Собственное безрассудство так же сыграло на руку начавшейся болезни.
Конечно, обязательно, определённо точно, Ян не жалеет о вчерашнем вечере и пережил бы его ещё столько же раз, сколько бы представилось возможностей. Очень жаль, что нельзя вырезать кусочек жизни и поставить на повтор на последующие лет пятьдесят, а можно и сто. Парень догадывается, что подобная ломота в теле свойственна либо гриппу, либо ещё какой-то херне — в этом он разбираться не обязан, достаточно лишь понять, что он заболел, и, следовательно, пока не восстановится его тело — никакого собеседования, парикмахерской и конечно же… — Чего же блять так больно, — конечно же Чонин бесится, что именно сейчас как никогда мозг разрывает от множества вопросов, догадок, размышлений и маленьких картинок, напрочь пропитанных ягодными сигаретами. И он честно признаётся себе в том, что его физическое состояние сейчас — лишь вишенка на торте. Вся начинка таится в Хване, надолго засевшем в чужой голове. И вдобавок ко всему, Чонин совершенно не догадывается, что же ему делать дальше. Ну…поцеловались пару раз и всё.? Что в этом такого? Куда затруднительнее понять, почему маленькие цунами всё ещё колышутся в душе от мягких ощущений на губах и почему дыхание еле-еле, на долю секунды, но сбивается в честь чужого бархата. Ян без малейшего понятия, какого чёрта Хван Хёнджин снова на девяносто процентов в его голове, и это сбивает с толку. Парень думает, что благоразумно счесть это за маленькое недоразумение и посвятить себя чему-то другому. Чуточку более необходимому, но значительно менее интересующему, — здоровью. Совсем отчасти, лишь где-то в глубине сознания, брюнету нравится слегка навязчивая мысль о связи Хвана с минздравом, но конечно же ни за что и никогда он не скажет, что заболел, и уж тем более не потребует помощи.О нет-нет-нет, даже не надейся, вселенная, даже не думай — гиблое дело, ты не дождёшься, ты не-
Чонин: Утра. Мне нужен твой совет… Хёнджин: Привет, Чонин. Что случилось?«Будь ты проклята вселенная, сегодня твоя взяла».
Чонин почему-то малость, лишь частично волнуется: замечает он это в дрожи в пальцах и в покусывании нижней губы. Ну конечно же, кто бы сомневался, что ты слабак. И в заключение по привычке закатывает глаза. И ведь на самом деле мало кому известно, что эта детская наивность и доверчивость так легко может вернуться на поверхность истерзанного сердца. Чонин тот, кто хочет верить и которого всё достало, но кто периодически плачет в ду́ше, прося о пощаде неизвестного кого-то. Он тот, кому на самом деле далеко не всё равно, кто хочет просто жить, а не существовать планктоном на дне беспощадной жизни. Чонин тот, кто, даже несмотря на все передряги и аварии с крутыми поворотами в своей жизни, начинает совершенно незаметно верить. В такие моменты в его глазах можно увидеть маленькую ничтожную искорку, а в словах — толику надежда. Человек, доверяющий каждому, кто целовал, казалось, нежно; судьба, разбивающаяся каждый раз, как её били. Чонин наивен, до глупого наивен, ведь просто… хочет любви. И это — совершенно точно — его пагубная аддикция, каждый раз приводящая к одному и тому же — разочарованию. Сердце самую малость лишь незначительно ускоряется, когда Хёнджин пишет, что приедет после смены завтра и привезёт лекарства, а в подушечках покалывает, когда он просит отдыхать и заботиться о себе. Это же глупо, да? Самая обыкновенная фраза, но это так упоительно приятно. Маленькие непостижимые фейерверки в груди, ведь-он беспокоится.
Хёнджин — самый обычный человек: так скажет каждый, кто его увидит. Самый обычный, спасающий чужие жизни хирург, самый обычный, но не сейчас. С немой жаждой оказаться рядом и впервые всерьёз задумавшийся уйти с работы, ведь что от неё толку? Каждый спасённый идёт себя дальше губить, и спасибо не говоря, а Ян… он другой. Он тот, кто привёл себя к этому не по собственному желанию, и тот, кто нуждается именно в Хване. Всю благодарность и тоску можно снять с его губ, не прося произносить это вслух, лишь чутко прикоснувшись. Он позволяет поглотить себя так быстро и так доверительно, что сам Хёнджин берёт с себя клятву не подвести, которая c этой поры несомненно важнее Гиппократа. Сейчас он чувствует острую необходимость искупить свою вину. Желание и необходимость эквивалентны желанию Яна быть нужным. В их общей ипостаси на двоих — это склонность любить и быть любимым. Две пары миндальных глаз, глядящие на одно небо затянутое тучами, на один и тот же дождь, переливающий через край; две души определённо точно осознают, что этому дождю однажды придёт конец, и они оба однажды поймут, что солнце в этом мире тоже светит. И не только освещает, но и греет. Однажды обязательно поймут, что чувства, которые имеют право быть искренними, не будут отвергнуты и найдут упоение друг в друге.Два человека, не позволяющие себе мечтать сильно далеко, но до спазмов в груди желающие этого.
И пока огромный коктейль чувств колышется в хрустальном бокале сердца, на котором таится множество трещин, мысли лишь на момент задерживают свой круговорот и замедляются до нескольких кадров в минуту, пока окончательно не прервутся вибрацией от пришедшего сообщения. Чанбин: Хей, дружище, надеюсь, ты обо мне не забыл ;) Жажда воздуха перестаёт быть такой ощутимой, когда начинаешь дышать. Хван почему-то ощущает, что сделать вдох полной грудью уже гораздо проще. Он отвечает Чанбину с улыбкой на лице пока внутри трепещут приятные чувства предвкушения от предстоящей встречи. Приятная ажитация становится ведущей в этой игре, и Хван в ней растворяется. Растворяется, думая, что хуже не будет. Что его парализованная душа уже худшего не испытает, и то, что происходит сейчас, хочется растянуть. Пугающая мысль о том, что всё налаживается, может оказаться обманчивой или обернуться очередной ловушкой. Но тело охватывает такая обречённость, что крик о помощи рвётся грубой струёй слёз. Незаметно ни для кого, но очень ощутимо. Хёнджин до предельного точно был уверен, что все возможности чувствовать что-либо исчезли, вместе с верой и надеждой. Был уверен, что это в последствии его убьёт окончательно, что даже боль сойдёт на нет, со временем перестанет существовать и тоска, и вина, но жизнь не всегда действует по твоим планам, и она совершенно точно непредсказуема. Хван до последнего думал, что его уже ничем не удивишь, но на очередном крутом повороте с обрывом он увидел бледно-серую метку, образ которой всегда был маленькой иконой в его сердце. И теперь это проклятое оцепенение начало сходить, проявляясь изначально слабым покалыванием, но потом — обязательно — вернётся абсолютно всё и каждая нервная клетка сможет сделать такой же свободный вдох и посылать мозгу нервные импульсы, которые уже пробудил Чонин; лишь немного, лишь единожды, но-дальше — больше?
Скоро прояснение, и этот дождь может оказаться последним в них таких. И тем временем, на другой стороне Сеула бродит полными улицами ещё одна душа. До встречи с давним другом считанные часы, а сердце всё равно слега приятно покалывает; настолько приятно, словно много маленьких колибри сели на один расцветший цветок, и этим цветком оказалась душа Чанбина. Никогда в своей жизни парень не смел позволять себе показывать свои чувства кому-то. Будь то лучший друг или не друг — не важно. Тёмная одежда и ровный тон голоса с безразличием в глазах — козырная карта, и на самом деле это самый верный и самый хитрый шахматный код в жизненной игре для того, чтобы в результате никто не разбил твоё сердце со словами «шах и мат». И пусть даже порой чувства переполняли, до непреодолимого желания сказать — перед глазами всегда появлялся ярко-красный цвет — код «опасность». Прежде всего собственная защита. Чанбин не думал много. Отнюдь. Старался вникать в учёбу, потом в работу, потом снова в учёбу и работу, и учёбу, и снова, и снова, и снова — заведомо известный и шаблонный круговорот. В этом они с Хваном таки немного схожи. Но иногда, лишь в малые паузы на передышку, у Со закрадывалась маленькая, практически невидимая паутинка мысли, — кто такой Хёнджин? Нет никаких догадок, детективных раздумий, фантастических сценариев, ничего подобного. Лишь абсолютно обыденный вопрос и совершенно нормальное дело для человека, чей дух приходит в абсолютный беспорядок при виде чужих глаз. Такого ведь, наверное, не может быть? Чанбину, как и всегда, требуется лишь немного времени, чтобы позволить уголкам губ сверкнуть наверх и вернуться в исходное положение, чтобы вернуть свою холодную маску и пойти далее по делам, после того как ради собственных мыслей пришлось обойти лишний круг и обогнуть парк. Ничего, и такое бывает. Со быстро находит сервисный магазин с целью купить новую карточку, ведь, как он думает, вернулся он надолго. — Добрый день, — Чанбин заходит ровно и маленький колокольчик над дверью оповещает продавцов о новом клиенте. — Мне нужна сим-карта. — Здравствуйте! Какого оператора вы предпочтёте выбрать? — низкая девушка с осветлёнными волосами стремительно избегает зрительного контакта — наверное, новенькая. — Мне без разницы, только чтобы номер было легко запомнить, — Со чуть улыбается, потому что эта просьба может прозвучать немного глупо с его уст, но запоминать ещё один ряд чисел всё равно придётся, а тратить на это много сил желания нет. — Вы можете выбрать среди этих, — руки у продавщицы несколько трясутся, и она роняет две карточки на пол. — Извините, пожалуйста. — Ничего страшного, давайте ту правую, которая упала, — брюнет думает не мучить бедную девушку и не придавать слишком большого значения номеру. Со проводит ещё немного времени в магазине, ожидая, пока заказ оформят, и расплачивается картой. Там же меняет карту и включает телефон. Ещё совсем несколько несчастных процедур с пополнением счёта и подключением простенького тарифа, и можно идти по своим делам. Чанбин думает, что неплохо бы пройтись по любимой аллее, мимо которой он всегда направлялся в универ ранее, вдохнуть родной воздух, с надеждой увидеть былые киоски. И как только его нога ступает Каросу-киль, в кровь впрыскивается смертельная доза ностальгии. На секунду может даже показаться, что и воздух здесь особенный и лёгкий ветерок колышет волосы так ощутимо по-родному. Где-то вдалеке лёгкий запах свежих круассанов, и достаточно сделать ещё лишь два шага, дабы очутиться в огромном потоке людей, спешащих по своим делам. И даже так, среди этих течений иногда приятно оказаться, ведь всё ещё каждая мелочь в Сеуле — для души сладкое лакомство. Чанбин очень сильно соскучился по дому. Первый звонок от незнакомого номера несколько тревожит и заставляет брови нахмуриться; светящийся экран отвлекает от пронизывающих чувств родного города, и удивительно, что Чанбин даже почти не задаётся вопросами и ни разу не пытается отгадать, кто же это может быть. Просто безмолвно, но всё ещё слегка настороженно, подносит телефон к уху. Давящая тишина с еле слышимым тяжёлым дыханием на фоне нагнетает обстановку. Чанбин останавливается посреди улицы, не думая о множестве прохожих, которые могут в него врезаться сейчас же. Прижимает телефон теснее к уху, стараясь расслышать — это шутка или кому-то действительно плохо. Собственное дыхание даёт значимый сбой, а сердце ускоряет ритм, в области желудка образуется неприятная пустота, запрещающая дышать нормально, и, по правде говоря, такое состояние предстоящей паники пугает не на шутку. На секунду в трубке не слышно абсолютно ничего, а следом совсем робко, аккуратно и с толикой боли: — Мне очень тяжело держаться дальше, — чуть хриплый неизвестный голос позволяет вздохнуть немного с облегчением, но всё ещё не даёт возможности полностью расслабиться, и поэтому Со лишь тяжело сглатывает, продолжая слушать, не понимая, чего ждать. Чанбин всё ещё на улице, среди сотни людей, где и ветер, и машины, и смех, и плач, но будто в абсолютной тишине и темноте. Это тягостное состояние сказывается на каждой клетке и каждом сантиметре тела. Он полностью абстрагируется и ощущает, как практически на одном особенном уровне с неизвестным абонентом. Со не может заставить себя сказать хоть что-то, задать вопрос или утвердить, что ошиблись номером. Он просто стоит. Стоит и ждёт, пока низкий голос на другом конце продолжит. — Я правда так устал… Я не хочу больше… Я правда устал ждать и держать это в себе, — тихий голос заметно надрывается от плача, а Со чувствует, как его случайно толкают в плечо; он отходит немного в сторону, под высокое дерево, прячется в тень и даже не представляет, что ему ожидать сейчас. — Ждать что? — решает произнести брюнет совсем робко, словно боясь спугнуть. — Человека… Своего… Соул-мейта… — незнакомый голос словно осекается после этого слова, произнося его по слогам, так, будто его нельзя произносить вовсе. Чанбин замечает чужую замешканость в телефоне и понимает, что совершенно не хочет обрывать непонятный разговор. — Извините. — Нет, нет, говори, всё хорошо, — Со хватается глазами за всё, что угодно, будто это как-то поможет, он запускает свободную руку в волосы. — Тебе полегчает, не стоит держать все в себе. — говорит немного быстро и не контролирует громкость своих слов, потому что сам по неизвестным причинам волнуется. Ему правда сложно выровнять тон своего голоса, но он честно старается казаться максимально уверенным, учитывая, что этот звонок нельзя назвать обыкновенным. — Послушай… — продолжает Со. — Как тебя зовут? — Я не могу… — Хорошо, скажи мне какое-то кодовое имя, как я могу тебя называть? — Чанбин понимает, что загадочный человек уже трубку не бросит и не совсем отдаёт себе отчёт, но в душе радуется, что ему удается удержать непонятную тонкую ниточку между ними. Максимально берёт себя в руки, делает вдох-выдох, стараясь удержать равновесие. — Наверное… Икс? — Хорошо. Я думаю, тебе надо успокоиться Икс, ладно? Дыши глубоко, — Чанбин чувствует себя немного беспомощным, хоть и не обязан помогать, а ещё чувствует себя отчасти глупо, потому что в душе не знает, как действовать в такой ситуации. — Постарайся восстановить дыхание для начала. Он помнит каждую пару по предмету неотложной помощи. Помнит до автоматизма, как делать искусственное дыхание, помогать при комах. Идеально помнит приём Геймлиха*, дозировку адреналина при анафилактическом шоке, но абсолютно не знает, что делать сейчас. — Икс? Ты как? — ответа не получает, но слышит, что дыхание самую малость восстанавливается. — Расскажешь мне? — Я…могу? — Конечно, конечно можешь. Конечно… — следом Чанбин слышит спокойствие, тихое «спасибо» и быстрые-быстрые гудки. Но он думает, что с ритмом его сердца не сравнится уже ничего. Со не может выбросить из головы этот явно необычный разговор и прокручивает его без конца загадочным красивым басом. Глубина чужого голоса показалась родной, а боль чужой души практически своей. Чанбин не помнит, когда был в таком огромном замешательстве и настолько усиленно пытается понять, на что похожи его чувства, что даже не замечает, как ноги на автоматизме приводят к месту бывшей любимой кофейни, а перед глазами виднеется знакомый силуэт. — Такой же мрачный и загадочный, как и всегда, — чуть издалека говорит Хван, прежде чем сделать несколько шагов навстречу и наконец обнять. — И я рад тебя видеть, Джинни, — все мысли о неведомом Иксе и первом звонке улетучиваются, ведь за другом тоска успела поглотить настолько, что даже невозможно его отпустить спустя и две и пять минут объятий. — Ладно-ладно, давай уже зайдём во внутрь и поговорим по-человечески, — Хван тихо смеётся и по-дружески хлопает по чужому плечу, слегка отстраняясь. — Мне больше нравилось заведение, которое тут раньше было, — кратко осматривает скорее ресторан, чем кафе, Со. — Хах, Чанбин, ты вернулся спустя огромное количество времени и ещё предъявляешь претензии какой-то забегаловке? — насмехается Хван, пропуская товарища. — Дамы вперёд. — Да у меня так-то никаких претензий, я просто больше предпочитаю свою родную забегаловку. — Ну, время идёт, Бинни. — Хёнджин пожимает плечами и садится за столик в самом дальнем углу. — Знаешь, как по мне лучшее тут то, что всё равно осталось самое скрытое место ото всех глаз, как то, где мы ранее прятались. Два парня немного придаются воспоминаниям о том, как однажды в кофейне, что была на этом месте, недалеко от барной стойки, за углом возле окна было комфортное место. Солнечные лучи не всегда пробирались и ослепляли, а посторонние люди не всегда замечали это место. Оттого оно и было любимым — никто и никогда не тревожил. — Всё в порядке? — даже спустя время и тысячи километров между ними младший способен заметить малейшее изменение на чужом лице — Чанбина что-то определённо беспокоило. — Да так, ничего особенного, — отмахивается Со. — Ну тогда говори то, что не особенное. — глаза напротив проницательно смотрят в чанбиновы.– Знаешь же, я всё замечаю. — Помнишь, когда мы учились, был парень, который спонтанно подходил ко всем людям и говорил что-то вроде того, что он счастлив? — Э-э, да, помню, Минджун. Его забудешь, — тихо откликается шатен. — Бедолага целыми переменами плакал в туалете, а потом с опухшими глазами бегал и говорил, что жизнь прекрасна. — Да-да, точно. Минджун. Не знаешь, что с ним сейчас? — Чанбин, сомневаюсь, что ты хотел бы о нём говорить. Я не знаю, где он и что с ним, а ты не увиливай от темы. — Ох, ладно. — Со буквально сдаётся и закатывает глаза. — Я сегодня купил новую сим-карту… — Чанбин, — Хёнджину кажется, что друг снова старается уйти от основной темы. — Да нет же, ты дослушай, — как только брюнет собирается продолжить, официант, словно подкравшись, пугает своим вопросом «готовы сделать заказ?», как бы невзначай. — Да, тыквенный пирог, пожалуйста, — на автомате от неожиданности тараторит Со, на что Хёнджин забавно улыбается. — Я пока ничего не буду, спасибо. — Боже, что они такие неожиданные, — старший наигранно берётся за сердце и обречённо вздыхает, делая паузу, прежде чем продолжить. — Так вот. Как только я вставил карту в телефон, не прошло и часа, как мне позвонил неизвестный. — На новый номер? — Хёнджин изумительно выгибает бровь. — Да. Там был парень и, кажется, он плакал, говорил о том, что устал и больше так не может. Потом начал извиняться и в конце бросил трубку. — Чанбин старательно упускает некоторые детали разговора, прекрасно помня, что тему соулмейтов при друге лучше вообще не упоминать. — Но то такое, просто это было немного странно. И это определённо не то, о чём стоит говорить спустя столько времени, да? — Ну, может быть. — Хёнджин взгляда стремительно не отводит, но настаивать не собирается. — Расскажи, как там вообще, как работа, жизнь вообще в чужой-то стране. — Хёнджин, ты не поверишь, там греют велосипедные дорожки! Зимой! — Чанбин с таким искренним детским удивлением это говорит, что у Хвана автоматически подскакивают уголки губ вверх. Как же он всё-таки соскучился.***
К вечеру Ян почти не замечает, как стрелка часов проматывает время ровно на двенадцать часов вперёд. Он по-прежнему почти бездумно сидит на подоконнике и выкуривает сигарету за сигаретой. Конечно, стоило бы чуть больше позаботиться о своём здоровье, ведь утро было не самое выдающееся, однако лёгкий морозный ветер из окна так приятно обволакивает рёбра, что совершенно незаметно хочется окунуться в него полностью. Мятный дым растворяется, и Чонин завидует ему ровно секунду, ту самую секунду, которая не посвящена мыслям об одном человеке. Через секунду, парень с сожалением вспоминает, что так и не покрасился и на работу не устроился. И, казалось, как бы две секунды, а почти целый час пустых размышлений. — Ты безнадёжен, — плюётся Ян и выбрасывает десятый бычок в окно. И если бы что-то внутри могло позволить, Чонин бы засмеялся с себя, но этому что-то мешает. Стук в дверь заставляет Чонина немного дёрнуться от неожиданности. Он только-только собрался выйти на балкон и выкурить где-то с полпачки любимых мятных, но что-то пошло не так. Неведомое предчувствие, ведёт к двери колдующим кукловодом, ведь Чонин никогда не открывает дверь незнакомцам, а тут… почему-то решил.и не зря.
За дверью стоит Хёнджин. Ян нехотя засматривается, ведь сейчас он выглядит по-другому. Совсем немного, но по-другому. Чуть более уставшим, но тоски в его глазах чуть меньше; а ещё волосы так совсем слегка растрёпаны от ветра и очень-очень хочется потянуться к ним и нежно-нежно, совсем невесомо, поправить непослушные прядки. Но Чонин делает аж ничего. — При-вет, — по слогам выговаривает младший, не до конца ожидая Хвана сейчас. — Как ты? — Да ну… как обычно? — Чонин немного щурится, считая это вопрос несколько абсурдным, а старший на это закатывает глаза и молча заходит. — Да, Хёнджин, конечно, ты можешь пройти. Чувствуй себя как дома. Брюнет почти раздраженно закрывает дверь, хотя на самом деле ему немного, совсем немного, хочется улыбнуться. — Не ёрничай, я беспокоюсь, — Хёнджин у самой кухни разворачивается и скрещивает руки на груди, облокотившись о дверной косяк. — Ты бы окно закрыл вообще-то. — Прошу прощения, доктор, я такой невнимательный. — Ян наигранно закатывает глаза снова и проходит мимо, показательно задевая чужое плечо и нехотя закрывая окно. — Что-то ещё? — Я могу уйти, — Хёнджин вскидывает брови и указывает большим пальцем на дверь. — Ой, какие мы ранимые. — Ты хоть дома сегодня был? — Хван незаметно переводит тему и садится на единственный свободный стул, в то время как Чонин удобно устраивается на подоконнике, болтыхая ногами. — А что мне ещё делать, я не такой занятой, как ты, поэтому… — Чего ты снова добиваешься? — старший чувствует себя чуть более раздраженным из-за поведения брюнета. — А чего ты возникаешь? — Чонин по-детски удивляется и спрыгивает с подоконника, дабы дотянуться до новой пачки сигарет. — Не нравится? — Не веди себя как ребёнок, Боже. — А то что? — рвано и почти что сбито выговаривает три слова. — Снова уедешь? — Чонин сам немного удивляется своей язвительности, но отступать не собирается. Наверное, должно пройти гораздо больше времени для того, чтобы он окончательно отпустил всю ситуацию в общем и начал просто жить сегодняшним моментом. Но пока что… нет. — Ты просто- Хёнджин хочет сказать невыносим, хочет крикнуть бесишь, и добавить в конце раздражаешь, но не говорит ничего. Сорванное с уст слово остаётся одиноко повиснувшим в воздухе, пока Хван резко и необычайно нежно касается чужих губ. Его пальцы скользят в чёрные, как смола, волосы и прижимает чуть ближе к себе, чтобы — для чего-то — не показаться слишком грубым. Хёнджин знает, что в этом теле напротив него душа всё ещё обиженного ребёнка. А это означает, что с ним надо обращаться необыкновенно аккуратно и чувственно. Он на секунду отстраняется, кончиком носа задевая чужой, облокачивается о чужой лоб и глаза открывать не спешит, пока опешивший Чонин стоит неподвижно. Но сейчас, в эту секунду, чуть приоткрыв глаза, Ян понимает, что Хван — это огромный и безграничный океан, а сам он лишь ничтожно маленькая рыба, которая сбивается в кровь, плывя против течения. Хёнджин, словно осознает, что делает, отстраняется заметно и убирает руку, но не уходит. Переводит взгляд на губы, потому что замечает еле ощутимое приближение чужого лица. Ощутимое — ибо воздуха становится критически мало. Мало — потому что Хван снова задерживает дыхание до пульсирующей в лёгких нехватки кислорода. И абсолютной необходимости в Чонине, который, кажется, тянется к нему во всех смыслах и пониманиях; который нуждается в нём так же сильно. Губы напротив так близко, что можно ощутить их жар и полноценно ими насладиться; можно отпустить все предрассудки и податься вперёд, укусить за нижнюю губу нагло и нежно провести языком по месту укуса. Выдыхать томно, чтобы вызвать мурашки на чужом теле и абсолютное, сносящее крышу желание. Чонин немного отстраняется перевести дух, потому что, кажется, он сходит с ума, теряет рассудок и просто проваливается в эту огромнейшую пропасть помешанности на чужих губах. Хёнджин открывает глаза не сразу, но делает это медленно, не спеша соприкасаясь с чужим взглядом, и дышит. Дышит медленно и глубоко. — Ты ведь хочешь этого, да? — тихо выдыхает в самое ухо и носом ведёт по линии челюсти, заставляя Хёнджина податливо поднять голову. Горячие губы оседают клеймом на шее, и старший сжимает зубы почти до скрежета. Чонин не останавливается на этом: руки, что были ранее на груди, томно опускаются ниже, оглаживая крепкий торс, чувствуя все эти лёгкие подрагивания, и совершенно точно понимает — Хван на крючке. Пальцы как бы незаметно поддевают гольф так, что лёгкий холод пробирает слабым током до самых лёгких и отражается в рваном выдохе. Хёнджин снова смотрит в чужие глаза, внушая полную уверенность, ведь- проигрывать этот бой он не собирается. Он даёт Чонину шанс; возможность вести и почувствовать себя главным, нужным, но сам полностью не сдаётся. Лёгкое волнение от предчувствия мягкой россыпью под кожей, а на ней — невесомые колкие прикосновения, ощущаемые каждым проклятым миллиметром. Ян тонет в этом блаженном чувстве, потому что этот вечер — не с кем попало; потому что даже вдумываться не надо, чтобы понять — Хёнджин особенный. Может быть не тот самый, но особенный это точно. Брюнету до звёздочек под веками приятно чувствовать подрагивание чужих мышц и ещё более приятно понимать, что такая реакция на него на самого, на его руки. Ему нравится вести. Хёнджин, как сладкое вино: ощутимой тёрпкостью перекатывается на языке, а потом практически незаметно достигает мозга до абсолютного чувства опьянения. Каждый поцелуй отдаёт приятной сладостью, а запах тонких ягодных оседает на слизистых дыхательных и въедается в самые лёгкие. Хван тяжело выдыхает, когда рука под футболкой касается напряжённой груди и подталкивает: он пока ещё поддаётся, делает несколько шагов назад по заданному направлению и заворачивает в небольшую комнату, отклоняется назад и полностью подвергается забвению, тая в разноцветных простынях, окутанный шелком поглощаемых чувств, ведь- Чонин — особенный. Младший теряется лишь на секунду, но быстро берёт себя в руки, устраиваясь на чужих бёдрах. Он не садится всем весом, а лишь чтобы еле-еле, совсем немного чувствовать сейчас, но упасть в бездонную пропасть позже. Хёнджин почти не нервничает, потому что собственнически руками обхватить чужие худые ноги чуть выше коленок кажется ему ну слишком необходимым сейчас. Чонин еле сдерживает рваный выдох от горячей волны внутри, которая практически немедленно сосредотачивается внизу живота. Он склоняется и устанавливает контакт с чертями из-под прикрытых век напротив, обдаёт горячим дыханием чужие губы, прежде чем вновь к ним прильнуть. Старший ведёт руками выше. Он знает, что эти незначительные действия возбуждают. Он знает, потому что дыхание Чонина заметно сбивается, и он на секунду прерывает поцелуй отдышаться. Когда Хёнджин настойчиво возобновляет поцелуй, его руки оказываются на тазобедренных косточках, и ему ничего не стоит слегка поднажать, чтобы Ян сел полностью, чтобы достичь максимального контакта, чтобы поймать томный стон собственными губами. Чонин потерял бдительность и за это поплатился, но проигрывать всё ещё не собирается. Он полностью выравнивается, оставляя руки на груди и трётся вперёд совсем лишь немного. Хёнджин сжимается, стискивает зубы и прикрывает глаза на долю секунды, но молчит. Ян на этом не останавливается — Хван крепкий, но и его оборона обязательно должна пасть. Парень стягивает футболку, глядя ровно в глаза, на что старший принципиально не отводит взгляда, хотя до дрожи в пальцах хочет осмотреть тело напротив. Хёнджин сглатывает, потому что длинные пальцы Яна скользят меж его губ и сам он блаженно закрывает глаза. Он снова ёрзает на чужих бедрах и Хвану почти полностью крышу сносит, когда Чонин начинает ещё и стонать. Старший не сдерживает порыв дрогнувшей руки, которая тянется к чужому торсу, касается невесомо выше пупка и таким же воздушным касанием плывёт выше к самой шее. Не сбивая размеренного темпа, Чонин упускает свою руку, игнорируя Хёнджинову полностью, и ныряет под собственные спортивные штаны сзади. Ян слишком сильно понимает, как именно активировать своё поле манипулятора; как заставить Хёнджина почти до боли сжимать его бёдра только лишь для того, чтобы принципиально не спустить стона; а ещё знает как правильно двигаться, сидя на уже практически полностью твёрдом Хване. Чонин бесстыже трётся о чужой пах, скользит в себя двумя пальцами разом и показательно громко стонет. Он соврет, если скажет, что сейчас в мыслях не представляет, как спустя несколько минут, а, может, и секунд — насколько хватит чужой выдержки — Хёнджин сам будет это с ним делать. Младший чувствует, что уже увлекается, он практически теряет контроль над своими движениями по большей части из-за наваждения, и Хван видит это. Он приподнимается немного, чтобы зрительный контакт был ближе и интимнее, чтобы аккуратно снять свой гольф, откинув его в сторону, чтобы Ян задержал дыхание от идеального тела. Старший перехватывает чужую руку, давая понять, что такой исход ему не подходит. Чонин снова, увы, теряет бдительность до того, что секундой спустя оказывается снизу; лицо Хёнджина не меняется, и он склоняется к лицу напротив, минуя губы, и к самому уху. — Не пытайся меня дразнить, — тихо, на уровне низких частот, пускает слабые ультразвуковые волны, достигающие самого сердца. Прикусывает мочку, улавливая тихий стон, и целует чуть ниже. Лишь мельком отстраняется и видит наглую ухмылку и привычный дерзкий взгляд, который покрыт пеленой возбуждения. Чонин весь напряжён — все нормально, такова реакция на всех — и вздрагивает от каждого касания — или же только на Хёнджина? — и дикое, льющееся за край желание прикоснуться к чужому телу; провести по грудной клетке и запустить пальцы в густую шевелюру. Чонин ощущает жар, который бьёт в щёки, ощущает тяжесть внизу живота и ощущает, что ему чертовски нравится все происходящее; он отмечает в голове, что каждое плавное движение отпечатывается на его растущем возбуждении, отмечает, что Хёнджин — манипулятор, и что сам Ян потерял всякий контроль, теперь податливо извиваясь под ним. Хвановы зубы смыкаются ровно под ключицей, и он считает сантиметры губами до чужого подбородка, по дороге оставляя пару воспоминаний на ближайшие несколько минут — незачем оставлять яркие фиолетовые метки. Думается, что в их жизни уже предостаточно воспоминаний о метках. Чонин поддаётся искушению, выгибая спину, и брюнет отмечает, что приоткрытые с тяжёлым выдохом яновы губы до болезненного сексуальные; может, этим он и будет обосновывать то, что в следующую секунду кусает и оттягивает нижнюю губу. Чонин — его. Сейчас, абсолютно и полностью, одними взглядами и вдохами просит и молит быть рядом и не уходить. Он блаженно простанывает чужое имя и слегка оттягивает волосы на затылке. Хёнджин — искусство. Чёртово, прекрасное, изысканное искусство без изъян. Он ловит себя на мысли, что не может перестать наслаждаться запахом чужой кожи и изгибами прекрасного тела. Чонин словно нарисован тонкой кистью, изящной рукой знаменитейшего художника, который рисовал величайших королей и королев восемнадцатого столетия; но и даже они и их могущество никогда не будут стоять на ряду с его телом. Хёнджин впитывает и принимает каждый сантиметр и каждую секунду чужого вдоха; слушает на низких частотах. Он нехотя отрывается от чужого тела, но взгляд всё ещё к нему прикован. Идеальные изгибы тают в золоте закатного солнца, что пробилось сквозь тучи, каждая клеточка чужой кожи дышит глубоко и просит тихо ещё. Этих просьб не слышно, они могут быть только лишь ощутимы под чужими подушечками пальцев, которые невесомо скользят по впалому животу к низу. Чонин клянётся, что видит каждый луч, отражающийся в чужих глазах и слышит каждую мысль, блуждающую на дне зрачков. Ему до головокружения нравится, его магнитит к чужим рукам так, что разочарование огибает разум, когда Хёнджин их окончательно убирает. Ян слишком податлив, он ведом каждым взглядом, вдохом, словом или движением человека напротив. Хёнджину не нужно даже говорить или просить, он просто делает что-то, что заставляет так блаженно прикрывать собственные глаза. Хван поддевает резинку домашних штанов вместе с боксёрами и совершенно медленно, словно тягучий мёд, приспускает. Миллиметр за миллиметром, секунда за секундой и в комнате становится жарче; в паху тягостнее, а в голове мутнее. Ян не предскажет хвановых действий. И даже когда Хёнджин, мягко сняв ткань, чутко поцелует в области лодыжки — внутри всё перевернется словно в первый раз. Чонин задерживает дыхание меж касаниями чужих губ на своей ноге и закатывает глаза, потому что- потому что какого чёрта? Черти из-под черных ресниц всё ещё смотрят, и смотрят они в самую душу, насмехаются и вызывают на дуэль, но слишком поздно. Парень уже полностью отдан в чужие владения для того, чтобы сопротивляться и вести какой-либо бой.Чонин сдаётся.
Хван мягко огибает своей рукой чужую талию и безмерно трепетно переворачивает, в то время, как Чонин беспрекословно поддаётся ласкам и касаниям и просто тает в этом забвении чувств. И сейчас, сейчас поцелуи можно было бы считать слишком интимным для их одной ночи на двоих, однако Хван ни в чём себе не отказывает, мягко касаясь губами меж чужих лопаток. Особенно сейчас кожа впитывает глухую тишину с лёгким оттенком переливающихся простыней и привкусом чужого дыхания. Лично. Очень лично и непозволительно близко; необходимо и безупречно красиво. Хван лишь умело движет бёдрами не заходя слишком далеко, а Чонин думает, что каждая секунда — сладкой карамелью — это непозволительно долго, но до упоительного приятно. Старший только аккуратно склоняется к чужому уху и так нежно-нежно, чутко-чутко зарывается носом в смолистые волосы. — Ты хочешь этого? — больше утверждение, чем вопрос, но Чонин не против. Он слышно сглатывает и резко кивает. Пальцем только успевает указать на тумбочку рядом с кроватью, прежде чем уткнуться лбом в подушку и промычать от наваждения. Где-то далеко и краем уха слышит пряжку ремня и открывающийся тюбик, но ему до этого совершенно нет дела. Он хочет быть его сейчас. Только для него. Пусть это и слишком громкое желание, пусть неуместные чувства, но какая к черту разница, если будущего нет и стыдиться нечего? Если некого ждать? Какая разница, если каждое чувство, полученное рядом с Хёнджином, это лишь огромное нежное облако где-то на границе неба и разума. Облако, которое огибает каждый участок тела и так трепетно несёт по воздуху, не позволяя упасть в пропасть. И, может быть, однажды Чонин снова осознает, что всё это мираж, и снова разобьётся о твёрдую землю, но сейчас ему абсолютно плевать на всякий риск, коим может оказаться их сегодняшняя близость. Старший до одури нежен и умён. Он умело раздвигает чужие ягодицы и проникает двумя пальцами, выдавливая с чужих уст ещё один томный вздох, — но этого мало. Хёнджин любит тишину, но именно в эту секунду он хочет знать, что делает всё правильно, поворачивая пальцы так, что тело под ним слегка содрогается и тонкий стон таки скользит меж чужих голосовых связок. — Пожалуйста, — совсем шепотом. — Пожалуйста, что? — так же тихо в ответ, словно с лишним страхом спугнуть эту идиллию, развившуюся между ними. — Я хочу тебя, — медленно проговаривает Чонин, чуть подаваясь назад и с трудом удерживая себя на коленях, чувствуя, как потеют виски. — В себе. Хёнджину повторять дважды не нужно и младший это прекрасно знает. Хван возвращает его в исходное положение на спину, но всё равно не торопится. Он тянет каждый момент, записывая на плёнке своей памяти, не упуская ни единого кадра — всё должно быть идеально, хоть иначе быть и не может, ведь Чонин сам по себе совершенен. Склоняется и снова пробует пухлые от поцелуев губы на вкус, а следом подбородок, линию челюсти и молочную кожу на шее. Словно взбитые сливки. Так сладко, и на языке до чертиков приятно, что не хочется прекращать. И лишь одно отличие: после Яна нет приторного послевкусия, только лишь блаженство. Хёнджин входит отчётливо и искусно, до сжатых пальцев на ногах Чонина, до длительного выдоха и сжатых лёгких, до приоткрытых уст и закусанной губы. До того, что Ян сам жадно притягивает к себе, дабы поцеловать. И на этот раз никаких ласок не предполагается, только глубоко и мокро, только так, чтобы прочувствовалась каждая деталь и секунда. Так, чтобы не было ни единого упущения. Никак иначе. Лишь только тела, запечатлённые золотистым цветом на холсте этой ночи.