не может не.
То ли Хван словно метка, которую не вырезать, не сжечь, когда она уже к чертям вообще в жизни не сдалась, то ли все та же детская обида превалирует в молодом теле. Чонин опять не знает. Да и как-то не хочется. Сам парень не замечает, что плачет, пока прозрачная слеза не приземляется на экран телефона, скатываясь в безызвестность после очередного «пожалуйста ответь». Где-то он это уже видел… Ах, да, точно, Джисон так же писал. Интересно, сейчас он тоже сидит над головой Хёнджина и командует, что делать? Раздражение моментально приходит на смену саможалости, и телефон летит к кровати. Заноза: Если ты не хочешь говорить сейчас, то поможем поговорить потом. Jeongin: А если я не хочу говорить вообще? Заноза: Боюсь, что надо. Jeongin: Зачем сдалось? Заноза: Просто надо Jeongin: Неубедительно, знаешь. Заноза: Просто поверь мне на слово, пожалуйста, это важно. Jeongin: Я уже имел смелость верить тебе на слово, Хёнджин, а теперь пожалуйста исчезни. Спасибо. Хёнджин не пропускает ни одной эмоции после этого малоинформативного диалога — сам знает, что виноват. А ещё не сосчитать в который раз задумывается о том, почему же то, что было в детстве, настигает его сейчас. Но это уже не так важно, как факт необходимости разговора с Чонином, на который его никак не вытянуть. Хван остановился возле парадной Яна еще полчаса назад, неосознанно гадая, какие же окна принадлежат его квартире. Нет, он не собирается звонить Джисону, спрашивая номер квартиры, заходить к нему домой и пытаться вытянуть хоть слово или заставлять слушать себя, хотя и признаться — такая мысль была. Но это уже слишком. Чересчур, пожалуй.*flashback*
— Хён, — невинные глаза полны детским энтузиазмом и интересом. — Всё-таки как ты думаешь, кто твой соулмейт? — Я не узнаю, пока не встречу его, — Хёнджин немного устал от вопросов о соулмейтах и метках; всё это кажется таким далёким для него почему-то, и постоянно терзающее чувство внутри не исчезает. — Чонин, а как ты думаешь, есть ли люди без метки? Или у кого она не засветилась? — Таких точно нет! — отрицательно машет головой младший, отказываясь верить в такую вероятность. — Почему ты так уверен? — Потому что все имеют право на любовь. Больше говорить Хван ничего не хотел, но один вопрос засел в его голове: «Обязательно ли иметь метку для того, чтобы уметь любить?». А ещё Хёнджину уезжать через два дня и он этого ещё не знает, как и не знает о том, что в будущем его опасения окажутся реальнее всего прочего в этой жизни. Хёнджин не продумывает наперёд, потому что не знает зачем, не знает о последствиях. В будущем он, конечно же, пожалеет об этом, о своей неспособности думать наперёд, и где-то после шестнадцати приобретёт эту привычку.***
После своего шестнадцатого дня рождения Хван понял, насколько предсказуемы его жизнь и каждый последующий шаг. Наверное, будь он в сериале, то его персонаж оказался бы самым скучным для зрителя. Парень и не обижается на судьбу за этот факт, он абсолютно убеждён: сам виноват. И в какой-то реальности, это было бы правдой. Будь он немного разумнее, не стоял бы сейчас, опершись о капот собственной машины под дверью прошлого, выкуривая вторую сигарету подряд, глядя куда-то в неизвестность, в устремляющуюся вдаль пустоту. А Чонин всё так же сидит на полу, глотая слёзы с вопросами, задать которые смелости не хватает, и даже не подозревает, что ответ совсем рядом, выпускает клубы ягодного дыма. Две потерянные души ещё наверное нескоро поймут, что их разделяет друг от друга лишь стена, обычная бетонная стена с окном, к которому Ян не сразу подходит, чтобы вдохнуть свежего воздуха и успокоиться, и из которого он также не сразу заметит знакомый глазу джип. На секунду Чонина заполняет злость, потом непонятная жалость, а в следующую — желание. Очень резко так захотелось вернуться обратно, на много лет назад, когда объятия казались абсолютно нормальными и уместными, когда «не уходи» исходило от сердца и надежда, вера только зарождались. Чонин смотрит в окно, сдерживая повторные порывы находящего бессилия, и думает, что все могло быть по-другому. Дым устремляется вверх, резко рассекая воздух и растворяясь в нём после. Кофейные глаза следят за ним, медленно паря в пространстве вместе с мыслями. Хёнджин делает затяжку и прикрывает глаза, задерживая дым внутри до приятного жгучего чувства, пока не открывает их снова и не смотрит в окно напротив, где находится знакомый силуэт. Мгновение застыло, когда две пары глаз нашли друг друга, выискивая ответы на собственные вопросы в чужих слезах, на дне чужого зрачка, в собственном отражении незабытого прошлого. Хван узнаёт этот взгляд — как тогда. Как в последний раз перед отъездом. Чонин сглатывает и кивает. Хёнджин выбрасывает сигарету.***
— Если ты ещё раз скажешь, что ему нужно время, я тебя побью ногами и даже не пожалею новые кроссовки, — Хан откидывает голову на спинку диванчика в небольшом кафе, пока Феликс издаёт журчащие звуки, допивая последние капли своего коктейля. — Нет, я скажу, что хочу ещё латте, — почти бездумно пожимает плечами Ли. — Тебе не кажется, что весь мир слишком крутится вокруг Чонина? — Что? — Джисон на секунду недоумевает, а потом опускает взгляд на пустой стакан друга. — Вы очень и очень зациклены на нём. Он давно взрослый и самостоятельный парень, давно уже не ребёнок и не подросток. Джисон, он сам должен решать свои проблемы, — Ликс откидывается на спинку, рукой подзывая официантку. — Я понимаю твои чувства. Твоё желание помочь вполне оправдано, но если ему это не нужно или он не хочет — в этом смысла ноль. Ты не только себя износишь, но и Минхо. Прислушайся к Чонину и займись своими отношениями, а то, бегая за ним, потеряешь своего парня. — Но… — Да-да, я слышал, что эти двое вроде как «подружились», но сам-то ты веришь в это? Минхо это делает ради тебя, а теперь и ты ради него хотя бы немного больше внимания ему удели, а не Чонину. Он взрослый мальчик, справится. Тем более загадочный Хван Хёнджин наконец объявился, и думаю, что теперь это только их вопрос. — Ты, наверное, прав… — Наверное? Джисон я откровенно устал быть вашим семейным психологом, — Феликс смеётся, и Хан ловит эту волну. — Кофе тогда за мой счёт, — старший делает заказ и снова улыбается, задумываясь вдруг немного о другом. — Ликс… — Слушаю, — откликается блондин, провожая взглядом официантку в ожидании второй порции кофе. — Ты не нашёл? — Ещё не время, — Ли снова улыбается беззаботно, и Хан поражается, что даже при таких обстоятельствах у младшего нет никакой грусти в глазах, совершенно. Ребята всегда знали, что Феликс, несмотря ни на что, старался быть сильным и принимать вещи такими, какие они есть. И даже по поводу отсутствия своего соулмейта парень практически не забивал себе голову, мол, найдётся, где-то же он ходит, в конце концов однажды и до него дойдет. И самая отличительная черта этого человека — он никогда не говорит «наверное», абсолютно точно уверен в каждом своём слове и в том, что однажды всё будет просто замечательно. У всех.***
— Предложил бы чай или кофе, но ничего нет, — Ян прыскает, пуская Хёнджина в квартиру. А Хван ненадолго замирает — так откровенно добиваться разговора, а теперь не знать с чего начать. — Говори, — Чонин садится на стул напротив и смотрит, в собственных глазах полопались сосуды, и боль никуда не ушла. Горло от плача ещё немного першит, а сердце почему-то бьётся быстрее; появляется чувство, будто оно забирает всю существующую кровь в организме, и в результате немеют руки и ноги; дыхание сбивается, а глаза печёт из-за чувствительности к свету. Хёнджин смотрит внимательно. Смотрит несколько минут, оглядывает выступившие скулы и несколько маленьких шрамов после аварии, замечает потресканные губы; где-то даже виднеются маленькие капельки крови. А ещё смотрит на руки: Чонин мнёт пальцы, но метку не прячет. И Хёнджин не может перестать на неё смотреть. — Интересно? — вдруг интересуется Ян и протягивает руку, Хван принимает этот жест. Он берёт чужое тонкое запястье в собственные руки бережно, как хрусталь, и Чонин дёргается от прикосновения холодных рук. Хёнджин проводит большим пальцем по лисе, в ожидании, что, может, вот-вот, ещё немного и что-то произойдёт, появится свет или хоть малейший оттенок, но, увы, это не сказка — в жизни так не бывает. Ян затаивает дыхание, переводит всю концентрацию чувств в область метки. Сердце ускоряется до болючего, а пальцы подрагивают, и парень напротив это замечает, полностью обхватывая чужую ладонь. — Как? — лишь срывается тихое. — Из нас двоих ты варишься в науке, — Хёнджин смотрит в глаза, и брюнет клянётся, что видит там сожаление и нечто схожее с его чувствами. Это не просто грусть или боль — это что-то, что они делят на двоих, общая точка соприкосновения. То, что их связывает. — Почему ты себя до такого доводишь? — Хёнджин не будет лгать, что не заметил шрамы вокруг рисунка на коже, а ещё Хёнджин никогда не был сторонником подобного самоуничтожения. Чонин хмыкает и встаёт, вырывая собственную руку. — Что за вопросы, ты же врач, Хёнджин, неужели ты не видишь? Не видишь, как я гнию изнутри? — взгляд устремляется куда-то в глаза Хвана, прожигая насквозь. А ведь и правда, Хёнджин — врач, вот только в первую очередь он человек, такой же человек, как и Ян, с теми же чувствами и той же общей проблемой на двоих. Вот только непонимание друг друга и слепое отрицание возможности чувств в подобном положении затмевало глаза до сих пор, и способность ясно видеть постепенно терялась, пока окончательно не сошла на нет. — Как ты не можешь понять? Я горю, сгораю заживо, и этого с каждым днём все больше и больше; оно съедает меня, только я остаюсь жив, словно труп ходячий! — в Чонине что-то даёт сбой, и чувства рвутся обратно наружу. И Хёнджин их видит слишком хорошо для того, чтобы продолжать делать вид, что «так надо»; строить из себя правильного, безупречного, не думающего о лишнем, отдающегося полностью своему делу. И Хёнджин растворяется в этом. Хроническая неспособность видеть заканчивается где-то на моменте, когда Чонин говорит: «Я жалею, что не сдох после той аварии». Навязанная себе неспособность чувствовать заканчивается примерно тогда же. Когда Чонин смотрит в упор, смотрит и дрожит от желания снова сорваться. Хёнджин видит, как сжимаются чужие кулаки и челюсть, видит, как тяжело младшему даются рваные вдохи и как его глаза наполняются зеркальной жидкостью. Может, разговор и слова здесь действительно не помогут; может, ответа им и не найти; может, эта неведомая нить, что их связывает, действительно ничем не обоснована. Может быть, правильно, что Хёнджин делает два шага и потом ещё один дополнительный, наблюдая за непониманием напротив. Чонин открывает рот, чтобы что-то спросить, но говорить больно, и он смыкает губы обратно. А ещё Хёнджин склоняется к чужому лицу, соприкаясаясь лбами. Чонин не отстраняется, прикрывая глаза. Старший чувствует чужое сердцебиение на расстоянии и знает, что сейчас, деля один воздух и уравнивая дыхание, они чувствуют абсолютно одно и тоже. one sip-bad for me
Чонин тяжело сглатывает подступающий ком, хоть и слёзы всё равно рвутся наружу, не щадя его. Хёнджин близко, опасно близко, до такой степени, что — миллиметр и — коснуться чужих губ, что — секунда и — умереть. Дышать становится страшно. one hit-bad for me
Хёнджин готов сказать, что не боится, готов сказать, что уверен — чего уж там, на его столе было столько людей между жизнью и смертью, но- Чонин это не столько людей. Этот непозволительный промежуток между их губами жжёт и обжигает. Ведь сейчас они сами между жизнью и смертью, застывшие статуи. one kiss-bad for me
Смысл слова «уверенность» испаряется, когда Хёнджин ещё раз мельком смотрит на чужое лицо и останавливает взгляд на губах, на которых — не показалось — несколько капелек крови. И к чёрту предрассудки, ведь самое желанное сейчас здесь — перед ним. И упускать снова эту золотую, бесценную возможность оказаться рядом, Хёнджин не будет.but i give in so easy
В губы губами так нежно и робко. Рваный выдох щекочет щеку, а сердце замирает на мгновение. Хёнджин чуть касается и отстраняется, но ненадолго, он припадает снова, с чуть большей силой, когда убеждается, что Ян не оттолкнёт его, не снова. Чонин окончательно перестаёт дышать и чувствует, что его тело парализовало. Брюнет сжимает глаза так, что последняя капля слезы стекает по бархатной коже; Хван, словно ощущая это, берёт чужое, но такое от чего-то родное лицо в собственные руки и вытирает влажные дорожки. Будто всех этих лет и не было. Ужасно непривычное чувство, будто этого не существовало: всей боли, переживаний, разлуки. Словно они шли рука об руку всю жизнь. Будто этих меток не существует — лишь чья-то больная выдумка. На секунду мир становится несуществующим, игрушечным, и всё кажется таким глупым и в край ненужным. Но это лишь кажется, жизнь никуда не денется, а правда всё поджидает, когда Хёнджин отстранится и ранит в самую спину. Чонину вообще-то хочется спросить себя: что это за чувства такие? И бабочки в животе, что за неизвестная волна, но- — Не получится Хёнджин, — саркастическая улыбка снова касается потресканных губ со вкусом слёз и чужих ягодных сигарет. — Я ничего не чувствую, — одними губами лезвием по сознанию, ответ на незаданный вопрос, но и этого, впрочем, хватит, чтобы разочароваться. — Не пытайся что-то изменить. Это правда бесполезно. — Рука легко касается чужого плеча. — Пока. Наверное, это наконец-то та самая точка, последняя серия, без альтернативной концовки после титров, последняя страница без пояснений и продолжения. Просто та самая долгожданная точка над проклятой «и», которая вела Чонина за руку все время. Теперь точно конец, ведь- Хёнджин кивает и молча уходит. Привычное спокойствие заканчивается здесь, в этом переулке, заканчивается продолжительным криком и падением на колени. Хёнджин впервые чувствует себя настолько разбитым. Ведь теперь это клеймо. Ответ найден: метка необходима для того, чтобы любить; свет необходим, чтобы чувствовать.