***
Вечером Этери Георгиевна звонит мне по телефону. Я была на катке, она же сегодня не появлялась. Все отнеслись с пониманием. — Спасибо за круассан, Жень. Я потом с большим удовольствием его съела. И за цветы спасибо, — она говорит мягко и тепло, но во мне вырастает щит, защищая свежие раны от новой острой боли. — Да не за что, — я стараюсь быть хладнокровной. — Просто хотела сделать вам приятно. — Да, спасибо, только Жень. — я напрягаюсь при этих словах, не зная, что за ними последует. — Не надо так больше приезжать. Я взрослая женщина. И сейчас я живу не одна. Я живу с мужчиной. Могут быть, — Этери Георгиевна на минуту заминается, а потом продолжает, — Разные ситуации, можешь застать нас в интересном положении…если ты понимаешь, о чем я. — Я поняла, Этери Георгиевна, — я правда понимаю, — Просто хотела вас поддержать сегодня и думала, что Илья уже ушел, — во мне вновь оживают мысли, с которыми я ехала к ней с утра. — Мне ночью было плохо, и утром тоже, — делится Этери Георгиевна. — Он позвонил на работу, сказал, что задержится. Поэтому, я очень ценю, Жень, но не надо так. Без предупреждения. — Я поняла, Этери Георгиевна. Простите. Я не знаю, что она хотела, чтобы я поняла. Одно было ясно: Женя больше не нужна. Я не знаю, что она хотела, чтобы я поняла. Одно было ясно: Женя больше не нужна. Я не знаю, что она хотела, чтобы я поняла. Одно было ясно: Женя больше не нужна. Я не знаю, что она хотела, чтобы я поняла. Одно было ясно: Женя больше не нужна. Я не знаю, что она хотела, чтобы я поняла. Одно было ясно: Женя больше не нужна. Женя больше не нужна. Женя больше не нужна. Женя больше не нужна. Не нужна.После #15
5 апреля 2019 г. в 10:03
Утром я просыпаюсь с двумя ощущениями: разбитостью в теле и недосказанностью в сердце. Если мышечную боль можно временно утихомирить новой порцией занятий в зале и другого вида физической нагрузки, то со вторым дело обстоит сложнее.
Эта недосказанность и недоделанность мучают меня уже давно. Молчание — это самая крепкая стена, которая может быть возведена между двумя людьми. А если молчание затягивается, то на фундамент невысказанных слов ровным слоем ложатся внутренние обиды, комплексы и собственные фантазии. Мои невысказанные слова уже перевоплотились в ночные кошмары, иллюзии и домыслы наяву. Они отравляют меня хуже самого страшного яда. Я уже не знаю, где реальность, где мое восприятие этой реальности, что правильно, а что нет. В нашем случае с Этери Георгиевной стена уже росла. А еще она обрастала ядовитыми шипами, которые больно ранили при любых попытках прорваться за ее пределы. Мне кажется, мое сердце уже было усеяно этими микроскопическими шрамами, ранками и язвами.
Мне отчаянно нужно было с ней поговорить. Объяснить свое беспокойство. Показать, что я не маленькая глупая девочка, которой она меня считает, особенно в последнее время. Я друг, я ее поддержка. Я желаю только добра. Я хочу, чтобы она была счастливой. Тогда и я могу стать счастливее. Я столько раз держала, когда ей было плохо и сейчас готова прийти на помощь в любой миг — выслушать, обнять, согреть. Я — не враг….Но как показать это ей?
Слова высказать не получается. Нет времени, повода, возможности. Любые попытки резко обрываются. Внутри меня все волнуется и трепещет.
Вчера вечером я уехала, лишь догадываясь, что Этери Георгиевна переживает в эту ночь — снова боль, снова ужас, снова крик до искусанных губ. Я так и вижу ее перед глазами — сломленную, отчаявшуюся, испуганную. И очень, очень уставшую от этой вечной борьбы.
Мне так хочется показать, как я ее люблю, и что несмотря ни на что я у нее есть. И я принимаю решение, которое зрело во мне всю ночь.
Я быстро встаю и собираюсь, напевая свою любимую песню, которая и сейчас звучит у меня в ушах. Я мурлыкаю и улыбаюсь солнечным лучам, что заставляют меня щуриться, пока я пью кофе и смотрю в окно. Утренний воздух прозрачен, чист и свеж. Мои мысли такие же. Я сердцем чувствую, что действую правильно. Словно я встала на вектор и иду по намеченному пути. Солнечные зайчики бегают по стенам, словно подзадоривая — иди, иди!
Первым, что я делаю, выходя из дома — я захожу в ближайшую хлебную лавку и покупаю свежеиспеченные круассаны с лососем. Такие, которые я всегда привозила Этери Георгиевне раньше. А в цветочном ларьке я покупаю букет ее любимых желтых цветов. Я вдыхаю аромат этих цветов, символизирующих юность, чистоту, невинность.
Еду к ней домой, волнуюсь и предвкушаю. Мне так хочется порадовать ее в это утро, показав, что я у нее есть. Перед моими глазами отчетливо рисуется картинка. Я приеду, порадую ее букетом. Мы сварим вкусный кофе и схомячим круассаны. А затем будем валяться на кровати полдня, смотреть киношку и болтать обо всем на свете. Я обязательно обниму ее крепко-крепко, а потом залезу ей под бок. Я хочу, чтобы она вспомнила, как это — заботиться о ком-то. Однажды она сказала мне: «Я так никого не обнимала, кроме Дишки». И вот я буду рядом и она обязательно улыбнется. Маленькому котенку под лапой мамы-кошки.
Я приезжаю, но звонить в домофон почему-то не решаюсь. Открываю дверь своим ключом. Поднимаюсь на нужный этаж и замираю возле двери квартиры Этери Георгиевны. Прислушиваюсь. Тихо. Сейчас начало десятого. Илья должен был уже уйти на работу, а Этери Георгиевна — проснуться. Я закусываю губу в волнении, но все же набираюсь духу и стучу в дверь. Тишина. Открыть дверь своим ключом я не допускаю. Я понимаю, что Этери Георгиевна никуда не могла уйти и просто не слышит — возможно, дверь в спальню заперта. Стучу настойчивее — тихо. Стучу еще сильнее. Я уже кажусь самой себе глупой, но мне так хочется ее увидеть. Пробую позвонить на телефон. Со второй попытки она берет трубку.
— Жень, это ты? Ты стучишь?
— Да, я тут привезла вам кое-что…
— Сейчас.
Я слышу за дверью какой-то шорох и возню. Наконец, замок внутри поворачивается и на пороге меня встречает Илья. Я на миг остолбеваю, потому что не ожидаю его здесь увидеть — он точно должен был быть на работе. Мой план разваливается и трещит уже сейчас.
Прохожу в гостиную и чувствую себя еще более глупо. Жду. Илья не уходит, что-то возится, перемещаясь из комнаты в комнату. Этери Георгиевна в спальне. Через некоторое время она зовет меня.
Я захожу в спальню, вижу ее на кровати, прикрытую одной простыней.
Что ты хотела, Жень?
Внутри меня все обрывается и хочется плакать. Я робко подхожу к ней, смотрю на бледное лицо и запавшие щеки. Не решаюсь сесть рядом.
— Я привезла ваш любимый круассан. — говорю дрожащим голосом. — И цветы. — уже почти срываюсь. — Просто хотела рядом быть.
— Спасибо, Жень. — она не смотрит на меня, лежит, закрыв глаза. — Но мне надо побыть одной, зализать раны. — Илья приносит компресс и кладет ей на голову холодное полотенце. — Меня никто не должен видеть такой.
Я глотаю слезы, целую ее в лоб. Касаюсь его бережно и трепетно, вкладывая в это прикосновение всю свою любовь. Провожу рукой по волосам. Этери Георгиевна слегка отворачивается. Я лишь глубоко дышу, стараясь не дать волю своим чувствам здесь и сейчас.
Перед уходом ставлю цветы в вазу. Илья закрывает за мной дверь.
Выйдя из подъезда, даю волю чувствам. Я сажусь на лавочку и плачу. По-детски, громко, немного с завыванием. Рыдания меня душат. Я бью себя по щеке, что есть силы. Еще. Хлоп. И убегаю. Подальше, прочь. От этого дома. От Этери Георгиевны. От Ильи. От своих чувств. Мне страшно, что Илья выйдет и увидит меня. Я не могу дать ему такое оружие - увидеть меня слабой.
В висках пульсирует гнев и боль. Я физически ощущаю, как меня накрывает этой лавиной отчаяния. Я тону. А что я хотела? Что она примет меня с распростертыми объятиями? Прижмет к себе и скажет, как любит? Ей это не надо.
— Какая же я дура! — сообщаю цветущим вишням в чьем-то саду. Белые цветы развеваются на ветру, словно смеясь надо мной.