***
Стресс. Переживания. Всё это порождается ответственностью, которую мы несём на своих плечах. Отдавшие слово верности, введённые в доверие посредством клятвы, мы готовы склонить голову пред топором в случае неисполнения собственных обещаний. Чувство вины переполняет нас, а мы, как заведённые, из кожи вон лезем, дабы переубедить вышестоящих дать нам второй шанс, который может решить многое. Так же было и с Полом, который стремглав влетает в главный холл здания клиники Гейлстоуна и направляется к регистрационной стойке. Его сын, Трэвис, идёт за ним, пытаясь догнать и успокоить, но все его попытки оказываются пустой тратой времени до тех пор, пока это не делает медсестра, стоящая за стойкой. — Мой сын, — тяжело дыша, начинает мужчина, облокотившись о столешницу левой рукой. — В какой палате мой сын? Медсестра бросает на него краткий спокойный взгляд, после чего переводит его на парня, подбежавшего к стойке. — Имя. Фамилия. И дата поступления в клинику, — её голос непоколебим, стоек, как и её осанка, которая не искривилась, несмотря на ежедневную работу с кипой бумаг. — Салливан Фелпс. Поступил к вам сегодня днём. — Папа, папа… — укоризненно шепчет ему Трэвис, легонько дёргая за рукав пиджака, явно на что-то намекая, чему Фелпс-старший не уделяет особого внимания. Медсестра в этот момент краем глаза пробегает по записям о поступивших в клинику пациентах в этот день и, не найдя в нём нужного имени, с безразличием смотрит на запыхавшихся людей. — Простите, но, кажется, Вы ошиблись клиникой. Никаких Салливанов Фелпсов к нам не поступало, — она говорит это так, будто её это не волнует и волновать не должно. — А можете назвать имена тех, кто поступил сегодня? — бесцеремонно спрашивает мужчина в надежде услышать давно всеми забытое имя. И медсестра вновь смотрит в журнал записей и начинает перечислять: — Генри Дуган, Эмили Скин, Марина Холмен, Самуэль Нельсон… — не успевает она дочитать до конца, как Пол перебивает её, задав интересующий его вопрос. — Самюэль. В каком он состоянии и в какой он палате? — Я не могу сказать, в каком он состоянии — не располагаю подобной информацией. Однако если он находится в реанимации, то значит, что состояние у него и не очень уж стабильное. — А где находится реанимация? — спрашивает её Фелпс-старший, слегка нахмурившись. — Простите, но, кажется, Вы искали другого человека. Или Вы своим детям даёте своеобразные псевдонимы? — девушка наклоняет голову в сторону, заинтересованно смотря на мужчину, который не колеблясь отвечает, но не на вопрос. — Послушайте, я пришёл не на Ваши вопросы отвечать. Я пришёл к сыну! Впустите меня к нему! — грозно проговаривает он, опуская брови к переносице так, что видны три горизонтальные полоски на лбу. — Папа, успокойся… — повторяет Трэвис, укоризненно смотря на отца, на что тот лишь говорит ему заткнуться. — А Ваш сын говорит правду. Нечего здесь устраивать скандалы, — подмечает медсестра, скрещивая руки на груди. — Извините, но можно пройти к нему? К Самуэлю… Нельсону. Нам правда очень нужно. Я его брат, и я волнуюсь за него. Прошу Вас. Я очень хочу его увидеть. Мы очень хотим его увидеть, — блондин запинается, но старается взять ситуацию под контроль. Ведь он знает, каким бывает отец, поддавшись эмоциям. И он не хочет, чтобы этот разговор закончился на улице. Девушка косо смотрит на него. Он вызывает в ней сомнения. Его неловкая улыбка и слегка приподнятые брови говорят о его взволнованности в этот момент, и вряд ли это из-за того, что какой-то там парень лежит в реанимационной койке. Она окидывает блондина оценивающим взглядом, после чего делает тяжёлый вздох. «И не такие прибегали», — думает медсестра и, посмотрев в сторону герметичных дверей, которые ещё с утра были вычищены до блеска одной из её знакомых уборщиц. — Видите дверь? — она указывает направо, на стену с тремя такими дверями, и Фелпс-старший смотрит в том направлении. — Та, что по центру. Он соглашается. — За ней расположен коридор. Идите прямо до конца — там будет лестница, но Вы не поднимайтесь по ней, сразу же сворачивайте направо. Там в конце будет дверь, над которой написано «Отделение реанимации». И да, — она заостряет его внимание на себе, сердито посмотревшей на него, — без бахил, халата и шапочки ни ногой! У нас тут не проходной двор — полная санитария. Ясно? — Понятно, — чётко отвечает Пол, как на службе в армии, после чего обращается к Трэвису, который двигается в сторону выхода и даёт отцу знать о собственных намерениях, дополняя свою речь просьбой не покидать помещения без него. Проходит минута. Две. Парня всё ещё нет в холле. И это начинает действовать Полу на нервы: он притоптывает ногой, отбивает ритм пальцами по столешнице регистрационной стойки, тем самым принося небольшой дискомфорт девушке своей нервозностью. «Будь спокойна. Людям свойственны переживания», — думает она и с тяжёлым вздохом опускает свой взгляд на журнал для записей, изредка поглядывая на мужчину, как ей кажется, перенимая от него некое раздражение. «Долго он так будет долбить по стойке, как дятел?» — вопрос сам всплывает в её голове, но она не подаёт вида своего негодования, которое лишь разрастается с каждой секундой его угнетающего присутствия, до тех пор, пока раздражение не достигает своего пика. — Простите, — резко начинает она, сердито смотря на посетителя, чем обращает его внимание на себя, — но у нас здесь стойка, а не барабанная установка. Поэтому будьте любезны перестать долбить по ней. — Извините, — отвечает он ей, подпирая свой подбородок рукой. — Нервы сдают. — Не Вы одни такие с нервами. У нас тут люди и с психозом были. История смешная, а ситуация страшная… — И часто Вы их видите? — Я — иногда. И слава богу. Но за подробностями можете обратиться к нашему психотерапевту, которого, боюсь, с такими посетителями самого вскоре прорвёт, — она неловко цокает языком, вскидывая бровями. — Настолько всё запущено? — удивлённо спрашивает её Фелпс, на что медсестра угукает, сжимая губы в одну полоску. — Господи… — Я смотрю, Вы уже успокоились, — подмечает девушка, смотря на серьёзного мужчину. — Голос не дрожит. Дыхание стабильное. — А Вы со всеми так общаетесь? Даёте оценку посетителям, проводите анализ их состояния, — Фелпс бросает на неё непонимающий взгляд. — Работа такая. За стойкой тоже скучно сидеть, так что развлекаемся как можем, — она пожимает плечами в знак собственной невинности, отчего Пол отводит взгляд в сторону и, поражённый ответом, мысленно проговаривает «М-да». Сзади него доносится глухой звук открывания двери и шебуршание бумаги, после чего в помещении разносится знакомый грубоватый голос, отвлекающий его от забавного до дрожи в теле разговора с медперсоналом и подгоняющий его в действиях. Трэвис быстрой походкой движется в сторону необходимой ему двери, держа в руках за лямки картонный пакет. А Фелпс-старший, наконец-то дождавшийся возвращения своего «блудного» сына, отрывается от столешницы и, не прощаясь с девушкой, идёт к нему. — Эй! Не забывайте про «дресс-код»! — кричит им вслед медсестра, провожая их хмурым взглядом. — Обязательно! — с иронией выкрикивает Фелпс-младший и вместе с отцом скрывается за дверями, ведущими в длинный коридор. — Это какой-то кошмар. Деятельность в культе выглядит миловидно по сравнению с тем, что происходит здесь… — проговаривает Пол, изредка поглядывая на сына, который широко улыбается, слыша эти слова. — Это поэтому ты боишься больницы и врачей, которые работают в ней? — с долей иронии спрашивает Трэвис, смотря себе под ноги. — С чего ты взял, что я их боюсь? — Мама рассказывала. И ту историю со стоматологом, и историю в травмпункте. Ты терпеть не можешь врачей. Это что, детский бзык? У взрослого человека, которому скоро шесть десятков стукнет… — в его голосе присутствуют нотки издёвки, которые периодически раздражают мужчину, как и тема про докторов, отчего тот решатся перевести тему разговора. — Ты купил необходимое? — спрашивает Пол, на что блондин положительно кивает головой. — Всё? — Да, да, да и ещё раз да. Кажется, эта странная ситуация с Салом, да и вообще любая ситуация, связанная с Фишером, в любом случае будет их сближать, что радует Фелпса-старшего. Возможность поговорить с сыном на другую тему, не касающуюся церкви, была для него больше, чем просто шансом для склеивания трещины в их отношениях. Пропасть, которую они сами сотворили за все годы их жизни с момента ухода Эммы, лишь росла между ними. Недопонимание с двух сторон, полное отсутствие стремления посмотреть на одну и ту же ситуацию со стороны другого человека, выяснение отношений посредством криков и оскорблений, адресованных друг другу, бросание вызова и бойкота — вот она — их семейная идиллия, наполненная тоской по временам «раньше было лучше». Но всё это было так давно, что Пол и вспоминать не хочет. Не хочет и не собирается. Ведь все эти отношения, как дешёвая китайская игрушка — рвутся в мгновение ока. Уже будучи одетыми в халаты, они забегают в отделение реанимации и ищут необходимую им палату. Пол расспрашивает у медбратов про Сэмуэля, на что те лишь качают головой, говоря, что им и своих пациентов хватает, которые лежат в не менее тяжёлом состоянии, и лишь спустя пару человек он наконец натыкается на врача, который расспрашивая его о том, кто он, откуда он и почему не приехал раньше, ведёт его за собой в шестую палату. Наличие людей, сидящих в помещении с аппаратурой жизнеобеспечения, подключённой к загипсованному Салу, чьё лицо было неестественного цвета в связи с наличием на нём гематом, вызвало у Пола заинтересованность. Он, надменно глянув на присутствующих в палате посетителей — женщину пятидесяти лет, что сидела у кровати, с тревогой смотря на своего, как она считала, племянника, и парня с грубой внешностью, который стоял за спиной старушки, скрестив руки на груди и уткнувшись взглядом в пол, — прошёл внутрь помещения и, посмотрев на пациента, подошёл к нему ближе. — Вы кто? — спрашивает его женщина, переводя свой взгляд на Фелпса-старшего. — Хочу задать Вам встречный вопрос, миссис… — гладко и скользко проговаривает мужчина, сощурив свои глаза, нацеленные на собеседницу. — Рамирес, — моментально отвечает она, не сводя взгляда с только что пришедшего посетителя. — Рад знакомству. А я Пол Фелпс, — на его лице проскальзывает лёгкая ухмылка, которая сразу же бросается ей в глаза. — Повторюсь: Вы кто? Если из редакции, то идите к чёрту… — Тс-с, — шипит он, выставив указательный палец вверх, тем самым перебивая её. — Не делайте преждевременных выводов. Я же не монстр, я такой же человек, как и Вы. Вестник в образе Джонсона, растянувшись в надменной улыбке, косо смотрит на Фелпса-старшего, ожидая продолжения замысловатого шоу, в котором теперь он зритель, а не тамада, веселящая людей своими дурацкими и бессмысленными конкурсами. — Я лишь просто человек, который знает этого парня лучше, чем Вы. Поверьте мне на слово, я знаю, о чём идёт речь, — слова из его уст звучат убедительно и даже немного пугающе, отчего миссис Рамирес нервно начинает подёргивать морщинистой верхней губой. — А мне кажется, Вы ошибаетесь. Как и многие в этом мире люди. — Ошибки свойственны каждому из нас, я полностью солидарен с Вами. Но знаете, этот случай трудно назвать чьей-либо ошибкой. Да и просто ошибкой. Чистой случайностью — да, злой шуткой — да, проявлением жестокости со стороны людей, имеющих больше власти, — тоже да. Но это отнюдь не ошибка. — Тогда что же это? Мой племянник пропадает почти что на год. У своих врачей он больше не числится, его никто не видит. Мы ищем его, обращаемся в муниципалитет, но нам отказывают или делают вид, что помогут. А потом он врывается в мой дом и устраивает скандал из-за дурацких записей, которым посвятил три чёртовых года, когда мог бы их провести со своей семьёй. У него начинается припадок, а таблеток, которые были так необходимы в тот момент, у него с собой нет. Но знаете, что меня поразило больше всего? Что он ко всему этому отнёсся так, будто ничего не знал ни про меня, ни про сестру и даже про болезнь. И сейчас он лежит здесь, в реанимации, в которой сутки пребывания стоят дороже, чем дешёвая подержанная машина. И я до сих пор не могу понять, что же такого произошло с ним за эти семь месяцев. И является ли это чистой случайностью — я тоже не знаю. А сейчас появляетесь Вы и заявляете, что знаете моего племянника лучше, чем я. Так может Вы и есть причина его исчезновения? — её голос изредка вздрагивает, показывая степень волнения, но она старается держаться, пытаясь сохранять эмоциональную стабильность во время их диалога, что очень хорошо заметно для Пола, который привык работать с людьми. В глубине души мужчина полностью согласен с ней и даже более — его поражает пронзительность её слов. Но обстоятельства, при которых он оказывается в данный момент, вынуждают его придерживаться иного мнения. — Вопрос интересный. Даже очень, — он на долю секунды растягивается в ироничной улыбке, но тут же возвращает себе горделивый и хладнокровный образ, который так ненавидел, работая в среде оккультизма. — Вот только поставлен он немного некорректно. Миссис Рамирес лишь горько улыбается, кивая головой, после чего со вздохом переводит свой взгляд на пациента, прикованного к кровати. Маска для вентиляции лёгких на лице, куча различных проводков, выполняющих проводниковую функцию между ним и мониторами, показывающими состояние здоровья, и подсоединённая капельница. И никак нельзя позабыть о гипсах, скрытых под покрывалом. — Давайте перестанем выяснять отношения. По крайней мере до тех пор, пока Сэм не очнётся, — холодно проговаривает она, поглаживая парня за руку. — Да, — отрывисто произносит Пол. — Давайте не будем ворошить эту проблему. Лучше подождём, когда Сал придёт в себя. Кларисса хмурится и смотрит на своего собеседника, как бык на красный платок, лишь слыша одно противное ей имя. — Не смотрите на меня так. Он сам так представился во время нашего знакомства, — Фелпс-старший невинно смотрит на неё, как маленький ребёнок на родителей после очередной проделки. А потом, посмотрев на смирно стоящего позади неё шатена, обращается к нему по имени, которое помнит весьма смутно: — Ларри, — парень поднимает свою голову и, как истинный пофигист, смотрит на мужчину с полным равнодушием, — можно тебя на пару слов? Тот лишь нервно цокает языком, мол, всё его задолбало, и, засунув руки в карманы джинсов, движется к выходу из палаты. Фелпс-старший провожает его заинтересованным взглядом и, извиняясь перед Клариссой за то, что вынужден отойти, идёт следом за парнем. И лишь только когда они оказываются в коридоре, а дверь в палату остаётся закрытой, мужчина встаёт плечом к плечу рядом с двойником Джонсона и начинает разговор: — Может объяснишь, что произошло там? И почему он был не дома, а у этой женщины? — его голос тих, но груб, что раздражает Вестника, который шмыгнул единожды носом и сглотнул подступивший к горлу ком. — Я имею полное право не отчитываться перед тобой, — холодно отвечает он, смотря себе на носки кроссовок. — Верно, имеешь. С этим не поспоришь. Но вот мне интересно, как ты Госпоже это всё… — Вас это не касается, — перебивает его парень, подняв голову. — И касаться не должно. Занимайтесь своей церквушкой, продолжайте людям мозг промывать всей этой ебулдой, пропагандирующей несуществующего Бога, делайте то, что всегда делали, но не шатайтесь у меня под ногами, а то ведь ненароком раздавлю, как букашку. — Сосунок, ты мне угрожаешь? Тебе всего-то отроду три года, — с неприязнью проговаривает Фелпс-старший, смотря на Вестника, на что тот лишь ухмыляется. — И что с этого? Это делает меня другим? Лишает полномочий? Лишает меня права решать самому, что делать и как? — он поворачивает голову в сторону Пола и всматривается в его сердитые глаза. — А ты, я вижу, стал забывать, кто есть кто. И стал забывать, что тебя позвали лишь для выполнения грязной работы. — Грязную работу здесь выполняешь только ты, Фелпс. А я здесь чисто нянька, следящая за избалованным тобой ребёнком. — Избалованным мною? — Пол издаёт тихий смешок и смотрит на расслабленную копию Джонсона, которая явно получала удовольствие от этого диалога. — Кажется, ты сказал, что сам следил за ним. А это значит, что сейчас мы пожинаем плоды твоего воспитания. Слова едко въедаются в голову Вестника, отчего он наклоняет её в сторону, смотря на собеседника не таким уж и пофигистичным взглядом, который был характерен ему ещё пару мгновений назад. — Как быстро ты переводишь стрелки, — серьёзно говорит он. — Пытаешься открыть кому-то глаза, а сам ходишь с закрытыми. Мне жаль тебя, Пол. Жаль за твою напыщенность и за твои надежды, которые так и не оправдываются. Сколько лет уже прошло? Двадцать? Только подумать можно, двадцать лет ты сидишь на одном и том же месте и, мало того, на эту же иглу подсаживаешь и сынулю. Бедный Трэвис так и не нашёл себя в этом мире, потому что вечно находился под твоей подошвой. Вот только знаешь, мне плевать на вас. Мне искренне плевать. Я работаю с вами чисто из-за этого парня, который лежит, находясь в вегетативном состоянии, за этой дверью, — он указывает рукой в сторону палаты. — Он моя мотивация. Он мой резон пребывания в этом мире, и я несу за него ответственность. — Несёшь за него ответственность? Да неужели? Тогда объясни мне, как так вышло, что этот парень, за которого ты голову несёшь, оказался в столь ужасном состоянии? Почему на нём гипс? Почему он дышит через аппарат? Почему он весь в синяках? Расскажи, ответственный. Давай. Он бросает ему вызов, как когда-то Вестник бросал вызов ему. И, прекрасно понимая, что правда в этой ситуации за Полом, парень, не зная, чем возразить, решается промолчать и просто уйти. Однако мужчина просто так его не оставит в покое. Он хватает его за руку, чуть выше локтя, и останавливает. — Руку убери-те, — процеживает Лжеджонсон, сталкиваясь своим негодующим взглядом с сердитым взором Фелпса. — Ты уж береги себя, Вестник. Я не думаю, что Розенберг будет довольна такой новостью, — говорит ему на прощание мужчина и отпускает его. Этот спокойный взгляд настораживает парня, но он, не заинтересованный в продолжении их диалога, старается покинуть помещение как можно скорее. У него есть дела поважнее.***
Темнота и тишина — самый устрашающий дуэт в мире. А под аккомпанемент одиночества они становятся целой гнетущей атмосферой, цепляющей душу за нити. Мысли в голове превращаются в мюсли, которые можно смело отдать собаке, любящей грызть свою косточку, и затмевают разум ужасными идеями о неожиданном появлении монстра из-за угла, об непредсказуемой атаке, не имеющей объяснений с точки зрения физики, да даже об воздействии потусторонних сил на мозг. Сила внушения велика, что нельзя сказать о силе самовнушения, что страшнее самого ужасного омерзительного создания, скрывающегося в тленной голове на вид абсолютно нормального человека, но на деле — психопата. Зло таится внутри каждого, только проявляется оно по-разному. И понимает человек его тоже по-разному. И в то же время, зло — это искусство и красота. В частности, искусство управления людьми, красота в необъятном, красота в противном, красота в угасшем, жертвенном и потерянном. И эта красота проявлялась в этой небольшой комнатушке с пошарпанными обоями, стоящем на исцарапанной тумбе телевизором, разбитым вешалкой, что торчала из его экрана, с этими перевёрнутыми креслами с разодранной обивкой, и ветхим ковром, от которого несло сыростью. Потолок протекал — капли медленно падали вниз, приземлялись на пол и отдавались громким бульканьем, которое эхом разносилось по всему помещению. Только этот звук доносился до ушей Сала, который стоял в пороге и хмуро смотрел на весь этот хаос, пытаясь понять что к чему. Его глаза бегают от одного угла в другой, и стоит ему лишь ступить на пол и пройти вглубь помещения, как сзади, поскрипывая от старости петель, стала закрываться дверь. Звук был тих и неслышен по сравнению с бульканьем воды, засевшем в голове, однако он вмиг заменился резким хлопком, когда щель между дверью и рамой стала небольшой. Сердце Сала ёкает, тело непроизвольно поворачивается в сторону источника шума, а зрачки увеличиваются с целью рассмотреть всё детально. Ничего нет. Лишь закрытая дверь и старые стены, пронизанные плесенью с потолка до плинтусов. Он крепче сжимает ствол дробовика в руках, подрагивающих от страха. Ему становится не по себе. Он старается увести мысли об ужасном в сторону, но они занимают большую часть его размышлений. Оставляют его наедине с кошмарами, которых сами и навязывают ему. Один в комнате без единого источника света. Совершенно один. И ни одного признака присутствия живой души. — Держи себя в руках… — судорожно шепчет он, чувствуя как стопы медленно обволакивает липкая жижа. Дыхание сбивается, но Фишер старается стоять крепко. И хоть всё это происходит не впервые, парень, не способный предсказать, что будет и как оно произойдёт, замирает на месте, вслушиваясь в это бульканье, под ритм которого настраивается и его сердцебиение. — Стоишь и ждёшь его прихода. Как великодушно для такого гадкого создания… Сал оборачивается на хриплый старческий голос, резко появившийся в пространстве, но ничего, кроме разбитого телевизора и перевёрнутых кресел в этой темноте не видит. — Не ищи его здесь. Он боится, когда на него смотрят. Сал дёргает за цевьё, отдающееся щелчком в помещении, с целью перезарядить дробовик и поднимает оружие на уровне шеи, приготовившись к неожиданной атаке. — У него в приоритете наблюдать за тем, как ты страдаешь, чувствуешь боль. Это приносит ему удовольствие. — Что ты такое? — со вздохом вылетает у Фишера, всё ещё бегающего глазами по комнате. — Я? — спрашивает создание и замалчивает, растягивая момент. — Может мы лучше узнаем, кто ты? Безумец, убийца, кайфолом… да и просто отвратительное существо, которое не хочет сдохнуть. Цепляешься за жизнь, как утопленник за спасательный круг, избегаешь судьбы и целишься туда, где ничего нет. Плохой из тебя стрелок, раз уж ты убил её. — Что…— срывается с уст Фишера, на миг теряющего бдительность. — Она ведь была живой. Была… человеком. А ты всадил в неё пулю. — Неправда! Это был не человек! Она давно была мертва! — Ты превратил её лицо в рым. Проделал в нём дыру. — Чушь собачья! Я стрелял в Него! — Сал кричит, пытаясь найти оправдания, хотя в глубине души прекрасно знает, что голос прав. — Она истекала кровью, её мозг валялся рядом с ней… — Заткнись! — Твой разум не способен трезво мыслить. Ты безумец, сбежавший из психлечебницы. Назови мне хоть один случай, когда ты чувствовал себя спокойным? Когда ты не беспокоился о том, что из объективов камер выкатятся глаза? — Ложь… — шепчет Сал, судорожно дыша. — Ты просто лжец, который пытается вывести меня из себя. — Ха! — восклицает голос, издав надменный смешок. — А как ты думаешь, Сал, если бы это была ложь, ты бы так дрожал от страха? Сомневаюсь. Ты просто боишься признать собственное поражение. Собственное бессилие. Свою глупость и наивность. — Заткнись… заткнись… — он хватается за голову, прикрывая свои уши свободной ладонью и холодным стволом оружия, которое он крепко держал в другой руке. — Они говорят, что шрамы — это наша история и ими нужно гордиться. Это след событий, отпечаток самых ужасных мгновений на нашей коже. И они должны напоминать нам о нашей стойкости и выдержке. О нашей силе. О том, что нас не сломать и кошмары, которые мы повидали, для нас лишь пройденный урок. Скажи мне только честно, Фишер, а ты гордишься своими шрамами? Считаешь ли ты их своим достоинством? Или ты трус, который скрывает их, потому что боишься большинства? — Молчи… — он старается не слушать голос, но тот лишь становится настойчивей и пронырливей. — Ты трус, Сал, раз уж скрываешься. Ты трус и глупец, приукрашенный безумием. Оттого ты и бросился их убивать. Перебил всех как скот. И чем же ты отличаешься от Паккертон? Помнишь эту старушку? Так она хоть знала своё дело, верно выполняла его, а ты лишь следовал его зову. Приказу, что был для тебя единственных выходом, — в комнате раздаётся грубый смех, исполненный чистой насмешкой. — И ты бросился его выполнять, не подумав головой… Хотя о какой голове может идти речь, когда её у тебя и не было! — Хватит!!! — кричит Фишер и, не в силах стерпеть подобного насмехательства, падает на колени. Помповое ружьё вываливается из его руки и с лязгом и плеском приземляется на мокрый пол. Брызги разносятся по сторонам в то время, как парень, пальцами впиваясь себе в кожу головы, старается переубедить себя в неправильности слов голоса. Он верит ему и нет. Согласен с ним и нет. Не хочет слышать его и нет. Правда всегда груба, неосторожна и бестактна. Она врывается в жизнь, как незваный гость на торжество, и переворачивает всё вверх дном, расставляя всё на круги своя. У неё нет стоящих оппонентов. Даже ложь, что радует наш слух, не может составить ей должной конкуренции и в любом случае становится в строй среди поражённых, униженных и оскорблённых. Забытье, вызванное мечтами о возвышенном, прогоняется, а опьянённый ум протрезвляется, готовый смело оценивать ситуацию со всех её сторон, даже не с самых лучших. И эта трезвость чувствовалась в его словах, сносящих Фишера наповал. Угнетённый, добитый, он, крепко сжимая свои веки, дрожит и воет от боли, пронизывающей его сердце. Он всё прекрасно помнит, всё прекрасно знает, но так боится признать своей вины, боится признать себя действительно глупцом, которого провели только так. Он просто боится быть полной противоположностью того, кем считал его отец, его любимый Генри Фишер. Человек, который не бросил его и остался воспитывать, невзирая на трудности, в итоге сделав из него человека, которым Сал, по своему мнению, к сожалению, не стал. «Ты просто лжец…» — молвит он себе под нос. Лжец. Лжец. Лжец! Тебе нет дела до правды. Ты ведь всего лишь иллюзия. Собственные мысли сплетаются с голосом, создают месиво звуков и вылетают наружу, покидая голову. Им больше нечего пребывать там, где ничего нет. Они оставляют его с собственными муками, оставляют, потому что больше нет причин быть с ним. Оставляют его и дают ему волю для принятия истины, что теперь служит для него действительно единственным выходом для решения всех проблем. И в этой тишине, тишине, наполненной беспрестанными не имеющими смысла звуками, раздаётся тихое журчание, становящееся громче и громче. Босые ноги ступают по водяной глади осторожно, неторопливо. Они приближаются к дрожащему телу и, подойдя ближе, совсем рядом, останавливаются у самой его спины. Рука тянется к его голове и осторожно ложится на макушку, поглаживая встрёпанные волосы. — Не бойся, — говорит существо, стоящее позади него. — В этом нет ничего ужасного. Голос его знаком. Голос его низок, как после длительного молчания. Голос его хрипл, как после выкуренной пачки сигарет. Сал на миг замирает, глазами уставившись в одну точку, чувствуя, как пальцы руки незнакомца переплетаются в его патлах. Он щекочет его макушку, опускается ниже, к затылку, и поглаживает короткие волоски, которые когда-то были выбриты машинкой для бритья. — Ты просто забылся в этом мире, мальчик. Потерялся, — его голос растягивается, а пальцы опускаются к шее, вырисовывая на коже волнообразные узоры. — Только знаешь, из этого лабиринта не выйти живым, — пальцы обхватывают шею так осторожно, будто собираются сделать массаж, — по крайней мере по той причине, что живых здесь не любят… — он резко предплечьем обхватывает шею Фишера и, другой рукой схватив себя за запястье, отводит парня назад, надавливая на гортань. Глаза широко распахиваются, боль пронзает горло насквозь, а состояние паники лишь усиливает недостаток кислорода и жажду вдохнуть ещё. Руки непроизвольно хватаются за сильное предплечье и стараются отвести его от себя, отдёргивают его, пока тот лишь сильнее сдавливает его шею, как удавка, а тело, к которому Фишер прижимается спиной, волочит его за собой, невзирая на сопротивление со стороны парня. Его ноги пытаются зацепиться за ствол дробовика, но всё тщетно, когда дело касается мокрой и скользкой поверхности, — оружие лишь соскальзывает из-под его ботинка и ускользает в сторону поцарапанной тумбы. Подошва скользит, отчего Сал не может толком встать на ноги — он цепляется за руку, впивается в неё ногтями, старается отодрать его кожу в попытках освободиться, но всё это заканчивается весьма плачевно для него. Щёки опухают, а глаза слезятся, размывая картинку перед собой. Руки и ноги слабеют, медленно отказывая в работе. Его пальцы всё так же судорожно хватаются за кожу и, кажется, немеют так, будто он находится в морозильной камере. Хрипы, издающиеся из его уст, становятся тише, почти что неслышными. А потом наступает темнота, которая забирает его и погружает в мир полного отсутствия связи с чем-либо. Один шлепок. Второй шлепок. Третий — пощёчина. Больно. Тело волочат. Тащат за собой в бездну человеческого разума. Уносят вдаль, желают спрятать в надёжном месте, хотят скрыть от чужих глаз. Острый коготь проходит аккурат под правым глазом, оставляя за собой тоненькую полоску. Пол мокрый и холодный, словно тающий слой льда. Влажная лапа касается его щёки, а когти, касаясь его гладкой кожи, медленно и мучительно царапают её. Его голова, откинутая назад, еле держится на покрасневшей шее, так и норовя оторваться от неё вовсе. Щека кровоточит. Кровь осторожно стекает по коже и, дойдя до подбородка, собравшись в единую каплю, отрывается от дорожки и летит вниз, ему на колени. Его тянут за руки, как мусорный мешок. Растягивают в суставах, как во время пыток на дыбе, но он этого не чувствует. Его вторая щека пылает, а на ней царапинами нарисована боль. Боль краткая, боль мгновенная, боль тихая. Человек останавливается и бесстрастно отпускает его запястья. Руки валятся вниз, а голова холодно приземляется на затылок. Когти проходят по диагонали, задевают нос, верхнюю губу, доходят до подбородка. Дверь открывается со скрипом, пропуская в сырой коридор свет. Когти царапают его вдоль скул, сильнее подчёркивая их, как любая сучка перед свиданием. Мраморные руки тянутся к запястьям и, обхватывая их, поднимают с пола. Коготь обводит овал вокруг правого глаза осторожно, подчёркивая контуры брови. Тело вновь волочат, как набитый всякой дрянью мусорный мешок. Верхнее веко разрывается, обнажая глазное яблоко. Мраморные руки трогают спину своей обузы, стараясь поднять её на ноги. Коготь касается белочной оболочки глаза... Тело бросают на ржавый стол, как подушку бросают на пол во время детской пижамной вечеринки, где каждый будет рад задушить тебя ею во время сна. ...и протыкают её, вонзаясь глубже и глубже. Тело охватывает дрожь, переходящая в конвульсии. Коготь проводит по радужке и зрачку одну прямую, разделяющую их пополам. Кисти рук сжимаются и разжимаются. Белая жидкость, напоминающая собой семенные выделения, вытекает из глазницы и смешивается с кровью. Его плечи подрагивают, голова вертится по сторонам. Оставшийся глаз безразлично смотрит вперёд не моргая. Кукла, но живая. Целая, но уродливая. Бездушная, но без притворства. Четвёртая пощёчина. Полное погружение в океан чёрных мыслей, затей, отвратительных соображений, намерений, изуродованных фантазий, видений. Отсутствие какого-либо желания вырваться на сушу. Отсутствие какого-либо желания всплыть, лицом уставившись в пустоту. Отсутствие всего. Никому не нужный балласт погружается вглубь собственного разочарования. Вглубь собственного огорчения. Вглубь. Вниз. На самое дно страданий. В его глазах со сплошным белком не было жизни. В его губах, соединённых швом, не было жизни. В его сердце, наполненном чернотой, не было жизни. В нём самом не было жизни. Он давно сплошное ничто, состоящее из утраченных шансов на спасение. Брошенный, забытый, убитый. Пятая пощёчина. Свет! Камера! Мотор! Семь ламп загораются над ним. Семь ламп, объединенных в одну круглую, светящуюся над ним. Но он слеп, он не видит этого света. Всё, что ему дано увидеть — это темнота, у которой нет ни начала, ни конца. Он лишь способен осязать. И он чувствует, как его тело нагревается, как мёртвая тушка на мангале. И это тепло пронзает его насквозь, греет его внутренности, дарует ему разгорячённые прикосновения, наполненные пылкой страстью, целует его всего своими похотливыми губами и водит по нему языками пламени, обжигающими его обугленную кожу. И это его благословение. Это его перерождение. Восставший из мёртвых, сгоревший до тла, он меняет свою оболочку. Корчится, съёживается, изгибается как змея, издаёт тихие всхлипы, молит о пощаде, кривыми пальцами тянется к верху, пытается убрать источник страданий, но не может. Кричит, хватается за прожженные места на участках кожи, чувствует, как боль проходит от пяток до головы, а когда мышцы — открытые куски мяса — воспламеняются, он теряет рассудок и неистово орёт, сгорая заживо. — Возродись и подай падаль к алтарю. Возродись и принеси себя в жертву. Возродись и дай знак Всепоглощающему. Дай знак Бесконечности. Дай знак Сатане! Узри силу Всепоглощающего! Отринь веру в Господа своего! Твой Бог — это иллюзия. Прими благословение единственного правителя мира сего! Прими его как дар. Прими и восторгайся им. Прими его, как сына блудного принял его отец! Как падшую женщину принял её мужчина! Прими! — хором говорят люди, чьи голоса смешиваются с истошными криками жертвы. — Всепоглощающий, прими подарок от подданных своих! Прими его со всей своей любовью и ненавистью к нему! Подари ему свою доброту и снисходительность! Сделай его своей блудницей — такой же верной своему делу! Сделай его своей спутницей! Сделай! Аминь. Свист розог раздаётся в пространстве. Благословенные шлепки по телу от рук самого Всепоглощающего. Это дарование. «Отринь Господа своего и будь честен с самим собой, — молвят служители. — Будь честен с самим собой. Будь честен с тем, кто дал тебе добро и освещал путь твой, наполненный чередой страданий. Наполненный хождением по мукам. Отринь всю веру в истину человеческой любви. Человек не способен испытывать столь возвышенных чувств. Ему свойственна лишь похоть». Спина кровоточит от ударов. Тело, подвешенное на верёвках, дёргается, корчится от боли. «Твои страдания — череда воспоминаний. Твоя любовь — в камнях на заброшенном кладбище. Твой Бог ничто по сравнению с той силой, что таится в недрах твоей гадкой душонки. Твоя вера апокрифична. Твои чувства наигранны. Их нет. Ничего нет и никогда не было». Его вздохи смешиваются с тихими стонами, которых он старается не издавать. Его брови сведены к переносице, а на лице оскал. Ещё удар. И ещё. Сильнее. Жёстче. Резче. — Да пусть эти шлепки станут для тебя прощением за блуд, невежество и лживость! Аминь. Подобно трупу, завёрнутому в чёрный полиэтилен, его сбрасывают на холодный, сырой пол. Лицом вниз. Он падает на колени, ударяется локтями, после чего и вовсе валится, дыша в бетон. У него нет сил подняться, сдвинуться с места и просто пошевелиться. Он истощён, измотан, выбит. Сзади отчётливо слышен скрип ржавых петель, как в старых тюрьмах. Его снова запирают в комнате с его страхами. Запирают, чтобы понаблюдать за ним, посмеяться. Но это больше его не волнует. Не волнует так же, как и осознание того, что он остался один в мире, из которого нет выхода. Ему на самом деле уже всё равно. Плевать на монстров, которые будут рады растормошить его внутренности, плевать на обстановку, в которой он находится, плевать на всё в целом. Полнота чувств, эмоций заменилась сплошной однотонной картинкой серого цвета. Ни грамма яркости, ни грамма тени. Баланс в чистом его виде. Или же естественная отстранённость, отсутствие желания сделать что-либо, заставить себя сделать это «что-либо». Он пьяно переворачивается на спину и глазами упирается в тёмный, покрытый плесенью и трещинами потолок, что чем-то напоминает ему его комнату, в которой он жил узником все эти несколько месяцев. Эти глубокие трещины, в которых мельком сверкают белки глаз (а может ему мерещится?), уставленных на него. Эти глубокие трещины, которое что-то значат для него. Эти глубокие трещины, которые служат для него неким проводником в другую часть этого тёмного мира его подсознания, которое всё ещё бодрствовало. В любом случае для него это уже не столь важно. Пусть. Плевать. Как-то. Его шея болит после встречи с невиданным, но другой боли он и не чувствует. Казалось, будто всё, что всплывало в его голове (а может он сошёл с ума?), было правдой: и этот огонь, проникающий вглубь его тела, и свист розог, что разносился в пространстве так чётко и громко, что затыкал его мысли, и эти голоса, такие пугающие, такие злорадные, но в то же время исполненные смиренностью. Всё было почти настоящим. Он прикрывает свои глаза, не желая смотреть на мрак, но всё тщетно — та же самая картинка не исчезает из виду, будто она внутри, на самой сетчатке. Он хмурится, пытается заставить себя думать о другом, чтобы изменить этот мир хоть немного, но ломается (а может это конец и выхода никогда не было?)… А может вся жизнь — это и есть большая трещина с глазами, которые смотрят на тебя? Смотря избирательно, оценивающе. Смотрят и делают выводы, не проникаясь твоим характером, поведением. Просто видят тебя как модель на подиуме и фыркают в случае проявления в твоём образе якобы доли вульгарности. Но на деле лишь фыркают и не пытаются объяснить причины своего решения, потому что не имеют как таковых аргументов. Так непрофессионально. Так некрасиво. Так... дико. Его ладони накрывают глаза. Подушечки пальцев пробегают от бровей к линии смыкания век. Он хочет всё забыть и начать сначала, как в любой видеоигре. Один лишь щелчок и тебя переносит на старт всех событий. Только теперь он хочет пережить всё это по-другому. Пережить так, как ему бы велело сердце, а не сонный мозг, который из двух зол выбирал большее. Но всё это лишь мечтания. Ему хочется услышать совет. Ему хочется встретиться лицом к лицу с человеком, который мудрее его и который не станет осуждать его за проделанное, а лишь поможет понять настоящее — ведь всё, что сделано, больше не вернуть, а время не отмотать, — но единственное, что он может сделать — это позвать Её. Ту, которую он смутно помнит, но знает. Ту, которая знает его лучше всех в этом тщедушном мирке. Ту, что всегда была рядом, но он просто не обращал на неё внимания. — Мама… — срывается с его губ так трепетно, так по-детски. — Мама, прошу… Он обращается к Ней, несмотря на то, что знает о невозможности их разговора. Знает, что она мертва и не придёт. Но это не угнетает его. Ничуть. Пусть даже физически она давно и потеряла себя, но не в его подсознании. Души умерших не приходят спустя несколько лет в истинном своём обличии — они проявляют себя лишь в явлениях, но когда дело касается проекции человека в сознании другой персоны — это называется памятью. И эта часть Фишера, которая помнила Её черты, скучала по ней как никогда. Желала увидеть вновь, как ребёнок.***
Пальцы нервно бьются друг об друга подушечками, как барабанщик бьёт по дискам, придерживаясь заданного темпа. Ноги не стоят на одном месте. С одной точки на другую она переходит так же быстро, как мысль сменяется новой идеей в её голове. Для неё это не конец, но и не начало, отчего она не знает, как успокоиться. Госпожа своей комнате ждала лишь одно создание. Создание, которое ударило её по спине слишком неожиданно, слишком спонтанно. Создание, которое вопреки всем её ожиданиям, сопутствовало осуществлению того, чего не должно было произойти. Того, за что она сотню раз пожалела, что призвала именно его. Тёмный воин, как ни в чем не бывало, является к ней в то время, когда она сердито смотрит в его сторону, мечтая испепелить это исчадие ада. Он осторожно подходит к ней, стараясь не смотреть ей в глаза, которые виднеются из-под капюшона. Такие серьёзные, налитые яростью, желающие отправить обратно в те края, откуда он пришёл, они впиваются в него, вызывая дискомфорт. Вестник молчит, мирно ожидает её слов. И хоть в своей ассасинской робе стоял он крепко, непоколебимо, показывая свою собранность, его глаза, которые скрывались под капюшоном, не могли так сказать о нём. Они не горели этим ярким светом, заметным в темноте, они боялись чего-то. — На колени! — разносится в пространстве, и ассасин, не имевший права перечить, выполняет очередной приказ, как и всегда. Его голова опущена так верно и преданно, будто он готов к выполнению любого её, хоть пусть и омерзительного, приказа. Госпожа подходит к нему, смотря сверху вниз, и, грубо хватая за подбородок, поднимает его голову, заставляя посмотреть в свои глаза. — Посмотри мне в глаза. Посмотри! — говорит она, видя его опущенный взгляд. Но он не выполняет её просьб. — Боишься посмотреть? — она наклоняет голову в сторону и пальцами сжимает его щёки через маску. — Ответь! Однако Вестник всё так же молчит, не поднимая своего взгляда, за что получает жёсткую пощёчину. Его голова непроизвольно поворачивается в сторону направления удара, а прикрытые глаза всё также остаются прикрытыми. — Принимаешь наказание с гордо поднятой головой. Это так похоже на тебя... — снисходительно проговаривает она, смотря на него как на ничтожество. — На того тебя, который клялся служить верой и правдой, отринув всю человеческую сторону! — теперь она выкрикивает каждое слово, подчёркивая важность сущности Вестника. — Ты клялся, что будешь холоден и сдержан, будешь оценивать ситуацию с трезвым взглядом. Но что я вижу? Ты используешь свои силы абы как! В целях развлечения! — она делает паузу, смотря на то, как он непоколебимо стоит на коленях, смотря вниз. — Неужели три года обучения прошли впустую? Неужели ты был моей ошибкой? — Никак нет, Госпожа, — сипло отвечает создание, не шевелясь. — Тогда почему ты стал столь самоуверен? Что побудило в тебе подобную самовольность!? — она задаёт вопросы, надеясь услышать ответы на них, но всё безуспешно. — Кажется, я тебе уже говорила, чтобы ты не забывался в этом мире. Но, видимо, эти слова для тебя как пустой звук... — Нет, Госпожа. Вы не правы, — он поднимает свой взгляд на неё, впервые за этот разговор устанавливая зрительный контакт. — Я не хотел идти против Вашей воли, я лишь просто хотел... — Показать свою неблагодарность? Безрассудность? Нетерпеливость? Или всё то, что было свойственно тебе когда-то? — Ни в коем случае, Госпожа. Правда, я лишь хотел ускорить процесс пробуждения. — И как? Вышло? — с сарказмом спрашивает она его, не скрывая своей неприязни. Вестник, слыша тон её голоса, на миг замыкается в себе и склоняет голову. — Простите... — вырывается из его уст с эдакой скорбью. — Мне противны твои извинения, — с отвращением выговаривает Розенберг, отворачиваясь от него. — Убирайся и возвращайся с благой вестью. Недаром ведь тебя назвали Вестником, вот и выполняй свою истинную работу... — На что Вы намекаете? — от её слов его окутывает страх, а сердце щемит и замирает, когда он осознаёт истинное их значение. — Но как так? Вы не можете. Спустя столько лет, которые я потратил на усовершенствование… — Довольно! — перебивает она его и одаряет одним из разновидностей своего сердитого взгляда. — Погуляешь простым призраком — таково твоё наказание. А теперь прочь с глаз моих долой!***
Мониторы горят, отображая знаками, которые понимают лишь специалисты, состояние пациента. В палате раздаётся пиканье. Держа за руку пострадавшего, женщина спит, лбом упираясь в край его постели. Который уже час? Который уже день? Когда это произошло? Её племянник, которым она всё ещё его считала, всё так же неподвижно лежал на койке, пребывая в коме, как заключили врачи. Такой спокойный, смиренный, он спит, не зная того, что с ним, где он. Ужасное зрелище. По ту сторону своей жизни, что с реальностью соединяла лишь тонкая нить, ему не так спокойно, как на этой койке. Стены давят на него, сжимаются, как заведённые. Песок сыплется с потолка на пол и шипит. Шипит, будто сыплется на кислоту. Тени прошлого пробегают перед глазами и скрываются в темноте, где тихо насмехаются над заключённым. Трещины расширяются, а потом сужаются. Сводятся, растекаются, разводятся в гипнотическую спираль и крутятся до головокружения, сводящего с ума, сводящего желудок и вызывающего рвоту. Ему не всё равно. Ему не по себе. Он сидит, прижавшись к стене спиной, и закрывает глаза, стараясь не смотреть на это, и ему кажется, будто кто-то цокает языком у его ушей. Цокает так надменно, разочарованно, осуждающе. Цокает и цокает. А потом шипит, всасывает ртом воздух и тихо посвистывает, дуя ему на ушко. Дыхание щекочет кожу, поднимает волоски дыбом и действует парню на нервы. В этой темноте он не один. И это его настораживает. Сал открывает свои глаза и бегает ими с одного угла на другой. Но ничего нет. Его друг прячется? Он останавливается на ржавых металлических прутьях решётки и всматривается в эти громадные расщелины. Тусклый свет от старой мигающей лампы, медленно покачивающейся на потолке, кое-как освещал коридор снаружи и насыщал собою входную часть камеры. Кроме тихого воя за решёткой ничего не раздавалось. Снова эта блядь ждёт меня... Ждёт, чтобы разодрать, сожрать, а кости отдаст своим приспешникам. Какая ирония. Фишер дёргает краем рта, якобы ухмыляясь, но на деле ему тревожно. Понимание того, что этот мир содержит в себе всё, чего он когда-либо боялся, вызывает в нём панику, внутреннюю истерику, которую он пытается подавить. Кто-то идёт, его шаги, отдающиеся громкими шлепками мокрых стоп по холодному кафелю, слышны отчётливо. Слышны прекрасно, как звук игры на треугольнике в тишине. Он идёт в направлении к камере Сала, и на полу размыта его тень, растущая с каждым его новым шагом. Фишер беспокойно переводит свой взгляд в сторону начала нарастания тени и сглатывает слюну, накопившуюся во рту, при одном виде очертания его ног на этом тёмном силуэте. Такие худые, длинные, будто обтянутые кожей кости. Он точно видит его выпирающую тазобедренную кость и коленные чашечки, что торчат по разные стороны, как штыки. — Боже... — шепчет парень, осознавая, что это создание уже совсем близко. Он рефлекторно закрывает глаза рукой, делая вид, что не замечает своего гостя, но оставляет небольшую расщелину между ладонью и левым глазом. Ему любопытно. Страшно, но интересно. Лампа на миг перестаёт мигать и вовсе гаснет, оставляя их двоих в кромешной темноте. Шлепки больше не слышны, зато до ушей ясно доносится это тяжкое дыхание, напоминающее мёртвые хрипы. Оно за решёткой. Оно здесь. Сал осторожно поднимает свой взгляд на создание, но не смотрит выше его грудной клетки, как ему кажется. Ему не хочется иметь столкновений и этих драк с монстрами, от которых он занятно устал. Но в этой темноте ничего не видно. Силуэт смешался с мраком, сделавшим его невидимкой для Сала, что лишь усложнило ситуацию. Ведь это так хорошо, когда прячешься ты, и так ужасно, когда монстр скрывается от тебя. Он прекрасно слышит, как когти проходят по металлическим прутьям и царапают их, издавая противный скрежет, тормошащий внутренние органы и переворачивающий всё нутро. Мурашки бегут по коже, а слух режет, заставляя напрячь барабанные перепонки, от одного такого пронзительного звука, а потом становится тихо и в пространстве раздаётся щелчок. Он меня не тронет. Он меня не тронет. Господи... Паника лишь нарастает, а пот, вытекающий из пор, гласит о страхе, который покидает тело Фишера и насыщает атмосферу своим ароматом. Монстры любят вдыхать этот аромат — для них это то ещё удовольствие, как думают дети, которые несмотря на свои знания в поведении таких созданий, не могут заставить себя взять контроль над собой. И Сал чувствовал себя этим ребёнком. Замкнутым, одиноким, напуганным. Глаза непроизвольно смыкаются, и Сал зажмуривается. Поджимая ноги под себя, он прижимается к стене спиной так сильно, что даже сквозь толстовку его позвоночник ощущает небольшие выступы кирпичей. Отчего ему так страшно? От неизведанного? От невидимого? А может это просто его шальная фантазия разгулялась, и в этой темноте скрывается карлик, а не высокий костлявый тиран? Но в последствии все его страхи развеиваются, когда он слышит отдаляющиеся шлепки. Создание уходит в завесу тьмы. И стоит Фишеру открыть свои глаза, как коридор вновь насыщается тусклым светом, который кое-как освещает влажный пол и приоткрытую решётку. Это спасение или приглашение на их кровавую вечеринку? Но Сал не сразу стремится покинуть место своего заключения. Встав с пола, он аккуратно ступает к свету и, руками обхватив холодные прутья, прижимается к ним, всматриваясь в коридор с двух его сторон. Тишина и темнота. Ничего необычного, думает парень и нервно барабанит подушечками пальцев по ржавому металлу. Возможно, это шанс на его спасение, а, возможно, это и ловушка, которая загонит его бог знает куда. Но выбирать не приходится — посиделки в сырости и одиночестве не приведут его к освобождению, и он, взяв волю в кулак, отстраняется от решётки и осторожно тянет на себя дверь. Тягучий скрип разносится эхом по коридору, а ржавые петли кряхтят, как сгнившие суставы. Решётка настолько стара, что ржавчина пылью сыплется на не менее старый пол, а на ладонях Фишера остаются коричневатые следы. Но ему сейчас не до чистоты и опрятности своих рук, не считая его внешнего вида целиком, что напоминало человека, пережившего зомби-апокалипсис. Эти руки касались и не менее отвратного дерьма и, вероятнее всего, ещё долго будут касаться, если он доживёт и вообще выживет. Парень, оглядываясь по сторонам, осторожно покидает камеру и, прислоняясь к стене, аккуратно ступает по влажному бетону. С каждым своим шагом он сильнее погружается в бездну мрака и отдалялся от мигающей лампы, маячащей на ровном месте. Но не это настораживает его. Хладное дыхание разносится по коридору, бьётся о стены, и, отбиваясь от них, как сильный порыв ветра от скал, въедается в кожу Фишера, покрывая её мелкими кнопками. Он инстинктивно оборачивается в противоположную сторону коридора и с опаской всматривается в её конец. Такой тёмный, бесконечный, загадочный и ужасный. Такой, в который даже шахтёры не заглянули бы, невзирая на то, какие богатства смогли бы там найти. Такой, который с лёгкостью может заманить любопытного ребёнка и затянуть его в саму глубь, откуда нет выхода. И не будет. Его чутьё говорит ему бежать, бьёт в ушах, звенит во все колокола и давит на виски, предупреждая его, давая ему знать о предстоящем столкновении с чем-то, чего, возможно, Сал и не знает. Но он продолжает смотреть в тот конец, делая лишь маленькие шаги назад. Ему не страшно — беспокойно. И это беспокойство отдаётся мерзейшими мурашками, покрывающими Сала гусиной кожей. Он сглатывает комок в горле и, решаясь не обращать внимания на этот сквозняк, поворачивается в другую сторону, продолжает свой ход. Струна напряжения натягивается сильнее на гриф, тянется, гложет его сердце, касается его нервных окончаний и рвётся с треском и звуком похожим на тихое «пуф», доносящимися с другого конца коридора. Кажется, душа ушла в пятки, а сердце выпрыгнуло из грудной клетки. Он хочет идти дальше, но ноги непокорно стоят на месте, будто прибиты колами к полу. Он не хочет оставаться здесь сейчас. Он чувствует это. Теперь же его чутьё бьётся в конвульсиях, тарабаня его мозг, который вырабатывает всё больше гормонов и распыляет их по всему организму, вводя его в состояние неподдельного ужаса. Химия происходит быстро. От клетки к клетке молекулы переходят с умопомрачительной скоростью, насыщают их адреналином. Он чувствует, как его ладони начинают потеть, как и всё его тело. Его зрачки увеличиваются, пытаясь пропустить в глаза больше света, которого здесь и нет. Дыхание учащается. Тело дрожит. Отчего так страшно? Отчего так тревожно? Коридор пуст. Коридор темен. Но отчего же ему так неспокойно? Сал спиной прижимается к стене, ладонями вслепую исследуя каждый её сантиметр – твёрдая, сырая и всё так же старая, – осторожно поворачивает свою голову на сто восемьдесят градусов левее и глазами впивается в темноту. Нет больше света. Нет маячащей лампы. Только скрип. Такой, как при выкручивании ржавого винтика из не менее ржавого отверстия. Такой въедливый, дотошный, щекочущий нервные окончания и поднимающий волоски дыбом. – Хорошие дети не плачут, — шёпотом процеживает кто-то в темноте, скрипя зубами. — Они живут на деревьях и смотрят на мир свысока, как орлы летают в небе. — Сал бегло проходит по темноте своим напуганным взглядом, не отрываясь спиной от стены. — Хорошие родители не жалуются. Они готовят утварь для своего исчадия ада и поят его сдобным дерьмом. Хорошие друзья не покидают. Они кидают камни в спину, вставляют палки в колёса, но всегда рядом. Хорошего мира не существует. Рай давно рухнул на землю и сотворил столь ужасных созданий, которых мы считаем хорошими. — Он смотрит в сторону, откуда веяло холодком, и, кажется, видит в темноте слабое сияние молний, переплетающихся меж собой, гравирующих силуэты в потёмках и приближающих их к замершему на месте парню. — Нет хороших. Есть прилежные, равнодушные и уродцы. А разницы между плохо и хорошо нет. Всё это лишь новая аннотация. Помощник для создания прекрасного отвращения, ужасной красоты и невинной похоти. Люблю тебя и ненавижу, Измотанный мужской голос доносится с того же конца и сливается с гнусавым… В грязи топчу, боготворя, Этот кто-то шепчет так, будто был при смерти… Твой голос, дивный, лишь услышу, Он делает паузу, и на миг Фишеру кажется, что вспышки исчезли, как и паника, которая, как оказалось, просто утихла в предвкушении бури, которая стала происходить здесь и сейчас после той самой заветной фразы, заканчивающей четверостишье истинного узника, похороненного в стенах этого мрачного места: Сорву кандалы я с себя! Одна яркая вспышка загорается в тёмном коридоре и ослепляет Фишера, лишая его возможно увидеть что-либо чётче, чем просто размытые светлые пятна и одну стоящую в центре всей картины огромную кляксу, обрамлённую неоновыми оттенками. Он закрывает свои глаза ладонями, отлепляется от стены, наклоняется, пытаясь спрятать своё лицо от света, и с превеликим нежеланием краешком смотрит на эти блики через мелкую расщелину меж пальцев. Яркий свет прожигает его зрительные рецепторы, отчего он вынужден щуриться, и, кажется, это помогает ему увидеть то, что скрывается в этой яркости. Снова коридор, но не тюремный. Такой светлый, чистый, словно в клинике. Такой, в каком не хотел бы очутиться, наверное, только псих. А может это просто игра света? Вспышка теряет свою яркость, и коридор становится не столь светящимся, как сверхновая. Свет не режет глаза, и Сал может больше не прятать их, боясь прожечь. Но стоит ли открывать их так же быстро, как и вдыхать воздух после длительного погружения? Сал не задавался этим вопросом и действовал так, как и любой ребёнок в непонятной ситуации: тишина — узнай обстановку, страшно — закрой глаза или беги. И он бежал. Бежал после того, как осознал, что место неспокойно, что место не столь и чисто. Что здесь таился Он — тот, кто не оставляет его в покое вот уже несколько недель. А может и месяцев? Чёрт его знает, сколько. Столько же, сколько и он находится в этом мире. И этот Он стоял на той стороне коридора. Такой огромный, желейной консистенции, он открывал свой большой рот, в котором на языке покоилась голова с голубыми недлинными волосами. Её глаза были блеклы и не выражали никаких эмоций. А рядом с телом (если его так можно было назвать), слева от него, спиной прислонившись к стене, в оранжевой робе сидело с прямыми ногами, носки стоп которых были направлены в разные стороны, другое тело. Без головы. Всё в крови. А потом это создание закрыло свой рот, проглотило голову, облизнулось, сладко причмокивая своими губами, что напоминали растянувшийся силикон, и бросилось переваливаться с одной желейной ножки на другую, ползя к своей следующей голове, всё ещё держащейся крепко на плечах, что вздрагивали от одного Его внешнего вида. А теперь Сал бежит сломя голову, надеясь, что сможет ускользнуть от вонючего, слизкого большого создания с маленькими ручками, которые ладонями проводят по стене след говённого цвета. Впереди снова темнота со свисающими с потолка оголёнными наэлектризованными проводами. И они искрят, говоря ему, что дальше пути нет, но Фишер не теряется. Он падает на живот, принимает лежачее положение и начинает ползти, думая, что всё закончится, если он переползёт это место. А провода свисают и искрят прямо над его головой, так и норовя ударить его током да посильнее. Настолько сильно, что бы можно было отправить на тот свет без пропуска и очередей. Но это его не пугало. Главное — убежать от этого слизня как можно скорее и дальше и забыть его как пережитый кошмарный сон. Забыть и похоронить на старом, всеми забытом кладбище, где ходит лишь седой костлявый кот с выколотым глазом и сторожит одну дорогую для себя могилку с выгравированным на памятнике именем своей любимой хозяйки, что часто давала ему пожеванную куриную ножку. Он ползёт дальше, снова погружаясь во мрак. Шлепки грязных желейных ног больше не слышны за ним. Лишь звук искрящихся проводов сопровождал его во время его путешествия, не имеющего толкового значения, за исключением того, что оно похоже на череду испытаний с тщетными попытками выжить. Впереди был свет, но тусклый. Спасение? Конец кошмара? Сал не знал, что это может быть, но этот свет был похож на тот, что обычно проникает вглубь вентиляционной трубы через вентиляционную решётку. И это мотивирует его, заставляет шевелить локтями и коленями живее. Двигающийся как заведённый, он добирается до заветного источника света в этом мраке и, осторожно проведя по нему своими грязными ладонями, давит на него, пытаясь выбить к чертям собачьим, что выходит у него весьма хорошо — решётка слетает с места и с громким лязгом падает на поверхность, издав эхо. Крепко ухватившись за верхний край отверстия, Сал высовывает свою голову наружу и осматривает пространство. Идеально чистая, до боли в глазах белая комната. Он смотрит вниз, после чего вверх, и поражается высоте её потолка. Как минимум — два метра его отделали как от потолка, так и от пола. Точная середина. А может это иллюзия? И может не столь и высок потолок. В любом случае, пока не доказано — ничего не сказано, думает Сал, смотря на валяющуюся на полу решётку и, развернувшись стопами к отверстию, осторожно вылезает из него. Он хватается за нижний край, напрягает мышцы рук, аккуратно распрямляет руки, опускаясь ниже, и спрыгивает на пол. Он исследует пространство, медленно оборачиваясь на сто восемьдесят градусов левее. Ничего примечательного. Просторное белое помещение, как в психбольницах, которых показывают на экранах любого кинотеатра во время сеанса нововышедшего фильма ужасов про психов и странные путешествия никак не любящих сидеть на месте людей, и ни единой души в нём. Только металлический стул-трансформер стоял в центре комнаты, будто был предназначен исключительно для одного человека. И это вводило Фишера в заблуждение. Он поднимает с пола отвалившуюся вентиляционную решётку и, подёргивая её в руках, сжимающих её до хруста в мелких суставах, так, будто готов ею ударить кого-то, решаясь проверить одну свою мысль, не рассчитывая своих сил, бросает её в сторону стула. Но затея его провалилась, как только мебельное изделие, переваливаясь с ребра на ребро, и кусок металла с прорезями упали на пол. Что? И никакого… телепорта? И никаких странных видений? И созданий никаких? Я что, сошёл с ума или здесь и вправду ничего нет? Ни монстров, ни явлений, ни праздничного… Господи, простой крови… Он закрывает глаза, всё ещё не веря им. Новая тюрьма выглядит безобидно и очень спокойно. Не так устрашающе, как та, где веяло пылью и пахло сыростью. Но это не делает его спокойным. Он снова чувствует себя замкнутым, пойманным в сети, отстранённым от жизни, и, кажется, понимает, в чём заложен весь истинный смысл этого существования — в многократных попытках избежать столкновений с теми же граблями, на которые он наткнулся вновь, но уже без посторонней помощи. Сал поднимает свой взгляд на отверстие, из которого и выпал пару минут назад, оценивающим взглядом пробегает сверху донизу и переводит свой взор на перевёрнутый стул. А если я попробую забраться туда вновь? Возможно, там больше нет проводов. Хотя чёрт его знает, что там вообще такое. Может, снова этот упырь гуляет по коридору, обмазывая стены своим дерьмом? Но всё равно нужно попытаться. По крайней мере не сойти здесь с ума. — По крайней мере не сойти с ума… по крайней мере… — шепчет себе Сал, досадно поднимая брови. Он медленно кивает головой, убеждаясь в правоте своих слов, а потом зажмуривается и мотает ею из стороны в сторону: — Нет. Соберись. Что ты несёшь? Ты адекватен. Это просто картинки. Стоп, какие ещё картинки? Господи… Стул, — он открывает глаза и сталкивается с необходимым ему объектом. — Мне нужен стул… Он резко хватается за спинку мебельного изделия и, хорошо установив его на полу под отверстием, залезает на него. Руки тянутся к нижнему краю и, крепко ухватившись, напрягаются. Парень, поднимаясь на носочки, слегка раскачивается, разгоняясь перед прыжком, а потом выполняет задуманное и, когда его голова выглядывает в эдакую дыру, он локтями упирается в стенку трубы, появление которой его ничуть не смущает, и карабкается по ней, заползая внутрь. — Наконец-то я Вас нашёл, мистер Фишер! А Вы хорошо прячетесь. — Сал замирает на месте, слыша знакомый до боли в висках голос. Это он... Парень резко начинает ползти вперёд, дальше по трубе, но сильная рука, схватившая его за голень, чуть выше голеностопного сустава, оттягивает его назад, на себя, не давая ему толком покинуть помещение. — Ваши надежды на спасение канут в лету с первым Вашим поражением. Не пытайтесь противиться тому, что сильнее Вас. Вы же умный парень, знаете, что такое человек и что такое явление и кто в нашей ситуации в выигрыше. — Он тянет его за ногу, вытаскивая из вентиляционной трубы, так, что можно было смело отправиться в травмпункт с вывихом или серьёзным растяжением. — Вы не знаете истинных их побуждений! Вы действуете против себя же самого. Оставьте в покое свои желания и отдайте свою душу истинному себе! — Да пошёл ты, Псина! — огрызается Сал и в порыве гнева с пятки бьёт создание по лицу, тем самым отвлекает его и даёт себе возможность высвободиться из этой дьявольской хватки. — Не пытайтесь убежать от своих страхов! В этом мире нет правил, а Вы здесь как на ладони видны! Тени прошлого найдут Вас и выведут из смятения, погасив в Вас пламя жизни! И только тогда Вы почувствуете у себя под ногами сожжённую траву, растущую под Адским солнцем! — разгневанно кричит Пёс, но Сал не уделяет его словам ни грамма собственного внимания и ползёт на четвереньках, желая как можно скорее уйти от него. Глухой звук от его мелких шажков разносится по всей трубе и отдаляется, как сигнал от радиовышки, по обе стороны. Прямо. И только прямо. Нет других ходов и поворотов, только тусклый свет, проходящий сквозь расщелины в вентиляционной решётке, которую отделяло от него всего-то около двух метров. Он касается её, надавливает на неё и выламывает с желанием покончить эти похождения в потёмках, что заканчиваются или хотя бы прерываются с неожиданным посещением света глаз Сала, которые слепнут при первом соприкосновении с этой яркостью. Парень прикрывает веки, накрывает очи рукой и щурится, смотря сквозь небольшие расщелины меж пальцев. Кажется, он видит дом. Высокий, многоэтажный. И очень старый... Граффити на стенах гласят о безнадзорности этого здания, а выбитые стёкла в окнах — о заброшенности. Лёгкие трещины протягиваются с фундамента к верхам, рассекая кирпичи и застывший между ними цемент. Некоторые из них и вовсе валяются на земле, покинув свои места на стенах, и обрастают травой, как в древних деревнях. На земле также разбросана черепица — крыша разваливается, сыплется, даёт солнцу войти на чердак и сделать его светлее, нежели в обычные дни. И более ничего примечательного. Простая развалюха во всей своей красе, оплетённая языками пламени, которое разрастается и становится всё сильнее и сильнее с каждым метром, приближающим его к построению. Дым от огня режет глаза, вызывает непроизвольное слезотечение, бьёт в нос и забивает дыхательные пути, ограничивая доступ кислорода в лёгкие. Это всё не на самом деле. Или это не ложь? Сал прикрывает лицо рукавом толстовки, поднимается с травы и, кашляя от недостатка воздуха в этом, казалось бы, горящем мире, бежит к входной двери заброшенного здания. Но его ожидания разбиваются вдребезги, как целое зеркало, как только он осознаёт, что дверь блокируется изнутри. Алые закаты, оранжевые лепестки и острое дыхание затмевают рассудок, заставляют впасть в истерию, как во время эвакуации в торговом центре, подвергшемуся атаке со стороны террористов. Но всё это лишь мгновенная паника, которая пропадает с его проникновением вовнутрь здания через разбитое окно, расположенное правее входа. Он бежит к следующей двери, подальше от очага возгорания, и как только пламя исчезает из его поля зрения, а в ушах раздаётся добротный щелчок от замочной скважины, Фишер, спиной прижавшись к стене, первым делом начинает исследовать пространство. Опять коридор? Или лабиринт? Или… Господи. Боже… я запутался. Я заблудился. Багровые стены, несколько проёмов и ходов, ведущих в неизвестном для него направлении. Всё кажется таким знакомым, но таким отдалённым, будто этого никогда не было. Будто это всё впервые. А может так оно и есть? Но тем не менее, чувство дежавю бьёт во все колокола и настаивает Фишеру на своём. Он отлипает от стены и делает первый шаг в коридоре, в котором, возможно, все ходы имеют лишь один путь — путь в никуда или тупик, который вновь окажется для него персональной тюрьмой. Прекрасная участь для эгоистичной одиночки — всё моё и ничьё более. Я — король. Люби меня и жалуй. Иль возненавидь, как Иуда возненавидел учителя своего. Или всё было не так? Господи, всё было… хотя кого это волнует? Сал движется в том направлении, которое избрал, посчитав правильным. И несмотря на то, что самому себе он давно уже не верит, полагая, что в этом мире существуют другие законы, порядки, да и вообще установлена другая иерархия, он продолжает уверять себя в том, что правда за ним и что с ним всё в порядке. Его отчаянная вера в себя затмевает хлеще, чем самовлюблённая гордость, и не даёт ему трезво мыслить, соображать. Не даёт ему права выбора, не оставляет в покое. Заставляет делать то, что кажется правильным в его понятии, но на деле является абсурдным. И эта абсурдность снова проявляется в его детской наивности, когда он слышит знакомый женский голос, отдающийся за поворотом в выбранном ним ходе. — Ты счастливчик или невезучий? — спрашивает его, по всей видимости, весьма молодая девушка, которой Фишер, по своей скромности мужской, не даёт примерных лет. — Тебе страшно, когда ты плачешь в темноте? Мне — да… — Эй? — спрашивает Сал, продолжая идти на голос. — Они смеются надо мной, когда я сильная, — с обидой произносит она. А потом её голос приобретает нотки таинственности: — Но стоит мне отвернуться, — она делает паузу, хихикает и, легко вздохнув, произносит с наигранной печалью: — они начинают плакать. Ревут и ревут. Ревут и ревут… а мне смешно. — Кто ты? — задаёт вопрос Сал, надеясь получить на него ответ, но остаётся проигнорированным. — Я никогда не плакала на глазах остальных. Плакать — это удел слабых, беззащитных, немощных… — Лёгкий вздох. — А они плачут и плачутся, пытаются привлечь излишнее внимание. Это выглядит ещё изощреннее, нежели плакать в одиночестве. Это выглядит так убого… — Твой голос похож на Её. — Он останавливается в тёмном проходе, на концах которого слышно её рассеивающееся хихиканье. Она его наконец заметила? — Знаешь, голоса — непрочная основа для распознавания человека. Людей с одинаковой тональностью и тембром не так-то уж и мало. Стиль речи можно сменить, можно сменить и характер общения… — она делает небольшую паузу, а он пытается найти её в потёмках. — Но всё же ты прав. Мой голос похож на её. И он зовёт тебя к ней. — Зовёт куда? Зачем? — Ты знаешь куда. И узнаешь почему. — А почему ты не можешь сказать? Ясно же, что ты знаешь. — О, если я скажу, то мои мамочка и папочка разгневаются, — с долей иронии выговаривает голос и по коридору разносится её тихий смешок, который становится последней связью его с ней. С исчезновением её голоса исчезает и прежний проход. Он сменяется тесным тёмным переходом, где единственным освещением являются импульсивные пурпурные вспышки, разносящиеся от него со скоростью его общей диастолы сердца по всему проходу и рассеивающиеся на концах, как и её хихиканье. Сал медленно ступает по мягкому и пушистому ворсу, ощущая сладостный аромат жасмина, который с каждым шагом, приближающим его к невидимой цели, усиливается, навевая посетителю этого места одновременно как знакомые, так и новые ощущения. Аромат заманивает его, дурманит, отключая всякую возможность адекватно мыслить. Лишь громкое сердцебиение, эхом разносящееся в его ушах и пространстве, громкостью своего стука помогает ему увидеть что-нибудь в этой кромешной тьме, пока вовсе не утихает, остановив своего хозяина. Парень протягивает руку вперёд, стараясь нащупать что-нибудь в темноте, и чувствует, как касается чего-то твёрдого, плоского и холодного. Он прислоняет к невидимому объекту и вторую руку и надавливает на него. Это были двери. И как только они распахиваются, свечи по обе стороны круглых стен одна за другой, поднимаясь с каждым уровнем выше и образуя тем самым вид огненных ступенек, зажигаются, освещая тёмное помещение плавно, неспешно. Небольшая спальня, сделанная в тёмных, бордовых тонах, и круглая просторная кровать, застланная бордовым атласным покрывалом, концы которого волнообразно ложатся на мягкий ворс, и на которой аккуратно разложены восемь подушек, открываются перед Салом, заставляя его недоумевать. Фишер, не ожидавший этого, с опаской проходит внутрь помещения. Он глазами бегает по каждой свечке, по каждой подушке, медленно приходя в себя, пока двери сзади него не захлопываются и пространство вновь не наполняется восхитительным ароматом жасмина, который сводит его с ума. Он знает, кому принадлежит это аромат. Он помнит его с той самой случайной встречи, на которой ему так и не удалось с ней заговорить, потому что в приоритете была информация. Однако сейчас, ощущая этот запах вновь, он даёт волю чувствам окунуть его с ног до головы в этой эйфории. Пара женских рук обхватывают его торс сзади, и он чувствует, как кто-то прижимается к нему и дышит в шею. Она рядом, совсем близко. Аромат жасмина, исходящий от неё, действует на него так успокаивающе, так умиротворяюще, подавляя в нём бдительность и внимание. — Позволь избавить тебя от этой ноши. — Она осторожно рукой проводит по его толстовке и изредка сжимает её в своей ладони, будто намекает на что-то. Её голос, такой нежный, ласковый и тихий, действует на него, как колыбельная на младенца. И он вмиг забывается, чувствуя, как её рука закрадывается ему под кофту, проникает глубже, ниже. Она оттягивает капюшон вниз, открывает себе вид на его бледную шею и кратко касается её своими губами. От столь осторожных действий его пронзает волна мурашек по коже, которая лишь усиливается в паховой части и заставляет испытывать невероятное стеснение, смущение перед ней. Он наливается краской, его губы вздрагивают, а кончики рта изредка подёргиваются, образуя некое подобие улыбки. Нервозной улыбки, которую свойственно отнести к защитной реакции организма на стресс. И он волновался. Это она? Это правда она? Или… Он запинается в своих же мыслях и изредка дёргает плечами, но незаметно — она этого не чувствует. Воротник сдавливает шею спереди, давит на гортань, но ему некомфортно не от этого. Ему некомфортно от этих изощрённых идей, посетивших его голову. Ещё никогда он не думал о девушках так. Никогда не желал их, не жаждал. Ему, парню с кучей дьяволов в глубине его тёмного царства, что зовётся душой, как казалось, не было свойственно столь нежное и трепетное. Лишь только боль, страх, отчаяние, разочарование в собственных способностях, силах и полная потеря веры в самого себя после отчаянных попыток доказать себе собственную невиновность в содеянном — всё, что было характерно ему. Всё, что давно стало им. Стало его лицом, которое скрывается под серой маской человека, погрязшего в мир пустых людей с такими же масками на лицах. С масками, на которых люди сами пишут себе судьбу под гнетом общества, нежели под собственным желанием и мечтанием быть тем, кем родились и, возможно, должны стать. И теперь, когда мысль становится действием, а желание становится намерением, он, хоть и неуверенно, как юный солдат во время первой строевой, поворачивает свою голову в её сторону, дабы лишь лицезреть её. И застывает на месте с первым видом её закрытых в умиротворении глаз, с видом чистого, не поддавшегося воздействию со стороны косметологических веществ лица, с видом каштановых локонов, ниспадающих на её оголённые круглые плечи. Она была естественна, по-своему красива. Девушка, которую Фишер знал и, как оказалось, желал, но подавлял в себе это желание, которое берёт над ним вверх, переполняет его и отдаётся лёгким потягиванием в паховой зоне. Он не стремится прервать их столь интимный момент — он ждёт действий с её стороны. И она идёт ему на уступки: осторожно обходит его, кончиками пальцев проводя горизонтальную линию по его толстовке, начиная от спины, заканчивая верхней частью кармана, изредка смотрит на него своими изумрудными глазами и тут же уводит взгляд, словно смущена им, чего не скажешь о её намерениях, останавливается перед ним и берёт его за руки, кусает губы так нервозно, но в то же время соблазнительно, и вновь смотрит на него исподлобья. Теперь он выше, а она для него как девочка. Девочка в бордовом кружевном белье, в котором он видит её тело таким, какое оно есть. С небольшим шрамом близ зоны бикини — кажется, она тогда неудачно упала с мотоцикла на щебень, — с маленьким, почти незаметным животиком, с неудачным летним загаром. И его это заводит. Она склоняет голову чуть набок, улыбаясь лишь краем губ, так заманчиво, так не по-детски, а Фишер, более не способный терпеть этой пытки, отпускает её руки и ладонями осторожно касается её лица, её розоватых щёк. Ей плевать на то, что зола от его пальцев остаётся маленькими полосками на её коже, она чувствует его так же, как и он чувствует её. Кэмпбелл тонет в этих прикосновениях, накрывает его руки своими и на шаг становится ближе к нему. Она чувствует его рваное дыхание на своей коже — он всё ещё встревожен и не уверен, но это не останавливает её. Это лишь забавляет, отчего она издаёт лёгкий смешок, от которого у Сала сердце щемит. Она вновь устанавливает с ним зрительный контакт, смотрит уверенно, обхватывает своими пальчиками шнурок на его толстовке и тянет на себя, сокращая между ними оставшуюся дистанцию. Его лицо так близко к её, что он кончиком носа касается её носика и дышит с ней в унисон. Она закидывает свои руки ему на плечи и, обхватив его шею, прижимается к нему, после чего губами осторожно касается его губ и целует нежно, трепетно, осторожно. От её прикосновений он хмурится, старательно ловя моменты, секунды их столь неожиданного воссоединения, обхватывает её талию и прижимает к себе сильнее. Её пальцы играют с его короткими волосами, путаются в них, перебирают его краткие пряди и щекочут за ушком, лаская его. Его же пальцы пробегают по её позвоночнику вверх и закрадываются под застёжку лифчика. Он касается её лопаток и проводит по выпирающему участку линию, чувствуя каждый сантиметр её кожи. И это вызывает у него мурашки. Ему не верится, не хочется верить. Ему страшно, но почему-то и хорошо. Эшли проводит ладонями от края его капюшона по толстовке, по плечам, по груди и, достигая центра грудины, где отчетливо чувствует сквозь слой одежды его сердцебиение, подхватывает концы шнурка и тянет на себя, попутно делая осторожные, краткие шаги назад. Их поцелуй не грубый, не глубокий — лёгкий, краткий, такой, что не свойственен взрослым, но и не свойственен подросткам. Он другой, не поддающийся описанию, вызывающий жажду, головокружительный. Но он не уносит их из «этой» реальности — поддерживает связь с ней. Кэмпбелл аккуратно залезает на кровать и садится на колени, приглашая за собой и Фишера, который покорно следует за ней, не отрываясь от неё, не выпуская её из своих объятий, которые лишь крепчают с продвижением их соприкосновений. Он чувствует под своими коленями всю мягкость матраса и, кажется, заводит себя в ловушку, как только нависает над ней. Он чувствует её хрупкое, женское тело под своим — здоровым, мужским, и это вызывает в нём внутреннюю тесноту, жар и отсутствие контроля над собой. Его любовница, фантом его вожделения, находится с ним и осторожно поднимает низ ненужной им обоим толстовки, обнажая его торс. Она хихикает сквозь поцелуй, лаская его слух, притупившийся разум, а он лишь подхватывает её руки и, отстраняя их от себя, на мгновение, недовольный прерыванием их ласк, как можно скорее снимает с себя ненужный элемент одежды и, отбросив его в сторону, принимается продолжать начатое. Теперь он чувствует её тепло, которым она делится с ним. Она горяча, страстна и столь притягательна, что это основательно сводит его с ума, сбивая с колеи. Теперь он нисколько не думает о том, где они, что они делают и как. Он хочет взять её, пробудив в ней такого же зверя, как и она пробудила в нём. И больше нет смысла сопротивляться, нет смысла строить из себя невинную овечку, скрывающуюся посреди толпы не менее «белых и пушистых». Есть смысл лишь в одном — в страстном, развратном. В том, что вызывает голод и недостаток запретного. Его отсутствие, взывающее к пробуждению животных инстинктов, подавляемых трезвостью ума и его девственностью с примесью невинной красоты юного разума. Его губы пробегают по её тонкой шее, оставляют за собой влажную дорожку, и стоит им лишь коснуться лямки её лифчика, как он зубами цепляется за неё и плавно стягивает с плеча, проводя по бледноватой коже кончиком языка, после чего продолжает одарять её кожу горячими поцелуями, спускаясь к груди. Она вновь пальцами играет с его волосами, запутываясь в них, и запрокидывает голову назад. Он чувствует, как её грудь плавно вздымается, как сердце бешено отбивает ритм, норовя выпрыгнуть из грудной клетки, слышит абсолютно каждый стук этого пылкого механизма и старается не терять его. Блаженные звуки вылетают из её уст, вызывая в нём аппетит сильнее и сильнее — он хочет большего, но она прерывает его, обратившись к нему томным голосом. — Да? — не менее возбуждённо спрашивает он, приводя дыхание в порядок и нависая над ней. — К чему такая спешка? — слова вылетают из её уст так плавно, что сводит с ума. Она тыльной стороной руки проводит по его правой щеке, отчего он закрывает глаза и, хмурясь, поворачивает лицо так, чтобы можно было соприкоснуться с рукой губами. — Я не знаю… — равнодушно отвечает Сал, явно не горящий желанием вести диалог. Кэмпбелл, замечая это, отстраняет свою руку от лица Фишера и, кажется, тем самым вызывает в нём эдакое детское негодование, когда у увлечённого какой-либо игрушкой ребёнка отбирают понравившуюся вещь: он открывает глаза и с непониманием смотрит на девушку. — Ха! — она издаёт смешок и растягивается в искренней улыбке, не переставая смотреть на него. — Ты кажется таким наивным и смешным. Тебе это идёт. — Левый уголок её рта непроизвольно поднимается вверх, придавая ей шарма, перед чем никак не может устоять Сал, чьё смятение уходит на второй план после проделанных Кэмпбелл махинаций. — Скажи, а тебе нравится, когда с тобой играют? — Смотря в какие игры… — тут же отвечает Фишер, особо не думая над ответом, отчего Эшли многозначительно смотрит на него, вскинув бровями. — А если я скажу, что в этой игре тебе необходимо будет надеть маску, ты сыграешь со мной… хотя бы в партию? — Маску? — Её вопрос вводит его в смятение вновь, и он чувствует, как в нём нарастает некое напряжение. — Маска… Он продолжает повторять себе под нос одно и то же слово, постепенно уводя свой взгляд от девушки. Ему не хочется скрываться, притворяться, играть персонажа, чья судьба описана в сценарии. Он не желает быть актёром и уж тем более марионеткой в чужих руках. Вожделение покидает его, заменяясь обидой, сподвигнувшей его покинуть это помещение. Не проронив ни слова и не глянув на свою возлюбленную, он встал с кровати и, подобрав с пола кофту, направился в сторону двери. — Сал, ты куда? — встревоженно спрашивает его Эшли, на что Фишер сухо отвечает: «Подальше от тебя». Чувство досады переполняет его, заглушая все попытки настроить самоконтроль. И стоит ему лишь выйти из той спальни и услышать за собой чёткий щелчок, как он, вновь погружаясь во мрак длинного коридора, садится по-турецки на пол и отрешённо смотрит в тёмную бездну человеческой души, сжимая в руках толстовку. — Она не поймёт… она не поверит… — отчаянно шепчет он, скрипя зубами. — Ненавижу тебя, Фишер… Ненавижу тебя, Фелпс… Ненавижу себя… Ненавижу... Ненавижу. Ненавижу! Будь проклят тот злорадный день! — он гневно процеживает сквозь стиснутые зубы, хватаясь за голову. Он зол на себя, на тот случай, да и в целом на жизнь, что преподносит ему подарок за подарком, окрашивая его дни в самые различные оттенки чёрного, настолько, что хочет просто исчезнуть с лица Земли, оставив за собой ничего. «Спасибо за ничто», — крутится в голове оборот за оборотом, подбрасывая дровишки в разгоревшийся костёр гнева. Ты слишком наивен. Ты глуп, раз не можешь избавиться от проблем. Ты просто беспомощен, маленький Фишер. Сколько тебе лет, а? Девятнадцать? Или двадцать пять? Ой, а может и вообще пять лет? Пять лет, в которые ты лишился матери по своей же вине, чёртов ублюдок… Да ты ничто, сплошное ничто. Серое пятнышко расползающееся по стене. Ничем не отличаешься от штукатурки, которую замажут и скроют под краской. Тебя никто не увидит, не заметит, потому что ты ничто. Абсолютное ничтожество с полным арсеналом ходячих бед! — Сука! — срывается с его уст и разносится по пустому мрачному коридору, отдаваясь тихим воем и громкими стонами, похожими на речь людей с отвисшей нижней челюстью, что не может подняться от тяжести своего веса. Стены говорят с ним. Он закрывает лицо руками и рвано дышит, скрипя зубами. От напряжения на его лице выскакивают жилки, а на лбу вздуваются вены. Его хватает озноб, вызывающий дрожь и нервное подёргивание широких плеч. Стены продолжают с ним говорить. Он чувствует, как они трогают его своими языками, проводят по выпирающим косточкам позвоночника сверху вниз, касаются лопаток. Ему невыносимо противно и страшно пребывать здесь, но, кажется, тело его не слушается. Оно замирает на месте, будто становится каменным, словно статуя, и отказывается двигаться, пока ощущает это омерзительное облизывание. А вой не прерывается. Он становится громким, настойчивым, агрессивным. Стены не прекращают свою песнь мучения, они говорят и говорят, говорят и говорят, промывают ему мозг, заставляют слушать. Заставляют внимать им, быть послушным, кем не всегда хочется быть. Так и норовят выплеснуть из него остаток здравого ума, которое было на мели. — Перестань… перестаньте… заткнитесь… — шепчет парень сквозь тихие всхлипы. Языки касаются его, обвивают шею, проводят по волосам, заплетаются в них и, как пиявки, присасываются своими кончиками к его голове и, прогрызая кожу, высасывают из него кровь, отчего он неистово начинает кричать. Истошный крик доносится до самого конца коридора и заглушает звериный вой, а потом всё становится слишком тихим и спокойным. Парень приводит дыхание в порядок и старается не думать о том, что произошло пару мгновений назад — его волнует причина исчезновения этого кошмара. Любой адекватный человек никогда бы не задался подобным вопросом — он бы оглянулся, облегчённо вздохнул и продолжил бы свой путь. Но не Сал. Эта странная мысль о существовании привычки кошмаров продолжаться и появляться в самые неожиданные моменты преследовала его, как паранойя, и Фишер, ожидающий вслед за тишиной появление монстра, призрака, да хоть даже своего отражения, бессмысленно блуждающего по переходам тёмного лабиринта, первым делом кратко поднимает свой взгляд и смотрит куда-то вперёд. Не двигается. Старается быть одним целым с темнотой. Но это затишье перед бурей настораживает его. Ничего не происходит, никого нет. Он не привык к подобному. Это не есть норма, думает он, поднимаясь на ноги. Ну, где же ты, тварь? Покажись хоть. Он всё смотрит в конец коридора и пытается увидеть хоть что-то похожее на диковинные очертания, теневые спектакли, в которых за ним гоняются с целью оторвать ноги, руки, голову и сварить себе из этого супчик, но ничего не видит. Ничего нет. Этого не может быть. Не может быть настолько тихо. Не может. Просто, мать его, не может. Или может? Он смотрит вглубь бездны и пытается увидеть в ней хоть слабые очертания создания, которое в действительности скрывается там, поджидая момента нападения. Но ни звуков, ни странного свечения, которое изредка предупреждало его об опасности, ни даже этих омерзительных, леденящих душу прикосновений или дыхания в спину нет. Нахмурившись, он разворачивается в другую сторону и более не чувствует стены под вытянутой им ладонью. Это не коридор. Нет. Где я теперь? В этой темноте он делает осторожные шаги, вслушиваясь в шумы, и ничего не находит. Просто темно. Просто мрачно. Просто страшно оттого, что не видишь ничего и не имеешь даже малейшего представления о том, что ждёт. Ему становится холодно в этом месте — толстовка по непонятным причинам исчезла после языков, а может он её и потерял — он обхватывает себя за плечи и оглядывается по сторонам. Да, теперь ему это чувство знакомо. Он ухмыляется, но не как хитрый человек — как псих. И эта ухмылка сменяется улыбкой. Ты пришёл? А я тебя ждал. Без тебя это место теряет всякий смысл быть. Или быть само не имеет смысла? Или смысл не имеет смысла быть? Что вообще такое «быть»? Может будет лучше, если «существовать»? А если я скажу, что мы даже не существуем? Если я скажу, что существование — это процесс твоего хождения по жизненным мукам и передача этих бед твоему несчастному дитя? Разве это не мило, наблюдать за тем, как другие решают наши проблемы? Это мило… Кажется, я вижу, как ты ухмыляешься на этот счёт. Злорадствуешь? Смеёшься? Я тоже. Как цинично… — Хватит прятаться за завесой тьмы, тварь! Или ты привык нападать со спины? В таком случае ты не монстр — ты трус! Настоящий монстр даёт знать о своём пребывании. Да-да, именно о пребывании. Ты не существуешь, а знаешь почему? Потому что стоит мне уйти отсюда, как ты исчезнешь нахуй. Этот мир — моя обитель, мой дом, воздвигнутый на фундаменте, сделанном из моей тёмной, сраной души! И все вы здесь — ничто по сравнению с тем, чем я могу быть! А я ужасен! Я монстр! Я здесь монстр! — он говорит эмоционально, кричит, дёргает руками, поднимая их над своей головой или протягивая по сторонам, тыча указательным пальцем, пока не сталкивается с самим собой, стоящим под светом люминесцентной лампы. Он замирает на месте и смотрит на себя. Другой он стоит ровно, непоколебимо, держит руки в карманах худи и, склонив голову набок, смотрит на него исподлобья. Так хладно, равнодушно. От него веет цинизмом и эгоистичностью. Веет холодом, проникающим под кожу, щекочущим нервные окончания и вызывающим раздражение на теле. Его взгляд пронзителен — кажется, он ещё ни разу не моргнул. Смотрит беспрестанно, заглядывает вглубь человека, проникая в его самые отдалённые от реальности места. Видит мечты, тайные желания, чувствует его, понимает эмоции, но не воспринимает их — не может их испытать на своей шкуре, натянутой поверх костей, покрытых кусками мяса. Он просто кукла, которая пугает своим видом, кукла, которая знает твои страхи, знает тебя целиком. Знает твои слабые места и передаёт эту информацию другим созданиям, которые берутся за основное дело — уничтожение духовности и психического равновесия человека. Изматывание его. Его обесценивание в обществе в качестве личности. Его самоубийство. Его цианид, который становится олицетворением всей его жизни. — Что ты такое? — спрашивает Сал своего двойника, пребывая в замешательстве. — Почему ты так смотришь на меня? Почему ты смотришь на меня так? — с каждым его новым словом тон его голоса становился грубее и агрессивнее. — Что ты хочешь от меня? Зачем ты появился!? Зачем ты пришёл!? Двойник молча продолжает смотреть на него. Эмоций неизменны: то же равнодушие, но уже с нотками презрения. — Чего ты смотришь!? Почему молчишь!? — Салу не нравится его безмолство. Оно угнетает его, заставляет злиться. Двойник лишь закрывает свои глаза так, словно он устал от нытья Фишера. Его брови плавно поднимаются, образуя несомкнутую ломаную линию, а на лице остаётся картина лёгкого разочарования. — Что? — непонимающе спрашивает его Сал. — Тебе нечего сказать? Его разъедает ненависть к этой копии. Ненависть к самому себе. На лице двойника не пропадают прежние эмоции. Однако его правый глаз слезится и выпускает первую кровавую слезу, вытекающую из внутренней стороны ока. Она стекает по его щеке, огибает правый уголок рта и, достигая подбородка, скапливается на крайнем бугорке и, образуя красную каплю, отрывается от струи и падает вниз, на невидимый пол. Его кожа на лице осушается, превращается в песок и лёгким дуновением потока воздуха сносится с облика, оставляя за собой шрамы. — Что ты делаешь? — с отвращением спрашивает его Фишер, но тот его игнорирует в который раз. Другой Сал открывает свои глаза и смотрит на своё отражение непринужденно, подозрительно спокойно. И это спокойствие добивает Фишера, продолжающего наблюдать за уничтожением своего лица на другом теле. Парень сглатывает подступивший к горлу комок и замирает на месте, смотря в глаза двойника. — Перестань... — шепчет он, судорожно дыша. Этот взгляд давит на него. Эти шрамы пугают и отталкивают его. Отрешённость проходит сквозь него, тормоша внутренности, вызывая дрожь, поднимая волоски по всему телу дыбом. И, достигая высшего психоэмоционального давления со стороны, Фишер, не выдерживая этой пытки, падает на колени, хватается за голову и, покачиваясь на месте, кричит от боли в висках, появившейся от пронзительного писка в ушах. — Хватит! Прекрати! Перестань так смотреть на меня! — всё, что он способен выкрикнуть. Двойник продолжает изматывать его, мучить, надавливая на самые болевые точки, доводя его до высшей степени безумия, отравляя его своим одним присутствием. И этот яд вместе с его чёрной кровью странствует по его организму, забегает в мелкие щели и заставляет скорчиться от боли. — Хватит смотреть на меня так, будто я в чём-то виновен! Это был не я, слышишь? Не я! Это был не я! Не я! Не я! — его крики похожие на вопли мальчика, попавшего под удар розгой, смешивались с этим пронзительным писком, зависшем у него в ушах. — Успокойся, Сал! Успокойся! — Пара крепких рук хватает его за плечи и начинает слабо трясти, дабы вывести из этого состояния. — Заткнись! Закройся нахуй! — продолжает кричать Сал, ногтями впиваясь в кожу головы. А руки всё так же трясут плечи. Они пытаются успокоить его, вернуть в привычное, нормальное состояние, но все попытки этого невидимого человека, отчаянно продолжающего действовать так, как считает должным, катятся в тартарары. За исключением одного случая – пощёчины. Рука резко размахивается над головой напуганного и бредшего Фишера и без колебаний опускается в направлении его левой щеки. Удар – и Сал валится на пол, ладонями упираясь в эту каменную гладь. Его глаза широко открыты, а сам он недоумевает. Чувство дежавю навевает ему странные ноты, будто такое уже было, будто такое есть, и парень, пребывая в состоянии неопределённости, осторожно поднимается на колени и с опаской оглядывается назад. Дрожь пробегает по телу от головы до пяток, а сердце замирает. Не удержавшись на двух, он валится на локти и удивлённо глядит на создание, одаряющее его хмурым взглядом. Его появление неожиданно, как появление хищника, скрывающегося всё время в тени, а его внешний вид, который не мог охарактеризовать его как человека, вдвойне обескураживает Фишера. Он знает его. Он видел его. Но теперь это не кажется иллюзией, теперь это кажется реальностью. Реальностью, которая поражает своей многогранностью и разветвлением различных исходов событий, возможность появление которых можно определить по сложным математическим расчётам с учётом погрешности. Парень с голубыми волосами колеблется, его губы сводит в трубочку от желания что-то сказать и от невозможности что-то произнести. У него нет слов – одни эмоции, которым невозможно подобрать единого описания: он одновременно обескуражен, удивлён, поражён, напуган и почему-то счастлив. И лишь когда мысль бьёт ему в голову, заводя сложный её механизм, Сал, не верящий своим глазам, молвит его имя: – Ларри?