Stray Kids — 19
На тумбе стоит примечательная ваза из хрусталя, с идеальной гравировкой, сквозь которую, пробиваясь, лучики рисуют много маленьких радуг, сливающихся воедино. Изгибы хрусталя прекрасны, словно работа ювелира: каждый угол, каждый узор. Казалось, ни малейшего изъяна. Она чиста и бесподобна: своей изысканностью блестит в глазах каждого, кто на неё посмотрит. Оно само что ни на есть чудо, однако- однако сейчас она поддаётся всем законам гравитации и безжалостно стремится на встречу с полом. Звон битого стекла режет не только слух. Режет пальцы, режет скулы, душу. Одна изящная деталь превращается в миллиард маленьких, битых, искаженных, острых, грубых. Множество мельчайших жизней, бесчисленное количество душ, собрать воедино которые чуть сложнее, чем просто невозможно. И где-то в дальний угол так тихо отлетает один осколочек. Забытый, незамеченный, потерянный, одинокий. В сущности этого осколочка находится Чонин чуть дольше, чем мог себе представить. Терять счёт во времени, когда боль, обида и разъедающая кислота ненависти в сердце уже как родная — запросто. Не замечать смену лета и зимы — проще простого. Потерять день и ночь — раз плюнуть. Забыть — никогда и ни за что. И никто не сможет ответить на вопрос почему. Почему даже литры алкоголя, которые на утро должны стирать из памяти стрессовые ситуации; почему таблетки, которые должны помочь; почему друзья, которые чуть чаще, чем всегда рядом. Почему, почему, почему. В воздухе виснет один вопрос, который по неизвестной причине как заевший виниловый проигрыватель с исцарапанной вдоль и поперек пластинкой. Возможно, это лишь пустота воспоминаний, которую мозг от скуки заполнил какой-то по истине особой значимостью, а на деле — иллюзия, выдумка. Все говорят, твердят, что мозг — совершенный компьютер, но Чонин почти уверен, что его собственный дал сбой. С каждым днём всё глубже и глубже сомневаясь в здравости своего разума, будто отчаянно пытающийся выбраться из делирия*, потерял все. Потерял границы и рамки возможного и запретного. Не способный узреть край палубы, за которой расстилается бескрайний океан. Идущий наугад, будто в тумане собственного же сознания.***
— Я хочу пить, — горло чертовски сильно саднит так, что эхом боль отзывается в трахее и, казалось, даже глубже. — Ынха, налей парню, — Чан проходит мимо и параллельно с этим просматривает что-то в истории. — И подготовь его, за ним сегодня приедут, — Бан останавливается и подходит ближе к брюнету, улыбается как-то добродушно, добавляет тихое «переезжаешь в терапию, дружище» и хлопает по бедру в качестве дружеского жеста. Чонин его оглядывает скептически. В голове исключительный гул и чёрт разбери что ещё, мозг по-прежнему функционирует медленно, а оттого какая-либо информация доходит до парня с небольшой задержкой. Ян вглядывается в потолок в жалких попытках восстановить все картинки предыдущих событий. Честно напрягается до покрасневших кончиков ушей и насупившихся бровей. Однако, тщетно. Единственное, чего ему удалось достичь, — чуть ускоренное сердцебиение при абсолютно четком изображении Хвана перед глазами. Сумбурно сбитые события в голове не дают ничего нового. Чонин чуть больше в себя приходит, когда оказывается один в, казалось, огромной палате с идеально белыми простынями, бежевыми стенами, на которых висит две картины на тему медицины и её благородства, скромным окном с жалюзями и гигантским фикусом в углу напротив койки. Ян морщится немного и трусит головой, чтобы восстановить видимость до всех ста процентов, и у него это получается. Палата кажется уютной, и это добавляет самую незначительную малость комфорта. Но значительно лучше становится, когда в дверном проёме виднеется рыжая шевелюра и два огромных глаза. — Хён, — Чонин улыбаться толком не способен, но видеть друга искренне рад. — Привет, страдалец, — Джисон немного виновато тупит взгляд в пол с полминуты прежде чем войти. — Как ты? — Дышу и замечательно, — Ян чуть тянет уголки губ вверх, на долю секунды задумываясь: «Рассказывать или всё же не стоит?». — А ты как? Как… Минхо? — Хан недоверчиво присматривается к брюнету. — Ты, наверное, ещё не отошёл, да? — Эй, я что не могу поинтересоваться, как парень моего друга? — Чонин вопросительно вскидывает руки. — Видимо, ты действительно сильно ударился головой… — брюнет закатывает глаза. На долю мгновения Джисона охватывает паника: Чонина могло уже не быть рядом. И на поверхности сознания Хана было слишком очевидно, что в этом именно его вина, когда где-то в глубине бродил голос Минхо, твердящий, что у Яна должна быть своя голова на плечах. От этих мыслей немного накатывает грусть и старший больше ни на что не решается, кроме как сесть рядом и прижать Чонина к себе что есть силы и в немом страхе отпустить. — Хён… Ты чего? — Брюнет смотрит в никуда и думает ни о чём, объятья Джисона — родные, и терять этого не хочется совершенно. — Я испугался за тебя, — Хан не врёт, он никогда не врёт — Чонин знает. Потому сейчас колышется тот единственный выживший стебелёк внутри, говоря, мол, вот, ты кому-то нужен, ты не так бесполезен. Но замолкает сразу же, как Ян понимает, что в этом всём его вина. — Бесишь меня, мелкий засранец. — Младший вынужден усмехнуться и обнять друга в ответ. — Со мной всё хорошо, не ссы, — сохраняя полную невозмутимость на лице, Чонин переживает масштабную дисгармонию внутри —в прочем, как и всегда.
— Я на самом деле ненадолго, потому что мама попросила помочь, — Джисон делает небольшую паузу, отстраняясь. — Кстати, твоя мама звонила, спрашивала, как ты… — И?.. — Чонин застывает подобно скульптуре недоумения. — Мне пришлось ей рассказать всё, и она приедет к тебе сегодня или завтра, — Ян устало выдыхает и потирает переносицу. Не то чтобы он был не рад видеть маму спустя несколько лет, просто… Наверное, не при таких обстоятельствах и не с теми достижениями в жизни. — Прости, я не мог ей врать. — Всё в порядке, спасибо, — брюнет натягивает до одури привычную фальшивую улыбку и принимает пакет с продуктами от старшего. Мысль о догадках своего возможного сумасшествия он решает оставить на потом и пока что не наводить шумиху: он НЕ уверен в том, что действительно видел его. И пока, не дай Бог, не убедится — рот по этому поводу открывать не станет. Джисон очень близок Чонину, они буквально чуть ли не срослись до братской связи, однако… Почему-то стало по-детски тоскливо на душе от далёких воспоминаний — ну не должно быть так, не должно. Ему не мог привидеться такой чёткий образ, но и зреть его тут, парень почему-то уверен, он тоже никак не мог. Тогда что это было? Прошло достаточно времени для того чтобы забыть: напиться, вспомнить и забыть окончательно. Так почему на больной мозг парня это так не работает? Почему же сейчас Чонин глухо ударяется головой о подушку и обречённо стонет от безысходности? И будут ли последующие попытки не обращать на это внимания… успешными? Настал момент задуматься. Реальность начинает терять свои очертания, когда ты перестаёшь её замечать, и парень почти что полностью затерялся в этом вихре. — Добрый день, — звонкий женский голос не совсем помогает отвлечься от всего в своей голове, но все же привлекает внимание. — Добрый, — тихо говорит Чонин, наблюдая за тем, как медсестра распаковывает новую систему для капельницы. Девушка просит руку, и Ян её спокойно протягивает, продолжая внимательно изучать каждое действие: у неё руки холодные и от этого идут мурашки по коже, когда она принимается поднимать рукав. Невольно парень задумывается: «А если бы это делал Хёнджин — какие у него руки? Теплые?». Чонин себя ненавидит за то, что думает излишне много, поэтому отворачивается от блеска острой иглы и сжимает скулы, напрочь не замечая, когда она проникает под кожу. Медсестра устанавливает скорость капания лекарств и, мило улыбнувшись напоследок, уходит. Чонину легче не становится. Он одной рукой потирает лицо и молится скорее уснуть, и слава всем высшим силам, что хотя бы это ему удаётся. А на улице всё то же жаркое солнце, голубое небо без намека на непогоду, легкий шелест листьев и чуть слышное пение птиц вдали. Утро яркое, как и предыдущее, и, как и последующие, пустое. Ещё малый чёрный пёс вертится у ноги и счастливо виляет хвостом, привлекая внимание. Уже полупустая поляна кажется предательски чужой и не своей. В сердце появляется новая ячейка, которая носит название «пусто», одинокий уголок, который панически боится остаться в одиночестве навсегда. Мальчишка садится на прежнее место и смотрит в давно изученную реку. Собака подбегает совсем близко и тычет носом в щеку. — Не переживай, дружок, мы снова скоро встретимся, — ребёнок мечтательно улыбается и смотрит на зелёные листья над головой. — Я верю. Чонин чувствует, что руке как-то непривычно тепло, и хмурится, не в силах разомкнуть глаза. Тепло ненавязчивое, и, Ян более чем уверен, оно настоящее. Не в силах распознать хоть какой-то посторонний звук, он вынужден открыть один глаз. Напротив сидит обеспокоенная мать, и сердце заходится в бешеном ритме, вот только от радости или разочарования — брюнет понять не может. — Сынок, — женщина говорит тихо, в глазах блестит боль в виде невыплаканных слёз. Кофейные глаза очень близко и не кажутся отпечатком прошлого в памяти — слишком настоящие. Как и тонкие губы с чуть приподнятыми уголками в знак приветствия. Как и голос, подобный нежным лепесткам только расцветшей сакуры. — Мам? — От одного слова хочется плакать, плакать в родное плечо, рассказать обо всех проблемах, обо всей боли, ведь мама поймёт, мама поможет. Но нельзя. — Как ты, родной? — Она улыбается, в уголках глаз прорезаны болезненные морщинки — всё из-за непутёвого сына — Чонин уверен. Как-то давно она его отправила в Сеул на достойное обучение, в надеждах на перспективное будущее, на лучшую жизнь, но Ян просрал всё одномоментно и билет хорошей жизни в один конец сгнил. Последний раз парень видел маму на похоронах аджумы, которая смотрела за ним первые года пребывания в стране. Потом лишь телефонная связь, а по исполнению шестнадцати он и вовсе старался умалчивать о себе по максимуму, опасаясь, что она узнает всю правду, разочаруется, опустит глаза и подумает «какой беспутный», опустит руки и просто-напросто расплачется. Чонин себя чувствует ужасным сыном. — Мам… — Чонин повторяет, пробует на вкус до боли в сердце родное слово и поджимает губы в порыве слёз, мышцы лица подрагивают и скрыть разбитого состояния попросту невозможно. Оно маленькими иголочками огромного колючего куста засохшей розы скребёт внутри. Выцарапывает на стенках сердца и лёгких узоры подобные тем, что находятся в египетских пирамидах. И на какую-то долю секунды Чонин может задуматься, что в нём самом затеряться легче, чем среди лабиринтов старинных строений. Он разбит, а мама смотрит по-доброму. Она не осудит — никогда не осуждает. Она тянет такие родные и тёплые руки и притягивает к себе. В нос бьёт запах — запах детства, запах беззаботного времени, запах улыбок, яркого солнца, светлого неба над головой и воздушных облаков, запах сладких плюшек по утрам и какао с зефирками зимними вечерами, запах заботы, любви и тепла. То, что всегда было так далеко и так заоблачно. И всё вызывает такую ностальгию, что даже раздражает. Раздражает, что это является самой что ни на есть слабостью, что заставляет стыдливо расплакаться в материнскую кофту на её плечах, раздражает, что нельзя по щелчку пальцев всё изменить, желательно самого себя. — Всё хорошо, сынок, всё хорошо, я рядом, — нежные руки гладят по голове, как тогда — в детстве, будто это было совсем недавно, будто время подобно старой киноплёнке назад отмоталось, в тот день, когда слёзы мешали разглядеть номер уезжающей машины. Мама тогда точно так же говорила, её голос ни капельки не изменился, руки не изменились, но вот все остальное… Все приобрело новую жизнь, от которой хотелось избавиться, и новый смысл, который вскоре был утерян. На эти считанные минуты собственного бессилия Яну кажется, что он сидит здесь вечность. Но тех полчаса, что мама была в палате, оказалось критически мало для того чтобы почувствовать себя нужным на столько, на сколько потребуется. И поэтому по её уходу останется только одиноко смотреть в окно на затягивающееся облаками вечернее небо и думать, когда же это все, блять, закончится.***
— Кажется, будет дождь, — Чан подходит близко и говорит почти на ухо, от чего Хёнджин вынужден дёрнуться, почти разливая остатки кофе. — Воу, аккуратнее. — Ну, а что ты исподтишка такой громкий весь, — Хёнджин почти наигранно возмущается. — Сколько можно пить кофе, а? — Крис скептически оглядывает некогда белую чашку, сейчас же на внутренней поверхности таились, казалось, веками засохшие полосы от кофе и лишь немного напитка находилось почти на самом дне. — Не надейся хён, не суждено случиться тому, чтобы я его бросил, — Хван лукаво подмигивает, и Чан хмыкает. — Ну да, действительно, о чем это я. — Ладно, спасибо за компанию и почти остановившееся сердце, мне пора бежать, — Джин наспех споласкивает кружку и спешит ретироваться в другое отделение. — С тем количеством кофеина, что ты в себя вливаешь, оно остановится гораздо быстрее, чем ты думаешь. И пока Хёнджин колесит по коридорам, он думает даже не об этом. Странно вообще для него, но он, предпочитая не думать сейчас ни о чем лишнем — ни о чем, что может отвлекать или мешать, — оказывается крайне сосредоточенным на мыслях: почему же стены в коридорах не выкрасили в те же цвета, что и в палатах. Парень проходит один из коридоров и путь его заканчивается на отделении терапии, которое является проводником между первым хирургическим и травматологическим. Хван изначально направляется в травматологию, а затем забывает сразу же, зачем же он туда идёт, когда в одной из приоткрытых палат видит знакомую макушку. И, вопреки собственным желаниям, тело парализуется, и взгляд устремляется на объект, останавливающий все мыслительные процессы в молодом враче, который не сразу понимает, что два выразительных глаза смотрят так же изумлённо в ответ. Хёнджин предпочитает взять контроль над собой и идти дальше, какого-то фига случайно заворачивая в урологию. Пульс безбожно быстро ускоряется, и шатен искренне не понимает. Возможно, это действительно остатки былого, которые не выбились как клин клином из забитого мозга другими вещам. А может быть, это одно из немногих чувств, которое могло сохраниться в сердце, не ведующем чего-то тёплого. Хван чертыхается под нос, ведёт рукой по густым волосам и сам себе закатывает глаза, в последствии обходя терапевтическое отделение пятидесятой стороной. Вероятно, это не самое лучшее решение, но на данный момент — самое эффективное, решает Хёнджин, смело продолжая шаг в проклятую травматологию, которой угораздило находиться так близко. Шатен находит Уджина практически сразу — тот общается с давним знакомым, совершенно не обращая внимания на коллегу, и поэтому младший вынужден неистово трясти принесённой перед ним историей болезни, вымаливая обратить на себя внимание. Ким улыбается товарищу и наконец-то обращает свой взор на парня, который раздражённо тычет бумагами в чужие руки. — Джинни, не злись, — старший лепит безобидную улыбку. — Нет, ну нельзя по-человечески, взять и отнести историю, что ты сам обещал сделать, легче ведь меня послать через эту дрянную терапию. — Такое, между прочим, первый раз, и чем тебе терапия не угодила? — Ничем, в следующий раз сам будешь бегать туда-обратно, — Хёнджин не может похвастаться сдержанностью собственных эмоций, которые сейчас бушуют через край. Он рассержен на друга, потому что ненавидит исполнять чужую работу и, более того, ненавидит сам поручать кому-то свою. Уджин посчитал иначе — он обещал своему тому самому товарищу, что заполнит историю больного, переведенного в травматологию из реанимации вчера, только благополучно об этом забыл и попросил размять ноги напарника, не полностью оценивая последствия своей забывчивости. Единственное, чему благодарен Хёнджин, — смена его в ближайшее время заканчивается и на ночное дежурство заступает другая бригада. А Хван тем временем мечтает о доме, мягкой кровати, крепком сне и ничем большем связанного с Чонином. «Ну пожалуйста», — мысленно просит он у вселенной, которая не собирается быть снисходительной, ссылаясь на то, что мозг парня давно не получал значительной встряски. В машине адски душно: не спасает кондиционер и позже открытые окна также не помогают. Дышать нечем. Мальчик просит родителей остановить машину и выйти подышать, на самом деле это обманное, — он просто хочет как можно дольше не уезжать. Одинокий взгляд скользит по горизонту за спиной: пусто, лишь безупречная гладь дороги и полей. Уже слишком далеко. — А мы скоро вернёмся? — подходит к маме и чуть дёргает за руку для привлечения внимания. Она лишь говорит садиться в машину и ничего не отвечает. Хёнджин знает ответ, просто не хочет в него верить. Холодный пот стекает по лбу, и челка изрядно намокает, пока молодой парень продолжает ворочаться в кровати от невозможности заснуть снова после короткого, но острого, будто только заточенный кинжал, сна. — Блять, — тихо выражается Хван и босыми ногами следует на кухню по холодной плитке — освежает. Пьет немного воды и смотрит в окно в никуда.***
— Хэй-хэй, привет, — Джисон, в отличие от прошлого раза, заходит в палату, будто к себе домой и заносит за собой целый пакет с продуктами и Минхо. — При… — Чонин вопросительно изгибает брови, а потом и вовсе кривит лицо, чуть запинаясь. — Кхм, привет. — Ты в прошлый раз спрашивал, как Минхо — вот тебе и Минхо, спрашивай, — Джисон указывает на своего парня и улыбается широко, а Ян мысленно закатывает глаза. — Как твои дела, Минхо? — брюнет издевательски выделяет чужое имя, на что Ли неоднозначно хмыкает. — Жив-здоров, — тихо говорит старший. — Прости, если разочаровал, — саркастически добавляет в конце, пока Джисон максимально правдоподобно игнорирует это. — Ну, рассказывай, как ты себя чувствуешь? — Ты будешь каждый день приходить? — насмешливо спрашивает Чонин. — Уже лучше, на самом деле. Ян ещё не знает, что в нём перевешивает: недоверие к Минхо или страх существования Хенджина в этом здании. Вчера ему показалось, или он почти уверен, что действительно видел Хенджина в дверном проёме. Видел чужое оцепенение, будто его узнали, и это уже чуть больше, чем просто совпадение в виде человека с похожими чертами лица. Чонина не просто беспокоит эта тема. Он всё же решается поделиться с Ханом своей проблемой, игнорируя присутствие Минхо, который хоть и делает вид, что не слушает, что-то щелкая в телефоне, всё же краем уха улавливает суть разговора. Брюнет рассказывает все в мельчайших подробностях: как увидел впервые в реанимации, как видел потом, как ему казалось снова и снова, как увидел вчера, и сон, что снился буквально только недавно. Джисон внимательно слушает весь рассказ и лишь терпеливо кивает, сжимая челюсть и кулаки так, что Чонину не удаётся этого заметить.flashback
— Ты так сильно скучаешь? — язык чуть заплетается от выпитого алкоголя — всё же для подростка несколько банок пива — это уже позорный приговор. — Я не знаю, — Чонин отвечает честно, глядя в чистое небо, вспоминая такую теплую и солнечную полянку. — Ты веришь, что он вернется? — руки чуть подрагивают, когда Хан тянет к губам полупустую банку. — Этого я тоже не знаю, — также не врёт Ян. — Тогда что ты ждешь? — Джисон смотрит туда же, в небо, вот только всё не может увидеть того же, что видит его друг. Он не видит и не понимает, почему эта слепая привязанность сохраняется годами и почему она продолжает доставлять такую тягучую боль парню. — Чуда. Я уверен, что мы однажды встретимся; я верю, что он меня найдет. — Почему? — Хан наконец переводит взгляд на брюнета в поисках ответа. — Он обещал, — Чонин смотрит в глаза тоже, смотрит с неким наивным доверием. И Джи оно страшно пугает, ведь такие взгляды часто заканчиваются слезами. Слезами и несбыточными мечтами. Когда Чонин заканчивает разговор, Хан ещё мысленно себе не находит места: где и что он упустил, позволяя другу снова страдать по той же причине, что и когда-то? «Я не хочу этого, Джисон, я правда его вижу везде», — крутится в голове бесконечной каруселью без возможности остановок, будто сломалась кнопка «стоп» и будто кто-то беспрерывно жмёт на повтор. Хан делает глубокий вдох и оставляет на ладошке по следы от ногтей в виде месяца в качестве последствий злости. Злости на себя за неспособность помочь и на чёртового Хёнджина, который вдруг решил объявиться ни с того ни с сего. Джи долгое время выбивал эти режущие воспоминания, забивал голову Яна иными вещами и спустя тяжёлые труды — ему удалось. Но сейчас… Сейчас Джисон просит минуту и выходит из палаты, чтобы перевести дыхание и мысленно избить какую-либо стену, чтобы хоть куда-то деть этот пар. А Минхо, что покорно молчал… молчать больше не может. Вероятно, это просто последняя капля, и сейчас он даже не посмотрит на все предыдущие убеждения любимого, что Яну сложно и больно. Он проигнорирует это стойко и как следует, он хочет поставить Чонину мозги на место, ведь о страданиях самого Хана, кроме Ли, кажется, вообще никто никогда не задумывается ни на миг, обращая все внимание на прекрасного себя. Минхо закипает и готов свистеть подобно чайнику, но сейчас он лишь аккуратно пытается подобрать правильные слова. Нет, он не думает о том, что может задеть младшего, он лишь хочет достучаться до его мозга, или сердца, или что там вообще у него способно функционировать. И, наконец, выдержав недолгую паузу, он практически взрывается: — Возьми себя, блять, в руки, Чонин! — старший почти что готов сорваться на крик. — Тебе посрать на себя — ладно, ты ненавидишь меня — окей, но подумай о Джисоне, мать твою! — Ли скалит зубы и сжимает челюсти от злости. — Он места себе не находит из-за тебя. Хватит хернёй страдать и в подушки плакаться. Если ты думаешь, что все и дальше будут вокруг тебя прыгать и порхать, то ты глубоко заблуждаешься. Однажды и Джисон от тебя отвернётся, и тогда ты останешься один. И если ты к этому стремишься, то молодец, продолжай в том же духе. А если нет, то возьмись уже за себя, на тебя жалко смотреть. Минхо покидает палату, а Чонину сказать и вовсе нечего, он лишь изучает стену напротив и чуть кривой фикус, кажется, всерьез задумавшись о словах старшего. Он с Джисоном ещё не возвращаются, и Ян чувствует себя так, будто ему дали хорошего леща. Он даже практически ощущает физическую боль и то, как горит его щека. «На тебя смотреть жалко», — он не имеет права обижаться на эти слова, потому что старший прав, как никогда. И, наверное, это всё же к чему-то побуждает; призывает о чём-то задуматься — о чём-то, о чём не хотелось думать совершенно. Сидеть на месте также не хочется, и Ян решает, что ему не мешало бы пройтись. Слава всевышним силам — ходить ему уже разрешено. На подкорке сознания он, конечно же, понимает, что неправ, и понимает, что эта ходящая за ним следом паранойя ни к чему хорошему не приведёт. Понимает и степень обременения Джисона, понимает злость Минхо, всё понимает, вот только — только сделать совсем ничего не может. «Однажды и Джисон от тебя отвернётся», — переливается в мозгу кипящей жидкостью. Ему пора бы столкнуться лицом к лицу с самостоятельными решениями, собственными шагами и разумными поступками. И он сталкивается, вот только, вероятно, не с тем, ведь — родные миндальные глаза смотрят в самую душу и Чонин уже не думает. Он уверен, что сошел с ума. Хёнджин ошарашен не меньше.