День за днем

Гул в голове не прекращался. Это было похоже одновременно на шипение сломанного телевизора и на противный писк, когда находишь канал с профилактикой. Перед глазами стояло и смешение этих изображений – шумящее цветное полотно, которое резало глаза. Сидя в заключении, Геллерт не может уснуть. Он не может бодрствовать. Он может только пытаться привыкнуть к тому, что творится в его голове, хотя иногда кажется, что такова реальность перед ним. Кто-то представляет душу, как шкатулку, в которую владелец бережно складывает все самое ценное. Кто-то представляет ее чердаком, заваленным разными старыми вещами. Геллерт видит ее старым роялем. И надо сказать, что Грин-де-Вальд никогда не умел играть, так что почему именно такая ассоциация пришла к нему, было не понятно. Может, потому что на душах можно играть? Сам Геллерт давно не подходил к нему, никогда в жизни не касался клавиш. Сейчас на них толстый слой пыли, и надо сказать, что он там был не всегда. Был тот, кто виртуозно играл, выдавая странные и восхитительные мелодии. Сидя в заключении, Геллерт вслушивается в шум, чтобы вновь их услышать, но печально то, что это невозможно. - Все возможно, друг, - улыбается ему сквозь размытую шумом картинку Альбус. Геллерт смотрит на него равнодушно и продолжает игнорировать вместе с навязанной им мелодией. Странный парадокс – он ищет ее, но и не хочет слышать. Но парадокс – нормальное явление жизни Грин-де-Вальда. - Ты сам себя вгоняешь в это состояние, - качает головой Альбус. – Своим недоверием и страхом. Ты так всего боишься, хотя пытаешься себя убедить, что это не так. Как будто тонкие пальцы вновь нажимают на клавиши, но на самом деле те все еще в пыли. Ибо эта тема уже больше не трогает его. Да и слова Альбуса больше не имеют веса, после того, как тот предал. Альбус – предатель. Он обещал быть с Геллертом всегда, клялся ему в верности и в искренности чувств, уверял, что это неизменно. Прекрасная иллюзия, навеянная умелой игрой на рояле души. - Это не была иллюзия, - пытается переубедить его Дамблдор. - Это все было правдой, ты сам своей паранойей превратил все в фантом и вложил ложь. Геллерт поднимает уставший взгляд и всматривается в чужое лицо. Оно в шуме и в помехах. - Исчезни, - хрипит он, опасно скалясь. – Просто покинь меня, как ты это сделал до этого. Единственный, кого Геллерт подпустил к себе, предал и покинул его. Альбус расстроил струны инструмента, а затем оставил сломанный роль пылиться, не думая о его владельце. Грин-де-Вальд никогда не играл сам, но в один момент все же решился. И в момент его игры пролилась алая горячая кровь, окрасившая белые клавиши, ярость руководила руками, заставляя терзать измученный инструмент. Останки прошлого он закрыл под крышкой, а растерзанное тело оставил прямо в директорском кабинете. В одиночной камере всегда пусто. В ней слышится тяжелое дыхание единственного заключенного, пахнет пылью и холодом, а в пустоте есть только каменные стены и узкое окно, сквозь которое не может просочиться даже свет. В голове Геллерта вечный шум испорченного механизма и искаженная картинка реальности, он слышит слова убитого им же человека и иногда хрипит что-то в ответ. Перед глазами через размытые и мутные, режущие линзы виден старый испорченный рояль, часть белых клавиш которого окрашена в алый, а корпус в кровавых подтеках. От инструмента нестерпимо воняет разлагаемой плотью, Геллерт знает, что все там давно сгнило, включая внутренности рояля. Грин-де-Вальд не пытается что-либо исправить. Он просто вслушивается в шумы, и радуясь, и ненавидя, что он еще помнит старую мелодию, наигрываемую тонкими пальцами. Проклинает за тот день, что поверил, и проклинает тот час, когда убивал. Но никогда не пытался кого-либо переубедить в своей невиновности. - Только никто не верит, что и ты не святоша, - усмехается Геллерт. – И что я скорблю по тебе, сгнивая следом. Это прекрасная мелодия. Которая уже никогда не зазвучит снова.