Почти каменный

      Нет ничего утомительнее необходимости скрывать болезнь. Катрин Линье знала это, как никто другой. Проклятый кашель сидел в груди с самой зимы и не отступал. Горячие отвары не помогали. Ей становилось тошно от одного вида глиняного горшка с тёмной жидкостью. Тем не менее, настоятельница не жаловалась. Она не хотела волновать тех, кто любил её, и давать повод для радости своим недоброжелателям. У неё хватало и тех, и других. Такие блага как покой и тишина были для обычных монахинь, не для настоятельницы. Точно губка, она впитывала в себя вражду извне, чтобы её остальные сёстры во Христе могли спокойно молиться.       Это былa высокая, гибкая гасконка лет тридцати пяти с бледной, ещё достаточно свежей кожей и серыми глазами. Гаскония достаточно долго находилась во власти англичан, и в родословной Катрин смешались французские и саксонские линии. Она говорила на четырёх языках, как и полагалось женщине из знатной семьи, играла на лютне и писала музыку. Однако её главной страстью была медицина. Для этого она переворошила целую кучу работ врачей-современников. Время от времени случались события, которые отвлекали её от науки. Неожиданные визиты нарушали привычное течение монастырской жизни.       Как-то майским вечером 1482 года она сидела в своём кабинете, расположенном напротив зала для переписки книг. Перед ней стояла запыхавшаяся девушка с растрёпанными чёрными кудрями, в заляпанном грязью белом платье. Эта девушка пришла пешком из Парижа, проделав путь длиной в двадцать пять миль, избегая людских взоров, питаясь ягодами и лесными яблоками. Только что она поведала ей ужасную историю, в которой фигурировали чёрных монах, королевский прокурор и палач.       — Луи совершенно не следит за своими людьми, — проговорила Катрин, дрожа от возмущения. — Ему удобнее на всё закрывать глаза. Ты уже третья девушка за год, которая прибегает ко мне из Парижа, моля о защите. Священнослужители доводят юных горожанок то исступления! Преследуют, угрожают. И вытворяют это не желторотые юнцы, которые недавно окончили богословский факультет, а вполне зрелые мужчины за тридцать. С возрастом и саном приходит чувство безнаказанности. Как хоть его зовут?       — Кого?       — Твоего гонителя, несчастное моё дитя. Посмотри на себя! На тебе лица нет. Сядь же в кресло. Это не допрос. Тебе известна его фамилия? Витери, Шампендаль, Демулен?       — Понятия не имею, сударыня, — призналась Эсмеральда. — Чёрный, гнусный монах-привидение. Он точно тень скользил за мной по улицам.       — Хорошо, не будем об этом говорить. Я вижу, что ты не готова обсуждать то, что заставило тебя покинуть Париж. Успокойся, согрейся, и потом поговорим, — видя, что гостья едва держится на ногах, Катрин встала из-за стола и, мягко положив руки ей на плечи, усадила в кресло перед камином. Настоятельница тихо ахнула, когда её взгляд скользнул по свежему рубцу на щиколоткe девушки. Не нужно было никаких вопросов. Было видно, что это не укус собаки, и не случайный удар колеса телеги. — Я бы написала письмо кардиналу. Если бы я была моложе, я бы так и сделала. Когда-то я была исполнена веры в человеческое правосудие. Но я знаю, что от этого не будет толка. Кардинал и епископ только посмеются. Глупо ожидать целомудрия от старшего духовенства. Мужчина остаётся мужчиной, даже в сутане.       Слова настоятельницы обернулись потрясением для девушки, которая всё ещё воспринимала церковь как нечто грозное и таинственное. Катрин говорила о мерзких похождениях парижских священников как о чём-то обыденном. Ей были известны имена самых выдающихся развратников. Значит, она, Эсмеральда, не была единственной жертвой монашеской похоти?       — По словам звонаря, — сказала девушка, — в соборе Богоматери есть один достойный человек, его господин. Быть может, мне стоило попросить его о помощи? Он бы за меня заступился.       Катрин перекрестилась, и на мгновение её гладкое лицо просияло благоговением.       — Звонарь сказал правду. Архидьякон Жозасский один из немногих, кого не коснулся грех. Впрочем, я не должна кощунствовать. Есть в церкви честные люди, и Клод Фролло в их числе. Правда, прихожан задевает его манера держаться. Он суров и надменен. Но именно он прислал к нам в монастырь свои медицинские учебники после того, как закончил коллеж Торши. Они были в прекрасном состоянии. Клод берёг свои книги. Благодаря ему я научилась правильно сушить и заваривать травы. Если мне удастся победить этот кашель, я напишу ему письмо, — Катрин склонила свою изящную голову, обрамлённую покрывалом. — Всё-таки я рада за мальчишку дез Юрсена. Бедняге несладко пришлось. Какое счастье, что ему попался достойный покровитель.       Катрин выпила ещё один глоток бесполезного отвара и вышла из кабинета, оставив измождённую гостью у огня. Несмотря на то, что она находилась в относительной безопасности, девушку начал бить озноб. Теперь, когда пропала необходимость сражаться за собственную жизнь, она думала о судьбе своего спасителя. Что с ним сделал епископ? Какие муки его ждали? Воображение рисовало девушке ужасные сцены, перед которыми блекла сцена у позорного столба. Она надеялась, что Квазимодо во всём сознался и, по крайней мере, избежал допроса в застенке Тортерю. Всё ради неё.       Щёки Эсмеральды вспыхнули, когда она вспомнила, как в своё время восторгалась храбростью капитана королевских стрелков. А ведь он не рисковал и не жертвовал, спасая её от похищения. Он был вооружён до зубов и в сопровождении своего отряда.       Эсмеральда не была до конца честна с настоятельницей, утаив некоторые детали своей истории, ограничившись полуправдой. Она не рассказала про убийство священника, и что оно было совершено руками звонаря. Катрин считала, что девушка выскользнула из собора посреди ночи, набросив плащ. Теперь этот плащ сох у камина. Ни одна из них не знала, что внутри капюшона были вышиты инициалы архидьякона. В их сознании Клод Фролло оставался святым человеком, а звонарь — его преданным слугой.       Когда настоятельница вернулась, неся свежее светло-голубое платье послушницы, она застала гостью горько рыдающей. Катрина решила, что это слёзы облегчения. Повесив платье на спинку стула, она погладила девушку по спине.       — Не сокрушайся, дочь моя. Все твои невзгоды позади. Ужин будет подан через час. Переоденься и ступай в столовую.       Дочь моя… Эсмеральда давно не слышала этих слов. Так её называла цыганка, воспитавшая её, герцогиня египетская. Ей не было сорока, когда она умерла. У неё была такая же гладкая кожа, как и у Катрин, только с бронзовым отливом, похожий разрез глаз и такая же осанка. Как и настоятельница, герцогиня была одновременно горда и великодушна. Не удивительно, что герцог убивался после её смерти. Значит, такая у Эсмеральды была судьба — переходить от одной названной матери к другой, не ведая родной.       Осушив слёзы, девушка переоделась, заплела волосы в косу и набросила на голову чистое, пропитанное ароматом лаванды покрывало. За последние несколько месяцев она отвыкла от уличной одежды. Если бы ей кто-нибудь показал её разноцветную юбку и расшитый золотыми блёстками пояс, она бы рассмеялась, не веря что ещё весной плясала в таком виде на соборной площади.       Рукава светло-голубого платья были немного длинны. Когда она их закатывала, взгляд её задержался на левом запястье, на том самом месте, где звонарь запечатлел свой единственный поцелуй.