***
— Я вот совсем не понимаю, почему она меня так ненавидит?! — Джисон идёт совсем рядом, трётся своим плечом о чониново, и это немного раздражает, ведь при этом он машет руками со стороны в сторону и беспрестанно лепечет свои недовольства касательно учителя химии. — Потому что ты подсунул ей какой-то там уголь с железным порошком в колбе, и она получила фейерверк в лицо? — Ян скептически закатывает глаза, а Хан на это лишь фыркает. — Вообще-то она не знала, что это я! — Это не очевидно ли, Джисон? — Чонин вскидывает брови, и старший нехотя соглашается. Он слишком явно поник, идя с опущенной головой, руками чуть ли не по полу волоча. — Да ладно тебе, брось. Это всего лишь химия. — Да, химия, которая портит весь мой средний балл. Чонин не говорит ничего, ведь школьные уроки он похерил уже как-то относительно давненько и весь его максимум — это, пожалуй, посещаемость. Ему плевать. Началось это года два назад, когда руки, словно пораженные параличом, были не способны подниматься, а ноги просто-напросто не шли дальше. Эта пустошь внутри переросла в хроническую, и интерес ко всему существующему упал в пропасть вместе с последней слезой в тот день. Чонин решил: он ничего не хочет,потому что хотеть больше нечего.
Ян разучился жить в обычной колее, разучился мыслить как подросток, разучился мечтать, наслаждаться закатным небом и заливаться искренним смехом с друзьями. Вскоре он разучился обращать внимание на активного Джисона, пытающегося привести его в чувства; на жалостливые взгляды Феликса и немой вопрос в глазах: «Что я могу сделать?». С губ теперь лишь изредка срывается саркастическая улыбка, ведьникто не в силах ничего изменить больше.
Чонин идет с Джисоном рядом, как и в любой другой день. Он пропускает все его миллиардные мысли в секунду, как и в любой другой день. Пинает камни подошвой затертых вансов, как и в любой другой день. В них врезается человек, как во второй самый ненавистный день в жизни Чонина. Человек кланяется, извиняется и на секунду задерживает глаза на Джисоне, который чуть не упал. Второй лишь принимается возмущаться активнее, поднимая свой рюкзак, и стесняется, игнорируя пристальный взгляд, а потом — потом застывает сам. Миндальные глаза напротив заставляют остолбенеть до боли в костях, а Чонин видит кусочек яркого красного рисунка на предплечье из-под закатанной рубашки. Чонину хочется его ударить. Чонину хочется умереть не меньше.***
Нотки прохлады в вечернем воздухе окутывают и бархатом ласкают открытые участки кожи. Хочется закрыть глаза и отдать себя покрову предстоящей ночи. Руки в карманах, а в крови жалкие граммы выпитого алкоголя, несущие за собой расслабление мышц и освобождение разума. Волосы путаются чуть заметно, и от чего-то хочется провести по ним рукой, скользнуть ею к шее и незамедлительно её размять до хруста в позвонках; блаженно улыбнуться чему-то себе в голове. Отдалённая музыка не напрягает — она лишь напоминает, что ты всё ещё тут, всё ещё жив. Секундное усиление битов заставляет едва заметно свести брови на переносице — кто-то вышел на балкон. А Хёнджину нравится стоять одному, и он искренне надеется, что это Чанбин, но — он открывает глаза. Боковым зрением замечает белобрысые кудрявые волосы и венистые руки, подносящие сигарету к губам. — Ночь сегодня красивая, — для чего-то констатирует Бан. — Как обычно, — Хёнджин с ним согласен, но внутреннее противоречие не позволяет это признать в слух. — Что не так? — старший смотрит всё ещё вперёд, он изучает горизонт поля, раскинувшегося перед ними, и звездное небо, уходящее в никуда. Хван переводит взгляд на парня. Он пытается посмотреть в глаза с полминуты и не знает, что ответить или как понимать вопрос. Поэтому он молча рассматривает австралийца. Почему-то на предыдущих встречах он этого не делал, может, даже из-за внутренней неприязни, которую никто не может объяснить. Он думает, что профиль у Чана красивый — странный, своеобразный, не похож на других, но красивый, — как и сам Бан. Пухлые губы делают непринуждённую тягу и выпускают густые клубы дыма, которые завиваются подобно кудрям парня. Хёнджин обращает внимание на его руки с тонким серебряным браслетом и подмечает в голове, что это руки истинного хирурга. А потом задаёт себе вопрос: «Действительно, что же не так?». Он не находит ответа и лишь стыдливо отворачивается обратно. — Не понимаю, о чём ты, — Хван мысленно называет себя глупым ребенком, ведь больше оправданий себе придумать не способен. — Понимаешь, — младшему кажется, что собеседник вздернул уголок губ. — Мне правда интересно, что во мне не так, что ты так стремительно избегаешь общения и каждый раз сверлишь меня, будто я убил твоего кота. — Мне тоже, — Хёнджин сдается. — Мне тоже интересно. Чан хмыкает. И даже это он делает как-то слишком добродушно, облокачиваясь на железные перила, ещё внимательнее вглядываясь в даль. — Можно? — Как-то очень сильно резко захотелось сделать тягу. Хёнджин указывает на сигарету меж пальцев, и Чан протягивает. Серая дымка проникает в лёгкие и ощущается там слишком лишней, давящей, жгучей. Она распирает, режет бронхи и вырывается обратно через носовые ходы, через рот, срывая на глухой кашель. Чан хрипло смеётся. — Предупредил бы, что не умеешь, — светловолосый разворачивается и облокачивается спиной, складывая руки на груди. — Господи, какая гадость, — полностью откашлявшись, заверяет Хван. — Никто не говорил, что оно приятно. — Так почему же оно расслабляет? — С этим дымом ты будто выпускаешь все ненужные эмоции из себя. Они просто растворяются в воздухе, и ты о них не вспоминаешь, — Чан затягивается и выдыхает особенно мягко. — Расстаёшься с тем, что внутри скребёт. — Тебе разве не неприятно от того, что оно так… жжёт? — Крис отрицательно качает головой. — Одна боль сменяется другой. Отвлекающая терапия. — Ты не кажешься человеком, переживающим боль или что-то вроде. — Потому что научился отпускать, — Чан выкидывает бычок и подходит как-то слишком близко. — Научись и ты. Сердце заходится в бешеном ритме, дыхание сбивается. Хёнджин смотрит в чужие глаза и видит там лишь добрые намерения. Кажется, в тот момент он отпустил свою первую эмоцию — необузданную ненависть к этому человеку. Незамысловатая улыбка слегка касается губ, выходит искренней и даже взаимной. Ведь Крис улыбается тоже.***
«Мы с Минхо встречаемся», — звонко бьёт в виски одна и та же фраза последние полчаса, как старая пластинка на повторе, заевший плеер. Дождь бьёт в окно, он создаёт свой собственный ритм, и это ужасно отвлекает от собственных мыслей, заставляет потеряться в себе сильнее и путает до бесконечности. Чонин снова преподносит себя своему разуму на подносе с изящной гравировкой. Он снова в себе копается и приходит к выводу, что он никто иной как трус, сбежавший трус. Трус, оставивший своего друга. Трус, который предпочёл свою боль и одиночество счастью близкого человека. Чонин себя вынужден ненавидеть. — Эй, дружище? — дверь неловко открывается в комнату общежития, и Ян упорно делает вид, что спит. Джисон ему или верит, или очень хорошо подыгрывает. Он садится на край кровати и неуверенно мнёт пальцы, пытаясь подобрать слова. Чонин развёрнут лицом к стене, его не видно, и слава Богу. — Я… Понимаю, что ты чувствуешь… Точнее… Я скорее всего не понимаю, но пытаюсь тебя понять и… Я хочу, чтобы ты меня тоже понял, хоть немного… Минхо, он… Я люблю его, — Хан делает затяжную паузу, чтобы продолжить свою речь правильно, а Ян задерживает дыхание, чтобы не плакать. — Тебе больно, но я хочу, чтобы ты знал, что я никогда тебя не брошу. Ты можешь ненавидеть Минхо, Боже, да кого угодно, но не закрывайся от меня, Чонин. Пожалуйста, я не хочу терять лучшего друга, ведь… ты мне дорог не меньше его, пойми это, — голос старшего дрожит от подступающих слёз, а у Чонина подушка уже ими намокает. — Надеюсь, ты это однажды примешь. Пока не будет поздно. Джисон вытирает выступившую каплю и стремится уйти как можно быстрее, пока не разревелся. — Хён, — парень оборачивается и видит уже сидящего Чонина. У брюнета глаза красные и губа нижняя дрожит, как и сам он. Яна трясет, и он вот-вот сорвётся. — Я не хочу оставаться один, — делает судорожный вдох и заходится в слезах, больше не в силах говорить что-либо. Он продолжает плакать столько, сколько необходимо его организму для полного изнеможения и мысленно лишь Джисона благодарит, который не отпускает уже второй час подряд из объятий. Говорить нечего. Чонин не хочет оставаться один, но судьба, кажется, не собирается быть снисходительной, и Джисону больше ничего не остаётся, как просто быть рядом и тянуть руку помощи в самые переломные моменты.***
Хёнджин просыпается и, наверное, с некой жалостью думает, что не чувствует себя, как в фильме: вчера была вечеринка с алкоголем, а у него даже голова не болит. Зато в горле от неудачной попытки закурить все ещё немного саднит. А чуть позже Хёнджин понимает, что этот день всё же ужасен. Ему звонит Чанбин и предлагает встретиться в кафе недалеко от института, и Хван недолго думает прежде чем согласиться, ведь у Со голос хоть и весёлый, но с ноткой грусти. Ребята по привычке заказывают кофе, и младший себе берёт чизкейк, так как не позавтракал. — Меня приняли, — Чанбин говорит неожиданно, глядя в окно, и тоскливо улыбается. На улице дождь, и Хёнджин на секунду задумывается, что вчерашнее небо не свидетельствовало о непогоде. Хёнджин перестает есть и обрабатывает информацию. — Баллы подошли? — Хван пытается поймать взгляд друга. — Да, — Со сдаётся и смотрит в глаза. — Они сказали, что у меня отличные результаты, и подтвердили всё. Осталось оформить некоторые документы и… — Когда? — лакомство больше в горло не лезет, и парень вынужден его отодвинуть. — В начале сентября. Занятия начинаются в октябре. — Швеция? — Да. — На сколько? — До конца учёбы, если все будет хорошо, а если очень повезет, то получится и устроиться на работу по месту практики. Хёнджин рад за него исключительно искренне, но ровно настолько же он расстроен за себя. Чанбин за всё время их недолгой дружбы бредил идеей об учёбе в другой стране по программе «Студент по обмену», и Хван его поддерживал, до конца не задумываясь, каково же это будет — без Чанбина. И вот вынужден столкнуться с этим уже как с фактом. — Мне показалось, вы с Чаном нашли вчера общий язык? — Со стремительно переводит тему, краем глаза косясь на оставшийся кусочек еды. — Ничего подобного, — отнекивается Хёнджин, думая, что Бин мог подстроить специально их знакомство, чтобы младший не оставался один. А потом ловит себя на мысли, что это слишком глупо. — Можешь доесть, я больше не буду. — Не строй из себя диву, Джинни, я вчера всё видел, — Чанбин спешно приступает к чизкейку. — Я просто попросил сигарету. — И? — И сказал, что больше никогда не возьму эту дрянь в рот, — в принципе, он и не солгал, ведь мысленно он себе в этом поклялся в тот самый момент. *** Дым, словно роза, небрежными узорами распускался на ветру, растворившись на горизонте среди ночной глади. Хёнджин крутит меж пальцами синий винстон, стоя на площадке. — Доктор Хван! — Медсестра со второго хирургического выглядит запыхавшейся и взволнованной. — Вы не видели доктора Бана? — Нет, не видел, что-то случилось? — Хёнджин тушит бычок о край пепельницы и кидает его в самый её центр, а потом переводит взгляд на девушку. — Я не могу его найти, а там парень, который после ДТП, он очнулся. Сердце пропускает удар.