***
Крыльцо состоит из трёх небольших ступенек. Шаг. Можно споткнуться о порог. Пол всегда в заусенцах, цепляет уже огрубевшую кожу стоп. Первая комната семь шагов в длину и три в ширину. Совсем недавно Данко приходилось делать четыре шага в ширину. На длинной стене висят полотенца на разном уровне, но он уже может достать до всех, особенно до любимого, тёплого и махрового, хотя ему и запрещают его брать. Дальше идёт большая комната. В ней он почти не ходит, сразу поворачивается и по стене пододвигается к ещё одной комнатке. На одной из скамеек спит он с мамой, на другой Матрёна. Он выучил их запахи и их голоса. Он выучил голоса всех, кто так или иначе встречался в его жизни. Данко научился не кивать, когда кто-то говорит про цвет, и быть немножко неуклюжим, трогать предметы больше нужного и иногда падать на колени. Ему нельзя открывать глаза даже за повязкой. Светятся. Поэтому глаза у него всегда закрыты, даже наедине с самим собой. Он так привык. Мама всегда говорила, что он красивый мальчик, но другим нельзя видеть его. Данко возражал, насколько мог возражать ребёнок, указывая на Матрёну, которая всегда смотрела в его глаза. А мать и это объясняла. Говорила, что она его бабушка, поэтому может на него смотреть. Лала научила сына завязывать платок на глаза, если тот вдруг спадёт, когда её не будет рядом, научила идти на голос и узнавать предметы по ощущениям. — Мама, а когда я смогу показаться людям? Он слышал, как она поднимается со своего места, где просидела весь вечер, что-то штопая, судя по звукам, как сделала два шага в его сторону, присела. Данко проводит рукой по её юбке, снова и снова запоминая материал. Она запускает пальцы в его кучерявые чёрные-чёрные волосы и оттягивает в сторону. Он трясёт головой, отчего платок съезжает, но он его быстро поправляет, затягивает узел. — Когда станешь достаточно сильным, чтобы давать им отпор. Все дети не любили играть с ним в прятки или салочки, потому что он безошибочно определял, кто куда пошёл, кто чем громыхнул, прячась. Он будто слышал дыхание. И многие дети боялись его, не звали с собой играть. Данко всё равно приходил, пытался просто посидеть рядом, послушать их, но его всё равно не любили. То ли за то, что он, по их мнению, слепой, то ли из-за цыганской крови. — Пошёл вон, цыганёнок мерзкий! — кричала на него всегда бабка из дома, который стоял ровно через две минуты ходьбы вдоль ряда домов. Трава около её дома не росла, поэтому камешки царапали ноги. Позже он узнал, что это не бабка, а женщина младше Матрёны. Только вот голос она свой посадила несколько лет назад. Данко тоже в детстве посадил свой голос однажды, когда обжёгся о лучинку. Он крикнул так громко, что несколько дней потом не мог говорить. Позже другой лучинкой он пытался поджечь дом той хриплой женщины, но мать быстро раскусила его и поймала ночью на улице с маленьким огоньком в руках.***
Когда с него срывают платок, он на секунду открывает глаза, но этого хватает, чтобы дети заметили свечение и рассыпались в разные стороны. Этим же вечером с него содрала платок сильная мужская рука, пока вторая держала за шкирку. Он зажмурился, но мозолистые мальцы силой растянули ему веки в разные стороны. — Господи! Господи! — закричали со всех сторон мужчины и женщины. Данко же слышал только голос матери, которая просила пощадить сына, отпустить их на все четыре стороны. — Мама! Матрёна! — захлёбываясь слезами, пытался позвать он их. Он наконец смотрел на людей прямо, не исподтишка. Озлобленные, уродливые, гневливые. Они смотрели в ответ с отвращением в глазах. Так же выглядит отвращение, мама? На голову мальчика накинули мешок и туго затянули. Он всё ещё мог дышать, когда чьи-то сильные руки подхватили его. Данко не было страшно, запертый с детства в темноте собственной особенности, он не боялся тьмы мешка. Он переживал за мать и за бабку, которых не слышал уже очень долго. — Сжечь! — послышалось издалека. В его голове сложилась картинка из двух женщин, привязанных к чему-то, и ужасного народа собирающегося убить их с помощью огня. Он попытался вырваться, но его руку пережали со всей силы в предплечье. Послышался хруст. Данко закричал, начал умолять, чтобы его руку отпустили. И тут его вдруг отпустили. Он ударился головой о скользкие камни и плюхнулся в воду. В нос ударил смердящий запах. Так вот как пахнет тот странный колодец, в который выкидывают мусор.***
Данко помнил, как пытался держаться на плаву, как ободрал себе ногти, ковыряя стены, как что-то из мусора зацепилось за его ногу и потащило вниз. Голова гудела, перед глазами были яркие пятна, но дышалось легко. Воздух свежий, чистый. Он дотронулся до своего лица и не почувствовал мешка, потёр глаза и попытался понять, где же он сейчас. Под ногами трава, ветер дул совсем слабо. Он знал это и без зрения, но… Он же утонул. Он открыл глаза и наконец убедился в том, что он мёртв. Вокруг еловый лес, солнце почти не пробивалось через массивные кроны. Сзади колодец. Мама рассказывала ему про загробный мир, тёмный и холодный. И здесь так же. Только здесь был ещё кто-то. Данко почти не видел его, но точно мог сказать, что там кто-то есть. Он надеялся, что это мама, умершая чуть раньше или чуть позже него. Он полз вперёд, почти нащупывая себе дорогу, и дополз до ближайшего дерево. Но это совсем не мама. Сверху вниз на него смотрел высокий юноша. Глаза у него уже, чем у всех, кого он видел, а ещё они серые, светлые. — Почему ползёшь, как ящерица? Ходить не можешь? — сказал он. Данко впервые слышал такой голос. Не злой, не противный, а спокойный. Воспринимающий его, как нормального человека. — Умею, — выдохнул он и встал, немного покачиваясь и держась за ствол дерева. — Скажи, я умер? Это ад? Юноша усмехнулся, его тонкие бледные губы так и остались в ухмылке. Данко страшно от этого, но страшно не так, как перед смертью. Тот страх липкий, зловонный, а этот обволакивает его понемногу. — Побудешь тут и сам решишь, ад это или нет, — он сел на корточки перед мальчиком, которому от силы лет семь. — Такие крохи к нам ещё не попадали. — К нам? — переспросил Данко. — А моя мама здесь? — Не уверен. Но, думаю, мы можем её поискать. Это же от неё у тебя такие красивые глаза? От сочетания «красивые глаза» у Данко защемило в сердце. — Нет. Не от неё. — Мы со всем разберёмся потихоньку. Не переживай, — он взял его лицо за подбородок и повертел их в разные стороны, рассматривая мальчика. — А звать-то тебя как? — Данко. А тебя? — Кощей, — он взял Данко на руки и выпрямился во весь рост. — Пойдём покормим тебя. Данко обхватил Кощея за шею и прижался к нему, зарываясь лицом в длинные густые волосы.