2. Новизна хуже старины

Когда на следующий день мы с Алексеем уже стояли в вестибюле станции «Курская»-кольцевая, он мне сказал: — Мне нужно перейти на «Чкаловскую»: мне в суд. Так что дальше вы пойдете без меня. — Неужели вы бросите меня? — растерянно спросил я его. — За нами слежка, а вы хотите идти в суд один, и чтобы я тоже шел один? Тем более Сергей просил нас подойти в его отдел в восемь, чтобы поговорить со Смолиным. — Нас обоих? Но... — он хотел было что-то сказать, однако только махнул рукой. — Ай, ладно, пойдемте вместе. Надеюсь, наша беседа с этим опером не затянется надолго. Вот только... как бы в суд не опоздать? Неважно. Мы вышли на улицу и направились в отдел полиции. Что нам расскажет Смолин? Об этом я думал всю дорогу; Алексей, вероятно, тоже. *** Пришли мы почти в назначенное время: около восьми часов. Сергей Павлович уже ждал нас едва ли не на пороге здания ОВД. Заметив нас, он сам вышел навстречу, и мы, все трое, вошли внутрь. Молодой дежурный сразу же отдал честь (видел же, что все мы — не последние лица в госструктурах: меня здесь хорошо знали, а у Алексея была слишком запоминающаяся внешность, поэтому его тоже знали, хоть судье и ни к чему посещать отдел полиции) и хотел было нас проводить. Спросил, куда мы идем. Я хотел ему ответить, но начальник отдела замахал на меня руками и сказал молчать. Это показалось мне довольно странным, но он все объяснил, когда мы подошли к изолятору временного содержания. — Ты что, с ума сошел, Мартынов? — шепнул он мне на ухо. — Не надо никому знать о том, что работник моего отдела, пусть и бывший, вероятный наркоторговец! Это же позор как для меня, так и для всех! Ну, я уже и сам это понял и потому ничего не сказал. Он открыл дверь, и наша троица вошла в изолятор. «Аноним», то есть Смолин, сидел на нарах. Лицо его не выражало абсолютно ничего — ни сожаления, ни злорадства — ничего. Как будто на нем была маска, или оно было словно высеченное из камня. Это сильно удивило меня: после всего, что переживает любой человек, впервые попавший в ИВС — вот хотя бы личного досмотра… — он становится испуганным и может даже совсем сломаться. А этот сидит сейчас на нарах с таким видом, как будто все это происходило вовсе не с ним, а с каким-нибудь другим человеком. — Доигрался ты, братец, — обманчиво спокойно обратился к своему бывшему подчиненному Крутовской. — Случай в декабре тебя ничему не научил? От побоев перешел к наркоторговле и угрозам расправой над невинными людьми? Бывший следователь надменно вскинул голову и ответил: — Во-первых, товарищ полковник, тот мужик, которому я тогда врезал, был серийный убийца. А с ними церемониться не стоит. Простите меня, что я не знал о том, что он был вашим другом, — последнее слово он произнес с каким-то презрением, словно выплюнул его в лицо бывшему начальнику. Несчастным человеком был Вадим: даже после смерти его обсуждают все, кому не лень, да еще и в негативном ключе… — Во-вторых, я наркотиками никогда не торговал и не собираюсь. Не надо, пожалуйста, вешать на меня ваши подозрения. Здесь уже я не выдержал. Столь наглая ложь просто разозлила меня. Не торговал он наркотиками, как же! А откуда он тогда знает о том, что я расследую дело, связанное с героином?! — Ты хотя бы не станешь отрицать, что написал мне записку с угрозой убийством? — Чем докажете? — спокойно поинтересовался тот. — А хотя бы тем, что ты так быстро скрылся после того, как позвонил в мою дверь! Ты же живешь рядом со мной, значит, тебе легко вернуться в свою квартиру после того, как положил записку на мою табуретку в коридоре! Я сразу же выбежал искать тебя, но так и не нашел. Правда, эксперт нашла только следы резины, но никаких отпечатков пальцев. Услышав мой ответ, Смолин вдруг рассмеялся, но вскоре улыбка сползла с его лица, и оно снова превратилось в каменную маску. — Здесь вы угадали — анонимку вам написал я. Но я не угрожал вам никаким убийством: я, наоборот, хотел вас предупредить, чтобы вы не связывались с серьезными людьми. Ваше дело куда сложнее, чем вы думаете. Поэтому я и использовал резиновые перчатки, чтобы не оставить «пальчиков» на записке. Ведь меня тоже могут вычислить. Какие еще серьезные люди? Что натворил Сергей, чтобы кому-то понадобилось подкинуть ему героин?! И откуда он сам-то знает, что дело далеко от завершения? Я подошел к нему вплотную, так что наши взгляды встретились. — Немедленно отвечай: откуда тебе известно, что дело кончится нескоро? И откуда ты знаешь, что я его расследую? — процедил я, глядя прямо ему в глаза. К его чести, он не отвел взгляд. — Это просто: Шевченко ведь к вам попал, а вы неравнодушны к чужим страданиям… Не бросите человека в тяжелом положении, не то что Новицкий, — ну что это такое, мать вашу?! Зачем он так о нем говорит? Не знает ничего, а смеет его оскорблять… — А насчет вашего первого вопроса: я не могу сказать: я это сердцем чувствую. Скажу только одно — ваш следователь не такой скромный, как может показаться. Я-то знаю, и Алексей Дмитриевич тоже знает. Расскажите нам всем, — обратился он к Крохину, — расскажите про одного мальчишку, у которого всегда были перепады настроения. — Какой еще мальчишка? — на его лице было явное изумление. — Ой, вот только притворяться не надо. Нам с вами хорошо известны все эти истории. Что было двадцать три года назад? — Это шутка с твоей стороны, я надеюсь? — возмутился Крохин. — Я не помню: это же было так давно, а у меня был жуткий стресс после... хотя это не твое дело... — быстро заговорил он, но я сжал его руку и тихо сказал: «Не оправдывайтесь перед ним». Тот кивнул мне, и больше от него нельзя было добиться и слова. А бывший следователь только злорадно усмехнулся и, встав с нар, принялся ходить по изолятору. Сергей машинально встал у двери, чтобы, на всякий случай, пресечь попытку побега. Заметив это, Смолин засмеялся. На этот раз с его лица спало «каменное» выражение, и нам всем троим стало немного легче с ним общаться. — Товарищ полковник, неужели вы думаете, что я сбегу? — сквозь смех спросил он. — Я же не идиот — я знаю, что я подозреваемый черт знает в чем. Но и в этом случае побег — самое плохое решение. — Я тебя знаю, Константин, — Крутовской нахмурился, — я знаю, что ты несдержанный человек и в состоянии аффекта натворишь столько глупостей, что потом их век не разгребешь. Так что же было такого двадцать три года назад? — В то время ему было семнадцать лет, но даже еще раньше у него начались перепады настроения: то он в хорошем расположении духа, то бывало, что ему срочно нужен был «козел отпущения», чтобы он мог его избить и этим уменьшить свою злобу на весь мир. Вот мне и досталась эта «почетная» роль. А я, между прочим, на десять лет моложе его, если это вам о чем-нибудь скажет! Этот мерзавец жил неподалеку от нашего детдома в довольно обеспеченной семье и почти каждый день избивал меня! И никто не приходил мне на помощь… А вы, Сергей Павлович, выгнали меня с моей должности из-за того, что я всего один раз ударил серийного маньяка-убийцу! — Смолин сверкнул глазами на своего бывшего начальника. При словах «серийный маньяк-убийца» не выдержал уже Сергей и замахнулся на него кулаком, намереваясь дать ему так, чтобы он свалился на пол и не смог подняться. — Я тебе сейчас такого маньяка покажу, сука! — закричал он, подступая к нему и пылая гневом. — Михалыч был хороший мужик, в отличие от тебя! А прежде чем бить его, тебе надо было разобраться в том, почему он семерых убил! — Полегче, товарищ полковник! — бывший следователь перехватил его руку, и вовремя, поскольку едва не получил по лицу. — Что это за двойные стандарты? Меня прогнали отсюда за это же, а сами тоже едва не врезали мне! Думаете, если вы начальник, так вам все можно? — И правда, Сергей Павлович, — сказал Крохин, — зачем вы так? — Погорячился... А нечего было называть покойного маньяком! Он хоть и убил семь человек, но за дело! Ну что это такое? Мы сюда пришли о деле говорить или обсуждать прошлое? Такой вопрос я и задал этой троице, которая снова едва не принялась бурно спорить и даже не ответила на него. Слушать их диспуты я абсолютно не собирался, поскольку мне хотелось вернуться на работу и заняться своими делами. — Так, мужики, успокойтесь все! — я стукнул кулаком по спинке нар, поскольку ничего другого для этой цели не нашел. Они разом замолчали. — Что же ты нам еще расскажешь, Смолин? — поинтересовался я у него. — Ты знаешь, кто эти серьезные люди? — Есть у меня кое-какие мысли, но я не уверен... — Ладно, поговорю с ним... — вздохнул я. — Никогда не думал, что он может кого-то избивать... Он всегда казался таким скромным, как не знаю кто. — Не только избивать он может. Он еще и мою девушку увел, когда мы с ней учились в одиннадцатом классе. Если бы у меня был героин, я бы сам ему его подбросил, и пусть бы эта тварь сгнила в тюрьме! — на лице бывшего следователя появились красные пятна, он почти кричал. — Он и так скоро сгниет в тюрьме, Смолин, — ответил я ему, и мы все трое вышли из изолятора, не попрощавшись с ним. Там уже все было тихо — ни крика, ни матерной ругани, ничего. Как будто его вспышка злости прошла, едва начавшись. *** Интересное дело получается... Сергей, в институте скромный и до того замкнутый, что никогда первым ни с кем не разговаривал, жестоко избивал Смолина?! А тот был еще мальчишкой... Что же это такое? Вот такому человеку я помогал с учебой... Крутовской проводил нас обоих до выхода из здания ОВД и, заметив, что на мне нет лица, довольно неудачно попытался меня успокоить: — Ну что с тобой такое, Мартынов? Вот лучше послушай анекдот — мне его недавно рассказали. Сидит мужик у себя дома и гонит самогон. В окно увидел кума. Говорит: «Привет, кум. Зайди посмотри, как идет процесс, а я пойду в магазин». Кум пришел, сидит и наблюдает. Ему надоело, и он решил выйти во двор прогуляться. Возвращается, а там сидят уже два мента и говорят ему: «Ну что, мужик, попался на незаконном производстве алкогольной продукции? Давай объяснительную пиши». Тот пишет: «Захожу я к куму домой, а здесь сидят два мента и самогонку гонят...» — и они вместе с Крохиным дружно рассмеялись. Я тоже усмехнулся, но скоро опять стал грустным. — Не повезло ребятам... Эй, ты чего? Другой рассказать? — Иди ты со своими анекдотами к черту! — не сдержался я. — Мне еще допрашивать Шевченко, а ты тут дурацкие байки травишь! — Я же просто хотел тебя развеселить. Ладно, до свидания, Алексей, пока, Мартынов! — и он ушел. Мы остались вдвоем. — И чем это вам его анекдот не понравился? — спросил Крохин. — Мне, например, очень даже понравился — смешная ситуация вышла с этим самогоном! Не правда ли? — Чего вы все ко мне пристали? Достали уже со своей самогонкой! — я хотел было сказать кое-что похуже, но каким-то чудом сдержался, поскольку мне не хотелось при нем материться. А он обиженно отвернулся от меня, сунув руки в карманы пиджака. — Еще один такой выпад в мою сторону, на порог своей квартиры вас больше никогда не пущу! Сегодня чтобы ноги вашей в Люберцах не было! — ничего больше не сказав и даже не взглянув на меня, Алексей круто развернулся и ушел в сторону метро. Я не успел опомниться, как он исчез за ближайшим поворотом. И зачем только я ему нагрубил? Неужели он исполнит свою угрозу, и я никогда больше не смогу прийти к нему в гости? Какой же я идиот — выплеснул свое раздражение от истории, рассказанной Смолиным в ИВС, на других людей! И Сергею нагрубил, и Крохину... Хоть бы на допросе сдержаться... Я все думал и думал о своем поступке: конечно, я не в духе, но зачем же надо было так разговаривать со своими приятелями? — и горько корил себя за него... Не заметил, как наконец добрался до своего родного СИЗО. А на входе уже стоял Наумов и явно ждал меня. Он сразу же начал что-то говорить о том, что наш новый заключенный — то есть Сергей — устроил голодовку и всю еду оставляет нетронутой. В ответ на это я просто отправил его следить за порядком в камерах, а сам направился проведать своего уже бывшего институтского друга. Он выглядел еще хуже, чем я его видел в первый день расследования. Резко побледневший, худой, с глазами больше мутными, чем голубыми... Но на этот раз я не стал ему сочувствовать. Когда я выяснил, что он в юности избивал ни в чем не виноватого перед ним Смолина, то вся моя жалость по отношению к нему пропала. Ну, «вся» — это я утрирую: немного-то еще осталось, но это ненадолго. — Что это ты, друг мой, за комедию ломаешь? — иронически обратился я к нему. — Если умрешь, спрашивать об этом будут меня, и уже мне будет выговор или срок! Сергей же ничего мне на это не ответил, а спросил лишь: — Ты нашел того человека, который подбросил мне наркотики? Если не нашел, то я продолжу свою голодовку... — Я узнал кое-что поинтереснее: например, ты знаешь следователя Смолина? Тот отрицательно покачал головой и только криво усмехнулся в ответ на мой вопрос. — Не знаю. В моем районе такого нет. — Он из моего района и прекрасно тебе знаком, — возмутился я его наглым ответом и этой усмешкой. — Ты над ним в молодости постоянно издевался, и он сейчас ненавидит тебя за это. Но, если ты спросишь, он ли подкинул тебе героин, то я тебе отвечу: нет. — Ах, это тот мальчишка из детского дома... Но мне плевать на то, любит он меня или ненавидит. За такие слова я был готов ему врезать. Вот тебе и скромный застенчивый студент... Говорит так, как будто он бессердечная и циничная мразь! Я когда-то думал, может, его скромность была напускной, чем-то вроде маски? Так оно и оказалось... Я бы и рад оставить его сидеть в тюрьме всю оставшуюся жизнь, но я не такой человек. Не могу так поступить. Смолин тогда, в ИВС, сказал чистую правду, что я неравнодушен к чужой беде. Да, хвалить себя самому — не очень хорошо, но ведь это же так и есть! Я все-таки докопаюсь до правды и узнаю, кто и зачем подбросил ему наркотики. А там можно будет что-либо сделать и с этим делом… И я заставлю его ответить за все, что он наделал в юности! Чувствую, что одним избиением Смолина это не ограничивается… — Отвечай, что ты еще натворил за свою жизнь?! — Больше ничего, вот тебе крест... — его любимое выражение, которое я слышал от него уже в третий раз, вывело меня из терпения. — Прекрати так говорить, это грех! Я хоть и атеист, но сознаю это! — я не мог больше видеть его, поэтому быстро вышел из его камеры, бормоча себе под нос все матерные ругательства, какие только знал. Другого ничего мне на ум не приходило. Когда я немного пришел в себя, то хотел было разыскать Крестовского и спросить его, известно ли ему что-нибудь по этому делу, но отказался от этой затеи. Алексей говорил мне, что он уже не служит в ФСБ и вообще начал спиваться. Если я допрошу его, то наверняка сорвусь и наделаю столько, что, как мудро заметил начальник РОВД, «век не разгребешь». Как только я вспомнил про Алексея, то мне на ум сразу пришла наша ссора. Да и из-за чего?! Из-за какого-то дурацкого анекдота... Ему он понравился, а мне не очень... Что делать? Как мне сделать так, чтобы он простил меня? Я же вовсе не хотел срываться на него, но делать тогда было нечего... Неужели он больше никогда не пригласит меня к себе, в Люберцы? Да, вот это неприятно. Надо бы все же приехать к нему и захватить с собой какой-нибудь подарок... Что бы ему такого подарить? Алкоголь он бы явно не принял: он не пьет... Жаль, ведь это самый простой вариант! Но мысли об этом я решил отложить на конец рабочего дня и решил заняться делами. В этот день на меня свалилось множество бумажной работы, которую я никогда не отдавал своему заместителю Наумову, поскольку знал, что тот, не желая этого, может допустить какую-либо ошибку. Я не люблю исправлять все за другими, поэтому все делаю сам. А ему я поручаю что-нибудь простое: занести бумаги в архив, или, если срочные дела, помочь мне (разумеется, под моим руководством). Так вот, всю эту гору бумаг я разгреб лишь к концу дня. Наумов следил за порядком — все было спокойно: никто не предпринимал попыток сбежать, голодовка Сергея окончилась, не успев начаться (мой исполнительный заместитель вправил ему мозги, и он признал, что поступил по-дурацки). За работой я и забыл про него совсем… Однако навещать его я не стал — не мог видеть его самодовольное лицо, когда он упоминал о своих отношениях с несчастным Смолиным. И если он еще раз скажет свою любимую фразу «вот тебе крест», то я попросту ему врежу, а это плохо повлияет на мою репутацию. Я особо не помешан на желании всегда «держать лицо» и сохранять реноме, но бить заключенных — не комильфо, как говорят французы. Да что заключенных — вообще любого человека нельзя избивать. Вот бы эту простую истину понял Шевченко... Но это мечта явно несбыточная. Прошли уже двадцать три года, а он до сих пор пренебрежительно относится к своей бывшей жертве! Конец рабочего дня я встретил с большой радостью — мне надоело возиться с бумагами: я понимал Вадима, тоже не любившего это дело. Назначив охрану для всех пятидесяти камер на этаже, я уехал. В Люберцы, спросите вы? Нет. Сначала — в магазин, располагавшийся неподалеку от здания СИЗО. Я долго бродил вдоль рядов продуктов, выбирая то, что подошло бы в качестве подарка Крохину в знак примирения. Он мне не звонил, и я уже начинал беспокоиться. Сам я тоже пока не стал звонить ему, поскольку боялся, чтобы тот опять не обиделся, и чтобы я не наговорил ему еще чего-нибудь лишнего. Иногда моя несдержанность может сыграть со мной плохую шутку. Вот как в случае с этим анекдотом про незадачливых ментов. Здесь я заметил лежавшие на полках торты. Взял один — какой-то с испанским названием — белого цвета с шоколадными полосками и направился в отдел, где продавался алкоголь. Все-таки я решил купить что-нибудь: конечно, не водку или пиво, а, например, мартини или коньяк. Что-либо благородное, даже, можно сказать, аристократическое. Мой выбор пал на белый мартини, и я пошел на кассу с тортом и бутылкой. — У вас праздник? — поинтересовалась молодая продавщица, глядя на мои покупки. — К жене идете? Я закатил глаза и про себя подумал: «Ну что ей за дело до этого?» Я тоже не люблю людей, которые чересчур рьяно следят за чужой жизнью, как и Вадим (я вспомнил третью главу из его дневника, где он описывал свой разговор с прокурором насчет смерти Лиановского). — Да, праздник, — мне не хотелось рассказывать об истинной причине, побудившей меня купить спиртное и торт. — Но это мое личное дело. Она ничего мне не сказала и стала пробивать мои покупки. *** После того, как я купил все необходимое, я пошел в сторону ближайшей платформы Казанского направления — в нашем районе находится одна: «Новая». До Люберец, получается, ехать около двадцати минут. Мне пришлось ждать свою электричку довольно долго: сначала мимо меня с шумом промчался пассажирский поезд, за ним экспресс, и уже после него подъехала электричка. Людей там было довольно много, хоть эта платформа располагается недалеко от вокзала. Но, к счастью, мне удалось сесть. Люберецкую платформу так никто и не привел в порядок — меня встретил знакомый неприятный пейзаж: мешки и уложенные друг на друга и упакованные в полиэтиленовую пленку каменные плиты. Больше половины камней в кладке отсутствовали, на что я обратил внимание еще в первый раз, как посетил этот город. Нечего сказать, заботятся здешние власти об инфраструктуре вверенного им населенного пункта! Вообще многое в российской жизни удивляет меня. Может быть, иногда я кажусь человеком не от мира сего со своей детской наивностью, но лучше уж быть таким, а не циничным и заботящимся только о том, как бы где чего побольше отхватить! А насчет моего удивления по поводу жизни россиян… Алексей тогда сказал совершенно правильно: «не нам менять существующий порядок!» Я поднялся на мост и направился в город. Прошел знакомый сельскохозяйственный рынок, где было множество ларьков с овощами, фруктами и прочим, и наконец через пять минут подошел к дому с цветущей яблоней перед ним. Зайдя в подъезд и поднявшись на второй этаж, я подошел к двери семнадцатой квартиры и хотел было позвонить, но рука моя замерла в воздухе перед кнопкой звонка. Я боялся, что Алексей выйдет и скажет: «Зачем вы пришли сюда? Идите отсюда, и чтобы я вас больше никогда здесь не видел!». Была не была… Я решительно нажал на кнопку. За дверью послышался шорох, потом тихая ругань, затем дверь открылась, и на пороге предстал хозяин квартиры. Увидев меня, он невольно отшатнулся и схватился рукой за стену. — Саша… Вы все-таки приехали… А я вас не ждал сегодня после того, что я сказал тогда… — растерянно заговорил он и неожиданно обнял меня. — Простите, что я на вас обиделся из-за того анекдота. — Это вы меня простите за то, что я вам сегодня наговорил возле отдела полиции… — я стоял и тоже обнимал его. — Вот, я тут кое-что принес, — я протянул ему коробку с тортом и бутылку мартини. — Зачем все это? — он по привычке начал было отказываться, но я опять насильно вручил ему все, и мы пошли в комнату. Как будто огромный камень спал с души: все-таки он простил меня… А я уже испугался, что никогда больше не увижу его в домашней обстановке. Сначала он долго отказывался от мартини, но потом, после моих настойчивых уговоров, выпил, разбавив мартини апельсиновым соком. Я никогда за всю жизнь не встречал мужика, который бы не любил алкоголь — например, Сергей Павлович был большим любителем выпить (на свадьбе Вадима он до того напился, что потом нам с Наумовым пришлось грузить его в такси и в таком виде везти прямо в отдел полиции, чтобы тот там отоспался... Коллеги-бизнесмены отца Анастасии потом косо смотрели на всех нас — но ведь мы все простые люди: спецназовцы, менты... Как же нам не пить, когда выпадает повод повеселиться?) Я усмехнулся, вспомнив тот случай. Дежурный тогда смотрел на пьяного начальника с каким-то безумным выражением лица: явно не одобрял того, что он напился до отключки… Однако он помог нам дотащить его до кабинета. Наутро, когда Сергей Павлович пришел в себя, то удивлялся, каким это образом он оказался на работе, хотя был в ресторане и отмечал свадьбу своего друга? Все это мне рассказал дежурный по телефону, давясь от смеха… Мы с Вадимом тогда тоже от души посмеялись над этой историей. Он хоть и имел какую-то нездоровую реакцию на спиртное, но не отказывался от выпивки, Павлов тоже пил, но редко. Так что единственным совершенно непьющим в моем окружении оказался Алексей. Так мы долго сидели за бутылкой мартини (правда, пил только я; Крохин после первой рюмки наотрез отказался от дальнейшего) и вели дружескую беседу. И только когда мы уже собирались идти спать, он меня спросил: — Что вы узнали по нашему расследованию? Я был уже изрядно подшофе: вермут, хоть и содержащий в себе шестнадцать-восемнадцать градусов алкоголя, все же ударил мне в голову, и потому ничего не смог ему ответить. Тот грустно вздохнул, видя меня в таком состоянии, и повел меня в спальню. По дороге он что-то говорил себе под нос. Я смог расслышать только: «Ну что за манера у наших все время пьянствовать?!» — Я... не пьяный... — пробормотал я. — Вижу я, какой вы не пьяный... — недовольно ответил Алексей, когда мы уже легли спать.