленности.       Но сейчас, когда чужие глаза яркой кошачьей зеленью отражали далекие фонари, девушка испытывала эту непонятную грусть, что все в итоге произошло по-другому. Скорее — ноту тоски по той старой разбитой девушке из прошлого, у которой в один миг и на многие годы вперед раскололся и сгорел мир. Вера в то, что она достойна своей любви.       Сердце в груди глухо било по ребрам, напоминая.       – Я влюблена была в тебя в колледже. – Неожиданно для самой себя вдруг произнесла Маринетт. И ойкнула, зажимая рот ладонью. Вмиг вспотевшей.       Адриан сделал еще один небольшой глоток и мягко отвернул свою голову к окну: – Я знал.       Маринетт приложила горячую ладонь к холодной стене, словно ища поддержки. В памяти всплывали короткие моменты своих вечерних истерик шестилетней давности. Полностью мокрые подушки и вечно ноющая дыра на сердце.       – Правда?       – Да, – юноша вновь повернулся к девушке, и Дюпен-Чен нашла в них настоящую печаль. Сравнимую с ее. Задохнулась в неспрошенном вопросе, уступая право говорить Агресту-младшему. – Но, тогда… я не знал, что мне делать.       – Я тоже, – Маринетт тихо усмехнулась, пряча взор в темноту неба за окном.       – Прости за то, что тебе было больно, – Адриан говорил шепотом, но знал, что его прекрасно слышно. Девушка лишь кивнула, не решаясь на это отвечать.       – Знаешь, – кузнец судеб сделала глоток не такого уж и сладкого вина, а потом, после шумного выдоха, так же тихо, как он, продолжила. – Я с четырнадцати желала, чтобы ты был моим соулмейтом. Помню каждый разговор с Альей. Каждую несбывшуюся мечту. Про хомячка, про детей, про свадьбу и шикарное платье.       Адриан сидел и внимательно слушал.       – Я придумала нам с тобой всю жизнь, – Маринетт улыбнулась юноше, погружаясь в горькую меланхолию дней своей юности. – А настоящая судьба тебе ее определила по-другому. И, знаешь, сейчас я понимаю, что так было правильно, – Дюпен-Чен решила поправить выбившуюся прядь из низкого пучка, поставив бокал на подоконник, но говорить не перестала. – Как-то все в этом мире всегда складывается правильно, даже если сначала нам приносит это много боли, не думаешь?       Адриан тихо усмехнулся, согласно качая головой, но не переставая наблюдать за девушкой. О чем он сейчас думал? Для Маринетт это было загадкой, и она не хотела узнавать эту тайну.       – Я нашла соулмейта, Адриан. – Дюпен-Чен сглотнула. Вернула в руки бокал и запила горьким алкоголем свою душевную тяжесть. А потом шумно выдохнула, собираясь с мыслями. – Твоего отца.       Изумруды даже не дрогнули, выдавая свою осведомленность. Маринетт уязвимо улыбнулась, немного опуская взор.       – Я знал.       – Прям всезнайка, – девушка тепло улыбнулась, со смехом выдыхая.       – Какой есть, – Адриан мягко пожал плечами, перемещая бокал в другую ладонь. – Догадывался точнее, еще с того дня, как увидел тебя ночью в особняке. Зато ты сдержала слово — все-все мне рассказать. Спасибо.       Они мягко улыбнулись друг другу, каждый погруженный в свои мысли. Общие на двоих.       – Знаешь, – Маринетт вновь отвернулась к темному провалу окна, где заботливо переливалась луна, окаймленная светло-серыми облаками. – Это была самая сложная мысль для принятия в моей жизни. Не то, что моя первая любовь не мой соулмейт. Не то, что ты наречен Алье, а… – Дюпен-Чен выдохнула, ощущая, как с каждым новым произносимым словом на душе все легче и легче. – А что я стану нареченной матерью для своей первой любви. Что я судьбой отдана мужчине, старше меня в два раза. Что я — соулмейт Габриеля Агреста, страшного отца Адриана.       Агрест-младший тихо рассмеялся, протягивая свободную руку к Маринетт и безнадежно портя ей прическу.       – Я благословляю вас, Маринетт, – он тихо оттолкнулся с подоконника, подходя ближе и утягивая девушку в объятия. Дюпен-Чен дрожащими руками зацепилась ему о футболку на спине. – Вы это заслужили больше, чем кто-либо.       – Спасибо, – лишь прошептала она, в который чертов раз понимая, что даже не получив Адриана в соулмейты, она обрела прекрасного человека себе в друзья. Но впервые не испытывала ноющей боли в сердце по этому поводу.       Правда по-настоящему отпуская камень с души, незримой ношей до этого утягивающий ее к земле.       – И прости, что я стал причиной твоей столь долгой боли.       – Прощаю, – Маринетт внимательно всмотрелась в блестящие изумрудные глаза напротив, неожиданно для себя счастливо рассмеявшись. – Теперь, Адриан Агрест, я буду твоей противной мачехой, отыгрывающейся за все годы унижения в старшей школе. Ты вообще-то однажды в столовой прямо передо мной последнюю любимую булочку забрал, ага.       Адриан рассмеялся, принимая безоговорочное поражение.       Дюпен-Чен смеялась вместе с ним, чувствуя крылья за спиной.       Теперь остался только Габриель Агрест, с которым нужно было поговорить по-настоящему, объявляя ему планы про хомячков и детей.       Но с ним девушка хотела, почему-то, совершенно другого. Эти детские мечты ей больше были не нужны.       Она хотела Габриеля. И ничего больше ее бесстрашное сердце не смущало.       На следующий день, стоило Маринетт выйти из ванной, как у нее появилась первая причина отщелкать Габриеля по носу. Заготовленный за две недели до показа аккуратный костюм оказался полностью бессмысленным, ибо не скрывал ярких пятен на шее от слова вообще.       Девушка злилась, топала ногами и счастливо водила пальцами по коже, получая искреннее удовольствие от мысли, что кто-то сейчас точно так же страдает перед зеркалом с галстуком и рубашкой. Надеясь хотя бы на то, что кое-кто громко икает, поминаемый обожаемым соулмейтом.       В дверь вежливо постучали, и Маринетт, удивленно вскинув брови, но быстро натянув широкий свитер, пошла открывать.       За дверью стоял водитель Габриеля, держащий приличных размеров пакет в руках. Передав, что мистер Агрест просил отдать лично в руки это ей, мужчина вложил в руки девушки увесистую ношу и удалился. Закрывая за ним дверь, Дюпен-Чен уже тогда испытывала некоторые сомнения, а развернув полученное — так вообще обомлела.       Платье, туфли, клатч и, о боже, белье. Полный набор для выхода на сцену. Но почему-то это все выглядело так, будто бы Маринетт — главная часть в коллекции, а не костюмы, которые они создавали столько времени подряд. Чье создание наполнено такими событиями, о которых оба будут помнить до последнего вздоха.       К пакету была прикреплена записка, от которой девушка, не удержавшись, рассмеялась, вспоминая свои недавние мысли.       «Подозреваю, что испытываю сейчас такие же проблемы, как и мисс Мари. Платье, созданное после одного неудобного сна, нахально предположу, прекрасно подойдет в сложившейся ситуации».       Маринетт погладила пальцами знакомый и родной почерк, аккуратно откладывая записку в сторону. А потом повернулась к платью, с интересом его разглядывая.       Красные шелк и парча. Кружево. Велюровые вставки. Все это было настолько гармонично вплетено в единый рисунок традиционного китайского платья с двойным подъюбником, закрытой под подбородок шеей и полностью голыми руками, что Дюпен-Чен сначала решила, что кто-то продал душу дьяволу.       Это было настолько прекрасно, что верить в мысль о надевании этой вещи казалось преступлением.       Но, взглянув на себя в зеркало и увидев там только до ужаса удивленную девушку в огромном растянутом свитере, Маринетт неожиданно для самой себя решила, что сегодня будет королевой этого бала.       А потому уверенно стянула с себя одежду.       Долго краснела и пыхтела, понимая, что белье, присланное в комплекте, сидит идеально.       Платье по фигуре легло легко, словно вторая кожа, по разрезам на бедрах шелк струился неощутимым ветром, а розы, оплетающие руки, казались логическим дополнением к кружеву велюровых вставок на спине и по бокам.       Маринетт была готова плакать, рассматривая настолько идеальную работу. А еще с восторгом гладила каждый стежок, представляя, чьими руками он был сделан. Создавая в голове картину, когда ее этот-слишком-идеальный-мужчина стоял у манекена, создавая первый образ будущего платья, лишь прикалывая основные массивы ткани. Как по памяти воссоздавал в голове ее силуэт. Вспоминал размеры.       Думал о ней.       Представляла, как Габриель задумчиво смотрел на наброски, приподнимая одну бровь и выискивая недочеты. Таяла от мысли о том, что она стала его музой.       Как он вдохновлялся.       Ею.       Маринетт пальцами провела по платью, за мгновение ставшем самым дорогим ей сокровищем в этом мире. А потом распустила волосы, достала свои сережки, примерила туфли — удивительно — по размеру подошедшие идеально.       И резко повернулась на сто восемьдесят.       Чтобы взять себе красную маску своей уверенной героини. И еще одну — серебряную и хищную, которая на манер расплавленного металла должна была полностью покрыть лицо — для самого обжигающего в мире неприступного человека.       Думать мешало глупое сердце, выносящее напрочь любые мысли своим очаровательно-отвратительно громким биением. Но впервые в жизни Маринетт не хотела сбежать. Внутри нее горело пламя незатушенного пожара, требующего выход в своей эмоциональности.       Хотелось кричать, бегать и что-то делать. До дрожи в коленках было необходимо наконец увидеть труды своей работы. Увидеть моделей в полном облачении.       Доказать миру, что она способна на чудо в их глазах.       Доказать себе, что способна на все.       Способна переспорить самого Габриеля Агреста. Способна создать свою коллекцию. Способна быть настоящим модельером. Способна гордиться собой и своей работой.       Доказать миру, что он может гордиться ею. Что Габриель может гордиться ею. Своим соулмейтом, подаренным судьбой спустя столько лет ожиданий.       Как она в душе каждый вечер мечтала — ненапрасным.       Как точно знал он.

      Ненапрасным.